Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Первая и вторая: подлинная и подноготная

На свете правда – одна, и другого приличного эпитета ей нельзя придавать. «Ложью как хошь верти, а правде путь один»; «Все на свете минéтся, опять-таки одна только правда останéтся», – уверенно и смело говорит наш народ. Умелый в родном языке до поучительного образца и ревнивый к отступлениям и неправильностям обиходной речи, наш народ, несомненно, неспроста и неспуста решился прилаживать к правде странные придатки, поставленные в заголовке нашей статьи. Не назвал бы он правду подлинной на том же основании, как не зовет на смех всем масло масляным, и потому, что неподлинная правда есть уже просто кривда. Не учился еще он у наших грамотеев предпочитать слово собственный, когда уже давно выдумано и приспособляется коротенькое слово свой, а тем более не решится выговорить оба слова вместе и поставить рядом, как так же сплошь и рядом делается это и в устных ученых речах, и в печатных книгах. Впрочем, не об этих многочисленных книжных прегрешениях, когда даже союз но ставится рядом с однако (причем усердные корректоры принимают в таких случаях второй союз за вводное предложение и ставят его в запятых), – не об этих печальных отступлениях и недоразумениях речь наша. Равным образом нам приходится теперь говорить не о той правде, которая есть первая из самых первых основ нравственности и справедливости и то первое же и главное, что необходимо иметь всем и каждому, и которая в нынешнее время, более чем во все предыдущие периоды человеческого развития, является вопиющей необходимостью. Настоящее наше толкование вынуждается той специальной правдой, которая обычно всяческими способами отыскивается на суде и при юридических дознаниях, розысках и следствиях, в прямом расчете на то, что затаенная правда где-нибудь да отыщется.

В старину до этой правды добирались впотьмах и ощупью такими путями и способами: доносчик и обвиняемый приводились в судную избу вместе, но допрашивались порознь: «Истцу первое слово, а ответчику последнее». Так и в пословицу попало.

Первым ставили перед судейским столом обвинителя, который и повторял донос. Приводили обвиняемого. Он божился и клялся всеми святыми и родителями, отпираясь от поклепов и оправдываясь. Местами и временами он взругивался, искоса и в полуоборот волчьим взглядьем посматривая на злодея-доносчика. Приводили снова этого и ставили очи на очи. Давалась очная ставка.

«Очи нá очи глядят, очи речи говорят»: доносчик стоит на своем, обвиняемый, конечно, отпирается: «И не видал, и не слыхал, и об эту пору на свете не бывал». Тогда, по Уложению царя Алексея Михайловича и по древним судейским обычаям, уводили доносчика в особую пристройку за стеной судной избы, или в застенок. Там раздевали его дóнага, «оставляли босого и без пояса, в одних гарусных чулочках и без чоботов» – как поется в одной старинной песне. Затем клали его руки в хомут, а на ноги привязывали ремень или веревочные путы. На блоке и в хомуте двое вздымали к потолку, двое других придерживали за ноги внизу, оставляя всего человека на весу вытянутым на дыбе и не допуская его концами ножных пальцев упираться в пол. Давали висеть полчаса и больше. Если на подъеме он не говорил того, что хотели слышать, тогда начинали пытать – допытывались правды. Палач, или заплечный мастер, мерно бил по спине длинником, хлыстом или прутом (батогом), а то и просто палкой или даже кнутом – словом, что первое подвернется палачу под руку или на что укажут ему. С вывернутыми из суставов руками, со жгучей болью в груди, – на виске под длинниками, или под линьками, говорил пыточный с пытки подлинные речи. Поседелый в приказах дьяк придвигал к дыбе в застенке свой столик: перо у него за ухом и пальцы в крюк. Мучительно-медленным почерком, чтобы какой-нибудь на бумаге крюк не выпустить из рук, «нижет приказный строку в строку, хоть в ряде слов нет проку». В это время доносчик висит на виске и говорит первые пыточные речи, или измененные и дополненные показания, ту подлинную, понятие о которой несправедливо и неправильно перенесли потом на все то, что называется настоящим и имеет вид безобманного и истинного. Часто случалось, что доносчик, под длинниками, то есть батогами, или хлыстами, – гибкими и хлесткими прутьями, на дыбе от своих показаний отказывался и сознавался, что поклепал напрасно или спьяну, или из мести и по злобе. Тогда его опять пытали три раза. И сталось так, как говорят пословицы: «На деле прав, а на дыбе виноват»; «Пытают татя на три перемены». Если доносчик с этих трех пыток подтверждал свое пыточное сознание, обвиняемого отпускали. Он успокаивался на той мысли, что нескорбно поношение изветчика. В противном случае подвешивали на дыбу и этого: «Оправь Бог правого, выдай виноватого».

«Били доброго молодца на прáвеже в два прутика железные. Он стоит удаленький – не тряхнется, и русы кудри не шелохнутся, только горючи слезы из глаз катятся», – выпевают по настоящее время слепые старцы по торгам и ярмаркам. Правится он на правеже – на жемчужном перекрестычке, как добавляется в московской песне с указанием на то урочище, где было место старых казней, правится он, как берёста на огне коробится, и с ущемленными в хомуте руками – хомутит на кого-нибудь, то есть или клевещет и взводит напраслину на неповинного, или сваливает свою и чужую вину на постороннего. В таком, по крайней мере, смысле и значении убереглось это слово до наших дней вместе с пословицей, обязательно предлагающей первый кнут доносчику. Оно, впрочем, справедливо ж со всех сторон, во все времена и во всех местах: старинных и новейших, в школах и артелях и в общественном быту. Доносчику первый кнут не только от старинного палача, но и от современных товарищей и сожителей за этот самый извет.

Если ни страх дыбы в виду подъема и пыток первых, ни хомут, ни кнут не вынуждают вымученного сознания, то подозреваемых ставили на спицы (объяснения которым в старинных актах не сохранилось, хотя известны спицы в том орудии старинной мучительной казни, когда колесовали, то есть колесом ломали преступнику кости). Затем сажали на цепь и к ножным кандалам, сверх сыта, привязывали тяжести. Кормили соленым – и не давали пить; давали, словом сказать, всякий простор измышлениям средств и способов выпытывания правды, считая их вполне делом законным и справедливым. Ни власти, ни народ нисколько в том не сомневались: пытка была законом, а дыба и заплечные мастера встречались даже в народных волостных избах, не только в казенных городских. Необходимость и законность пытки были укреплены твердо в понятиях всех и каждого. Надо лишь изумляться всеобщему равнодушию и той нерешительности, с какой подходили законодатели к уничтожению этого позорного, бесчеловечного, безнравственного и бессмысленного способа отыскания следов преступления и степени виновности. В незлопамятном народе остались воспоминания только о самых мучительных и лютых пытках, хотя, правду сказать, некоторые из старых практиковались и в очень недалекие от нас времена.

Осталась, между прочим, в народной памяти подноготная, та пытка, которой добивалась на суде, в самообманчивой простоте, никому неведомая и от всех скрытая правда, заветная и задушевная людская тайна. В старину думали, что она, несомненно, явится во всей наготе и простоте, когда палач начнет забивать под ногти на руках и ногах железные гвозди или деревянные клинушки, когда судья закричит и застращает подозреваемого возгласом: «Не сказал подлинной – заставлю сказать всю подноготную!» Тогда пыточному закрепляли кисть руки в хомут, а пальцы в клещи, чтобы не могли они сложиться в кулак или не изловчились бы дать наотмашь.

По некоторым сведениям, в числе замысловатых инструментов пыток находились особого вида клещи, которыми нажимали ногти до такой боли, что человек приходил в состояние лгать на себя и, в личное избавление, рассказывать небылицы целыми романами. По внешнему виду, по особому устройству верхней половинки клещей, похожей на столь известную и любимую овощь brassica napus, орудие пытки носило название репки. Ею выдавливали из ногтей правду, как колют теперь машинкой орехи и сахар. Отсюда и столь известное и общеупотребительное выражение: хоть ты матушку репку пой, а я на то не согласен, по-твоему не быть ни за что и ни в каком случае.

Совсем еще бодрые с виду и словоохотливые старики даже и теперь рассказывают про недавние времена рекрутчины, когда от суровых тягостей двадцатипятилетней тугой лямки солдатчины бегали не только сами новобранцы, но и семьи их, а из дезертиров составлялись в укромных и глухих местах целые артели дешевых рабочих и целые деревни потайных переселенцев (например, в олонецкой Корелии, в Повенецком уезде, близь границ Финляндии).

В земских домах водились стулья, в ширину аршин, в длину – полтора; забит пробой, и железная цепь в сажень. Цепь клали на шею и замыкали замком. Однако не помогало: бегали удачно, так что лет по пятнадцать и больше не являлись в родные места.

Объявят набор, соберут сходку с каждого двора по человеку, поставят в ширинки по улице. Спрашивает староста у десятников:

– Дома ли дети у этих отцов?

– Нету, – скажут, – в бегах.

– Искать надо в завтрашний день.

Ищут день, ищут два, ищут три: найти не могут. Спрашивает у домохозяев:

– Где дети?

– Не знаем.

Не находятся рекруты дома – сбёгли. Не знают родители, где они хранятся.

Спросит сам голова у этих отцов и рыкнет:

– Служба – надо.

– Не знаем, где дети, – в бегах.

– Ступайте ныне домой, а завтра приходите все в земскую: я с вами распоряжусь.

Приходят эти отцы через ночь.

– Ступайте на улицу, и сапоги разувайте, и одежду скидайте с себя до одной рубашки.

И босыми ногами выставят отцов на снег и в мороз.

– Позябни-тко, постойте: скажешь про детей. А если не скажешь, не то еще будет.

– Не знаем, где дети!..

Пошлют поснимать на домах крыши; велят морить голодом скот на дворах. Через три дня посылали какую-нибудь соседку скот покормить.

– Не знаем, где дети, – в бегах!..

Прорубали на реке пешнёй прорубь. Отступив сажень пять, прорубали другую. Клали на шею родителям веревку и перетаскивали за детей из проруби в прорубь, как пронаривают рыболовную сеть в зимние ловли, в подлёдную (удочки на поводцах по хребтине с наживками или блестками, на навагу, сельдь и проч.).

«И родители на убёг. И бегают. И дома стоят пустыми. И скот гладом морят».

Эту пытку можно бы, в отличие от подноготной, назвать подледной, но, кажется, уже об этом довольно и потому еще, что в Москве была новая правда у Петра и Павла, а далеко потом и вдруг неожиданно очутилась она у Воскресенья в Кадашах.