Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Твердо знают и время, когда можно гонять. Охотники смотрят на небо и замечают форму облаков. Ни за что не пустят птиц с голубятни, если облака вырисовываются на небесной синеве подобием чёт и двигаются кверху: надо ждать крепкого ветра – голубям не сладить, они пропадут. Если идет дело на заклад, а облака на небе двойные: нижние белые тянут на восход солнца, а верхние темные идут поперек – голуби хотя и пролетают нижние облака, но уже не в силах выкруживать. Зато когда летит паутина по воздуху, да при этом поднимается кверху – для голубиной прогулки настоящая пора. День жаркий, воздух тихий, вороны и галки играют высоко, частые и белые облака движутся потихоньку: спускай гнездо смело – слетает до трех раз правильно и легко – и не ослабнет. День такой же жаркий, и в воздухе очень тихо, да брошенное из рук перышко упало нáкось: бросай затею, не спускай голубей. Пускай закладчик дразнится и смеется: птица на полете против ярких солнечных лучей наживает на глазах сильную восцу – такой упорный лишай, что с ним и не сладить потом. Таковы наши сведения, полученные от настоящих любителей и охотников.

Переманка голубей у охотников почитается делом законным и справедливым; голое воровство наказывается суровым самосудом, как одно из тяжких преступлений. Молодых ребят поколотят родители само по себе, а сверстники прибавят недополученное.

Один такой-то виновный сознавался через всю улицу, стоя на подмостках своей голубятни и переговариваясь с соседом.

– Ну, ловко же меня вчера отбуцовали: кажись, кровью бы истек; вся кожа от тела отстала.

Другой его утешал:

– Эка! Гришке Зюкину голову проломили. Кулаками-то ворочали-ворочали, да в метлы приняли… Ну, тут спокаялся!

Этим стальным носам, тульским казюкам-оружейникам кулачные бои и волосяная расправа – за привычку, а ловля всяких птиц в среде их – старинный обычай. Когда из разных губерний, по указу Петра I, собрали сюда молодых робят и учили их оружейному делу, а надсматривал над мастерами стольник Чулков, он сознавался сам: «По твоим, государь, письмам истинно, ей-ей всеусердно радею, как пуще того быть невозможно, что каждаго дни человек по десяти бью батоги: приботщиков и замочников зело понуждаю в деле, не только что в день дать отдохнуть, но и ночи спать не даю». Измученные, избитые и озлобленные оставили после себя своим потомкам сердитое прозвище стальная душа, а ближние соседи стали поговаривать (да и расславили): «Хорош заяц – да тумак, хорош человек – да туляк». Острые на языке, находчивые на ответ, сорвиголова-оружейники, изнемогая около горнов шесть дней в неделю, на досужий час праздничных отдыхов умеют превращаться из оборванцев, пропитанных кузнечным и медяным запахом, в добрых молодцов. Не из одной только корысти на веселую выпивку облюбили они всякую Божью птицу, гоняются за ней, водятся с ней, холят и воспитывают. Птицелов Перова в картине, всем известной, художественно изображает то состояние духа, каким проникается подобный любитель.

– Присядь, бачка, чижи летят! – упрашивал в ино время проходящего человека тот казюк, просьбу которого обратили теперь в насмешливое присловье всем тулякам.

Он на тот, как и на этот, раз приладил западню, а сам, пустив заводного чижа, припал за куст, да там и замер. Старательно он самца выбирал; все присматривался; задолго до охоты отсаживал, а теперь на него уже вполне понадеялся.

По сучьям березы бегают эти зелененькие чижи, вольные и беззаботные, – и чирикают. Заводной, как только выпустили его на точок и услышал он чириканье, так и стал тотчас же мастерить – заманивать. Один чиж прилетел на западню – и заморозил охотнику сердце. Хлопнул западок – так, словно из ружья выпалил, и растопил сердце: первый чиж попался.

А заводной все зазывает: призовет – обойдется, да так, что не знаешь: дивиться ли тому, как это умеет оказывать такую ласку такая маленькая пичужка, или свое сердце сдерживать – не мешать заводному обманывать. Иной мастерит на все девять позывов, а вольные самки так колом к нему и бросаются. Начинают чижи драться между собой и пищат. От удовольствия и наслаждения у охотника дыхание спирается в горле – целый день сидел бы да смотрел на птичьи проделки.

На соседней липке тем временем проявился зеленый молодец покрупнее заводного. Привел этот с собой своих целую стаю и всех при себе держит. Западню видит, а к ней нейдет. Раз подскочил, да тотчас же приподнял и взъерошил затылок, затрещал – да и прочь. Точок опустел весь, только один верный домашний друг и остался на нем.

– Провалиться бы этому самцу сквозь землю! Не дорог конь – дорог заяц.

Надо теперь новый точок разыскать, опять начинать охоту сначала.

– Тю-пик! – это красноголовый щегленок некстати прилетел над охотничьей неудачей подсмеяться. Туляки, впрочем, и щеглятники – их же дразнят: «Щегол щаглует на дубочьку». Не дают они спуску и синицам: одна какая-нибудь махнет, как колокольчиком, – казюк и замлел. Опять присел, стал прислушиваться, измучился – до того хороша эта синичка: в пении сильна, и полна, и многословна.

– Ти-гю-динь! – и расстановочку сделает необыкновенную.

Завтра и на синичьи стаи напустит казюк заводного. Один такой у него уж отсажен.