Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Немного спустя опять новые вести:

– На Федосьюшку икоту наложили, и она вопит; говела на Успенье, к причастью хотела идти, не пустила болесть. Степанидушка за обедней выкрикала, когда «Иже Херувимы» запевали; вывели – перестала. Просил у ней Матвей-от кушака, слышь, коломянкового запреж того – не дала: зато-де…

Но и этим вестям мужики не давали веры; наконец, сами видели все и слышали – и все-таки стояли на своем, пока не втолковали бабы, что берет-де немочь все больше молодух, да и из молодух именно тех, к которым присватывался когда-то Матюха.

– И зачем Матюха, – прибавляли они, – им свой солод навязывал, когда станового на мертвое тело выжидали и потому пива варили? Сказывал им Матюха, что мой-де солод сделан так, как на Волге делают, а потому-де и крепче. Чем же наш-от худ: впервые, что ли, земских-то поим – и не нахвалятся?..

Задумались мужики, навели справки – вышло на бабье: Матюха продавал солод. Спрашивали его – не отнекивается.

– Зачем же? – выпытывают.

– Да залеживался.

– Много ли его у тебя было?

– Пуда полтора.

– Ты, Матвеюшко, дурни с нами не делай! Мы ведь люди крещеные.

– А я-то какой? а с чего мне с вами дурню-то делать? не обижали ведь вы меня; а слово – не укор.

– Ну а бабы что тебе сделали?

– Бабы-то сделали? и бабы ничего не сделали.

– Ты, Матвеюшко, не обидься, коли мы тебя в становую квартиру с Кузькой сведем?

– Почто обижусь? сведите!.. А не то подождали бы малое время – мы бы… я бы позапасся.

– Да не надо, Матвеюшко, твое дело правое – не спросят; зачем запасаться?

– Обождите!.. Али уж коли на правду пошло – пойдем и теперь, пожалуй! – выговорил Матюха тем резким, решительным тоном и голосом, который заставил мужиков немного попятиться и с недоумением посмотреть друг на друга.

Пришли к становому. Спрашивает и этот:

– Опаивал, оговаривал?

– Нету.

– А сибирскую дорогу знаешь?

– Какую-такую?

– По которой звон-от на ногах носят?

– Ну!

– А вот тебе и ну! Покажите-ка ему!

Зазвенели кандалы: Матюха попятился.

– В полчаса готов будешь; стриженая девка косы не успеет заплесть – зазвенят на ногах. Кузьму Кропивина знаешь?

– Не слыхал, а может, и знаю, ваше благородье.

– Пишите! В кабаке Заверняйко бывал?

– Там бывал, бывал не однова.

– Один?

– Не один, с Кузьмой бывал и с другими бывал.

– Пишите! На первый раз будет и с меня и с него.

С этого дня Матюха уже не был свободен.

Через пять уже лет, когда видели его и на большом прогонном пути, и на дороге в суд, сказывалось на площади во всеуслышание такое решение:

«Кузьму Кропивина наказать плетьми, дав, по крепкому в корпусе сложению, тридцать пять ударов и по наказании отдать церковному публичному покаянию, что и предоставить духовному начальству; касательно до Матвея Жеребцова, то как Кропивин уличить его не мог ничем, а верить ему, Кропивину, одному не можно и за справедливое признавать нельзя и упоминаемый Жеребцов ни с допросов, ему учиненных, ниже на очной ставке, данной ему с Кропивиным, при священническом увещании, признания не учинил, то в рассуждении сего, яко невинного учинить от суда свободным и по настоящему теперь нужному делу посева хлеба времени и домашних крестьянских работ, препроводить его в свое селение, а Кропивина содержать под караулом».

– На мир Матюхе клепать нечего – выручил мир, хоть и по самое горлышко в воде сидел. А Кузьке поделом – зашалился больно, и меня ни за што ни про што подвел – перепутался. Ну, пущай посидел я немного в негожем месте, да у меня хозяева есть, хорошие хозяева, можно за них Бога молить – откупили… то бишь оправили и опять в кабак сидеть отослали! – хвастался Калистрат-целовальник, спустя уже многое время после того, как провели столбовой колдуна Кузьму.

– А примешь, Калистратушко, сибирку синюю купецкую? Неможется – выпил бы, – перебил его робкий голос одного из гостей-слушателей.

– Спроси хозяйку мою: сам не принимаю ноне…

– Что так, Калистрат Иваныч? – в один голос выговорили посетители.

– Да чтоб с живого лык не драли: теперь, брат, и я старого лесу кочерга и меня на кривых-то оглоблях не объедешь тоже: первая голова на плечах и шкура невороченая. Всякую штуку к бабе теперь неси, а мне-ка – деньги.

Да и то смотри, братцы, по-кабацки: что слышал здесь – не сказывай там. Прощайте-кось: запираюсь!