Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

– «Мало, знать, Михея-то зимусь собаки порвали: так он, слышь, сам-от теперь хозяином, а сергачом-то нарядил Степку Горелова».

Только что скрылся медведь, как снова из заднего угла раздались голоса:

– Пойдемте-ка, ребята: что-то больно шибко шаландуются на лестнице, знать, питерварки сейчас нахряют.

Вслед за этими словами из дверей послышался торжественный голос:

– Полно, Офимья, артачиться-то, пойдем; аль не знаешь, что хозяйки добрых людей пущат и всяким словом угощат. Эй! развернися, хозяюшкам в пояс поклонися. Любите и жалуйте, добрые люди!

Последние слова, уже посреди избы, говорил высокий чучело с страшным животом и горбом, в длинном сером армяке, в кудельном парике, с такою же бородою. За поясом его торчал кнут, а возле – длинная, тонкая фигура, одетая в изодранный сарафан, едва доходивший до колен, и с какими-то грязными тряпками на голове. Эта последняя фигура, поклонившись девушкам, садится на пол.

– Что это она у тя севодни больно примахриласъ (нарядилась), аль поминки по бабушке Акулине справлять? – заметил какой-то остряк из толпы ребят.

– Глупый ты человек! аль не смекаешь; пондравиться, вишь, вам, молодцам, хочет; знает, что невест выбирать пришли, – отвечало чучело.

– А колькой ей годок? – продолжал неотвязчивый остряк. – Коли больно молода, так я и не возьму, чай деда мово махоньким помнит.

– Что еще, братец: баба, вишь, шустрая, здоровенная. Да вот нишкни, – посмотрим. – И брюхан с плетью начинает, при общем смехе ребят, глядеть старухе в зубы.

– И впрямь, брат, цыган! – заметила какая-то обидевшаяся баба из-за перегородки.

По освидетельствовании оказалось, что ей два ста без десятка.

– Плясать-де еще может, – заметил цыган. Но Офимья что-то не в духе и не слушается мужа.

Тогда последний прибегает к более действительному средству – кнуту. Старуха быстро вскочила и начала делать, сколько умела, карикатурные прыжки: то упадет на пол, то снова вскочит и немилосердно стучит своими сапогами вкаданс скачкам мужа, распорядившегося уже насчет музыки. Наконец умаялась, упала в последний раз, и брюхан прочел тут же над усопшей приличную торжеству речь, что «баба-де уважительная была, работящая, а вишь, и померла, желанная моя, касатка моя, раскрасавица ты эдакая», и что в груди его сил и духу начинает, при общем взрыве хохота зрителей, реветь во всю избу. Потом берет с полки свечу и осматривает усопшую: развернул ее головной убор, из-под которого мгновенно выставляется клинообразная черная бородка – причина страшного взрыва смеха, преимущественно с полатей и лавок. Но верх восторга публики произвело то мгновение, когда старуха, как бы нечаянно, подожгла кудельную бороду мужа и этим фейерверком возбудила истинный фурор: у многих девушек от смеху появились на глазах слезы, старику на полатях поперхнулось, и он сильно закашлял, во всех углах слышались восклицания, оканчиваемые новым взрывом:

– О, чтоб вас разорвало!.. Уморили со смеху, балясники!.. колика взяла!..

Долго еще после представления чихало, сморкалось и кашляло общество, пока наконец не успокоилось и одна, побойчее прочих, девушка не загорланила во все горло песню: «Выйду ль я на реченьку, посмотрю на быструю!» Пляски пошли живее, среди избы толкается уже множество пар, между ними показались даже и парни. Много пропели песен, участники почти уже все переплясались, и вот, будто снова на подкрепление, явилась новая, самая большая орава ряженых, которая потешает неприхотливых зрителей разными шутками и прибаутками.

Между этими шутками наибольшим уважением пользуется следующий диалог, вроде театрального представления, разыгрываемого обыкновенно барскими лакеями. Разговаривают двое; один одет барином, другой – рваным лакеем. Разговор этот везде почти один и тот же:

Барин: Афонька Новой!

Афонька: Чего, Барин Голой?

Б: Много ли вас у нас?

А: Один только я, сударь.

Б: Стой, не расходись: я буду поверять, – всякого в ремесло какое назначать, в Питер на выучку посылать. Отчего ты, мошенник, бежал?

А: Вашу милость за волосы подержал.

Б: Я бы тебя простил, а может, и наградил: в острог бы тебя посадил.

А: Я, сударь, не знал, а то бы еще дальше забежал.

Б: Где ж ты это время проживал?

А: Да все в вашей новокупленной деревне – в сарае пролежал.

Б: А, так ты и новокупленную деревню мою знаешь? Скажи-ко, брат, каково крестьяне мои живут?

А: Хорошо живут, барин: у семи дворов один топор.

Б: Как же они, мошенник, дрова-то рубят?

А: Один рубит, а семеро в трубы трубят. А вот хлеб у них, барин, хорош уродился.

Б: А каков в самом деле?

А: Колос от колосу не слыхать девичья голосу, копна от копны на день езды, а как тише поедешь, так и два дни проедешь.

Б: Что они с ним сделали?

А: А взяли собрали: истолкли да и поставили под печной столб просушить. Да несчастьицо, сударь, повстречалось.

Б: Какое?

А: Были у них две кошки блудливы, пролили лоханку, хлеб-то и подмочили.

Б: Что же они с ним сделали? неужто так и бросили?

А: Нет, барин! они сварили пиво, да такое чудесное, что если вам его стакан поднести да сзади четвертинным поленом оплести, так будет плести.

Вот и театр доморощенный, но монолог этот смешил девок до хохоту, а на почтенных лицах вызывал лишь легкую улыбку, да и то в деревнях, что называлось прежде, вольных, т. е. у крестьян государственных.

Затем, по данному знаку, заиграла музыка, ряженые пустились в пляс. Кто побойчее, выделывал ногами такие антраша и так высоко, что судья с полатей вынужденным нашелся заметить следующее:

– Ты, сударь, ваше благородье, не оченно больно ногами-то дрыгай, а то, слышь, запутаешься в бороде да меня вниз стащишь, тогда берегись: осрамлю, как пойду сам плясать.

– А чьи это ребята? – спросил он тихо, наклонивши вниз голову под полати.

– Говорят, вожеровские, – отвечал один голос из толпы ребят, – Андрюха – повар и Матвей – кучер: господа-то, знать, в Безине на менинах (именинах).

Но вот и эти актеры убрались восвояси. Было два часа за полночь. Девушки немедленно составили круг, в котором приняли участие все, бывшие в избе, даже старик слез с полатей и пристал к хороводу. Начали хоронить золото, заплетать плетень и завертели сеянием проса. После того изба мало-помалу начала пустеть, ребятишки давно уже убрались с полатей.

Наконец в избе все смолкло, кроме грудного ребенка, но и тот вскоре угомонился, и только изредка раздавался скрип его люльки, качаемой ногой сонной матери, да чириканье сверчка за печкой.