Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Слово и дело

Моя настоящая речь не о делах и поступках коварных и лживых или ленивых и рассеянных людей, у которых слово расходится с делом, и выходит из того или злонамеренный обман, или досадная неудача. Вспомнилось это крылатое слово, некогда грозное в слитной грамматической форме, страшное своими последствиями, а теперь превратившееся в легкую и невинную шутку. В смысле юридического термина оно упразднено почерком августейшего пера. Ненавистное слово перестали говорить, хотя дело еще долгое время оставалось в полной силе. Оно из рук страшного, жестокого и могущественного князя папы Ромадановского (при Петре) тайком передано было в надежные руки ничтожного, низменного человека – мстительного и злого Шешковского. Лишь в самом конце прошлого столетия начали забывать это крылатое слово, и самые документы о нем заброшены на полки и валяются в углах государственного архива. Крылья подрезаны, хвост выщипан, острый и наносивший смертельные удары клюв сгнил и отвалился – но тем не менее оно господствовало в православной Руси около ста лет. Стало быть, о нем можно теперь к слову вспомнить и кое-что спопутно рассказать.

Вылетало грозное крылатое слово как бы и в самом деле мелкая птичка воробей – там, где ему доводилось свободнее или казалось привольнее, но обычно предпочитало оно городские площадки, бойкие торговые места, людные улицы – вообще всякие места народных сходбищ. Это во всяком случае выходило по той причине, что слову необходимо было на полете оглядываться и зорко высматривать: имеются ли налицо неглухие люди, лишние свидетели, и притом в достодолжном количестве.

Упадало крылатое слово на чью-нибудь бедную головушку, вцеплялось крепкими когтями, долбило стальным клювом, распускало из-под крыльев мелких пташек – милых детушек оперенными и навостренными. Знали они, куда сесть и кого клевать не с такой силой, однако так, что и эти жертвы валились на землю истерзанными трупами, изуродованными до неузнаваемости в человеческом теле образа и подобия Божьего. Валялись трупы подолгу неприбранными: им самим предоставлялось гнить и заражать воздух невыносимым смрадом.

В самом деле, это немудреное с виду крылатое слово, как какая-нибудь сказочная чудовищная хищная птица, разносило повсюду страдание, муки и смерть. Хотя оно и казалось в свое время убитым, но на самом деле было лишь подстрелено и, в предсмертных судорогах, успевало еще находить новые жертвы, первые попавшиеся на глаза, и зачастую совершенно невинные.

До того это слово прижилось на Руси и приладилось к нравам, что смолкнувшее здесь, по сю сторону Уральского хребта, оно продолжало орать во все широкое горло по площадям и бойким местам в Сибири. Тут и там оно выговаривалось озлобленными или непутевыми людьми, такими, кому нечем было поступаться и нечего жалеть, – прямо сдуру и спьяна, нередко от праздности и скуки, зачастую под влиянием личных неудовольствий, в виде мщений или вследствие безвыходно тяжелого житья, для развлечения и новых впечатлений.

Слово и дело до Петра проявлялось весьма редко и всегда по убеждению из любви к царю, государству и вере. Когда укреплялись разные нововведения и порождали собою недовольных, сказывались страшные слова на сочинителей и распространителей в народе подметных тетрадок, сочиняемых монахами и староверами, вроде посланий и толкований протопопа Аввакума с товарищами. Петровские преобразования увеличили число недовольных и усилили количество виновных, особенно к концу царствования Петра, когда возрастала и сама правительственная подозрительность, свидетельствуя о великих опасностях, мнимых и действительных. В народе воспиталась и окрепла страсть к доносам до такой степени, что указ 1714 года принужден был ограничить значение слова и дела, определяя их делами, касающимися государева здоровья и высокомонаршей чести, бунта и измены. Сказавшие или написавшие роковое выражение, обрекавшиеся до того на смертную казнь, застращивались великим наказанием, разорением имущественным и ссылкой в Сибирь, на каторгу. В следующем году указ облегчал доносчикам подходы: они могли идти прямо ко двору государеву, объявлять караульному сержанту, а этот обязан был представлять челобитную самому царю. Однако доносчики продолжали во множестве докучать царю, не давая покою везде, во всех местах, несмотря на страх жестоких наказаний. В 1722 году обязали священников объявлять об открытых им на исповедях преднамеренных злодействах, а челобитчиков с государственными великими делами дозволено принимать и во время божественного пения и чтения. С годами значение нашего крылатого слова возросло до тех крайних пределов, какие видим при Анне Ивановне, руководимой Бироном. В Сибири для ссыльных и каторжных оно явилось соблазном: выпустивших его с уст на вольной ветер освобождали на время от тяжелых каторжных работ.

Объявившего за собой государево слово немедленно отдавали сержанту и вели пешком за четыреста-шестьсот верст в Иркутск; держали крепко и только в случае изнеможения сажали на подводу. Многие болтали из желания получить награду; иные рассчитывали во время пути на утечку в лес и неизвестность, иные прямо спекулировали с тех самых пор, как завелись первые и настоящие тюрьмы. Один солдат выкричал такое: «В бытность мою за окианом-морем нашел я место рождения крупного жемчуга и три места тумпазные». Монах говорит за собой такое великих государей и святительское дело: «Поставлена церковь без святительского благословения, и в ней убился человек; промышленный человек привез с моря руду серебряную, и тое руду плавил, и из той руды родилось серебро». На суде оказалось, что руда не серебряная, а старца побили шелепами, чтобы «впредь неповадно было иным такие затейные слова говорить и никаких великих государей дел не заводить». Один каторжный сказывал товарищам: «Неприятель идет на Россию: у китайцев войска собираются, мунгалы ружья приготовляют» (а монголы облаву делали на лосей). Другой каторжный болтает в кухне: «Поднимается на нашего государя иноземец; у того иноземца силы до 600 тысяч, а у нашего до 250 тысяч». Глупые речи праздных болтунов у каторжной печи приняты за государево слово и потребовали дела: допросов, пытки, суда и осуждения.

Наступил новый век, и повелись иные порядки.

В 1817 году крестьянин Ермолаев за непристойные речи приговорен был к наказанию плетьми. Решено было вырвать ему ноздри, поставить повеленные знаки и сослать на каторгу. Император Александр I вырывание ноздрей отменил для всех, а приговоренного простил, объявя ему приговор. Ссыльный на работе при казенном зимовье, придя в избу, бросил топор, рукавицы и шапку и изругался. Будучи спрошен: «Кого ругает?» – отвечал: «Тех, кто безвинных ссылает». Государь решил оставить этого ссыльного в нынешнем положении, но без наказания. Третий ссыльный забыл в руднике лопату, товарищ стал помогать разыскивать ее, приставник заметил: «Ты исправь прежде государеву работу, а потом ищи мужичью лопату». У оговоренного сорвалась с языка брань, за которую его посадили под строгий караул в оковах и стали ждать приговора из Сената. Государь Александр I повелеть соизволил: «Освободить от законного наказания, подтвердя ему, чтобы впредь постарался исправиться» и т. д.

Не того было смысла и не такими последствиями сопровождалось старинное крылатое слово – самое строгое, важное и главное изо всех наших русских крылатых слов, сколько бы их ни привелось нам насчитывать и объяснять.

На кого было сказано слово и дело, то есть сделан гласный донос, тому приходилось быть в слове, то есть подпадал он вине и оказывался под ответом: его немедленно искали и сажали под караул. Равным образом тотчас же запирали в тюрьму и выговорившего страшное слово. Оба сидели затем, в ожидании допроса, и, как выражено в одной из старинных тюремных песен, каждый

Перекреп ли – перезяб добрый молодец,
Глядючи на город на Катаевский (Китай-город).
У города ворота крепко заперты,
Они крепко заперты ворота, запечатаны.

И в другой песне:

У ворот стоят грозны сторожи,
Грозны сторожи – бравые солдатушки.
Никуда нам, добрым молодцам, ни входу, ни выпуску —
Ни входу нам, ни выпуску из крепкóй тюрьмы.

Вспоминается и «темная темница, где ни дверей нет, ни окошек, нет и красного крылечка: есть одна только труба дымовая да печка муровая». И в третьей песне:

По двору-то все, двору тюремному
Ходит злодей-староста:
Он в руках-то ли несет,
Несет он больши ключи.
Отпирает он, злодей-староста,
Он двери тюремные —
И выводит нас, добрых молодцев,
Он нас к наказаньицу.

Выводили сначала на правёж (на допрос) с истязанием, как говорит поговорка: «В семеры гости зовут, а все на правеж», который обрисован в такой же старой и полузабытой песне:

Середи торгу-базару середь площади,
У того было колодечка глубокова,
У того было ключа-та подземельнова,
У того было крылечка у перильчата:
Уж как бьют-то добра молодца на правеже,
Что нагова бьют, босова и без пояса.

Иная песня продолжает изображать и самый процесс допроса добра молодца на правеже:

Ты скажи – скажи, детина, правду-истину:
Еще с кем ты воровал, с кем разбой держал?
Если правду скажешь – я пожалую,
Если ложно скажешь – я скорo сказню,
Я пожалую тя, молодец, в чистом поле
Что двумя тебя столбами да дубовыми,
Уж как третьей перекладиной кленового,
А четвертой тебя петелкой шелковою.

Рассказывая про бывалое и виденное, песня, конечно, под ворами разумела не тех преступников, каких знаем мы и для которых в старину имелось особое название татей. За воров шли всякие недобрые люди: были ли то государевы изменники, литовские люди, пустошившие землю русскую в смутное время государственной порухи, или все замешанные и прикосновенные к ответу по выговоренному слову и делу. Ворами слыли все обманщики и так называемые нагольные плуты и сыщики, изменники отечеству и нарушители служебных обязанностей, взяточники. На этом последнем основании попали сюда, покрытые одной шапкой: Гришка Отрепьев, Ванька Каин, Мазепа, сибирский губернатор князь Гагарин, казненный Петром, расстриги из раскольников и оскорбители царского величества, как архиереи: Арсений Мацеевич, Феодосий Яновский и т. д.

Всех, обреченных на допрос по доносам, немедленно спешили заковывать в ручные и ножные кандалы и вели в съезжую избу. Во всякой из них имелся застенок – особенно отгороженный покой, объясняемый самим названием. В нем находились наготове все орудия, какими добивались сознания: свежие голики, из которых связывались розги. В особенном шкафе, в ящике, хранился ременный сыромятный кнут желобом на коротком кнутовище, чтобы удар руки был сильнее, и простые нагайки, какими погоняют лошадей, и кистень на звеньях с увесистым набалдашником или рогулькой на ремне, просто насаженный или прикованный иногда на коротком кистенище. Валялись в углу застенка и простые гибкие палки хворостин. Все эти три последние орудия носили общее имя шелепов. Для них в особой караулке, за висячим замком и под крепким надзором, жил тот мастер, который, остроумия ради, назывался в официальных бумагах заплечным, а в народе в старину слыл под именем ката, а теперь – палача. Жил он отщепенцем, презренным человеком, которого люди боялись, задабривали во время прохода его по базару, где награждал каждый своим товаром или копейками (давали кату плату), но в то же время глубоко презирали, как поганого: «Водиться с палачами – не торговать калачами». Одним прикосновением руки он делал всякую вещь негодной к употреблению. Покинувший позорное ремесло и вышедший в ссылку нигде и никогда не находил себе невесты и т. д. «Не дай Бог никому в палачах быть», – толковал народ, добавляя роковое утешение: «А без него нельзя».