Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Два девяноста

Одно девяносто потребовало филологических исследований, два девяноста имеют уже историко-географическое значение. В записках Академии наук 1878 года (том 31-й) напечатана статья Прусика, директора гимназии в Руднице, в Богемии, в которой доказывается, что это слово неправильно пишется девяносто, и на основании сличений с греческим и латинским названием этой цифры, необходимо писать девеносто. По следу этой заметки в «Филологических записках» 1879 года (выпуск I) другой исследователь, Ф. Ржига, на основании законов русского языка настойчиво и доказательно опровергает мнение чеха и советует писать девяносто, как принято. Он производит это слово от девять до ста, что подтверждается и в звуковом отношении в области славянской речи. «Непосредственный, или последний, десяток ко сту, до ста будет = 90. Итак, спросим еще: что значит девять дó ста? – или к какому числу можно добавить до ста?

х + 9 – (100 – 1)

х + 9 – 99

х = 90

Ответ заключается в самом вопросе: это значит, что число 90 достаточно обозначено славянами: девять дó ста = (девяннóста) = девяносто».

Вполне подчиняемся этому решению и будем вперед следовать этому указанию, как поступили уже в самом заголовке предлагаемой статьи. Для нас же важны не одно, а именно два девяноста.

Народные несчастия, крутые исторические невзгоды, когда приводилось плохо всей Руси, больнее всех городов и областей (даже пограничных) отзывались на срединном городе русской земли, властительном, влиятельном и богатом. Обездолить военным разорением, обессилить грабежом и пожарами, унизить позором набега и надругаться разрушением – все это, кстати, было именно здесь, в самом центре Руси. Таковым в данном случае является Москва, не в пример прочим городам, и в строго математическом смысле.

Эта видимая случайность, в самом деле, весьма знаменательна. Первые города от Москвы отстоят на два девяноста верст (Владимир, Тверь, Тула, Калуга, Рязань). При этом первому из московских соседей, на которого обращены были исключительно поглощающие стремления Москвы, досталась самая печальная участь, выразившаяся в очень горькой насмешке народного присловья: «У Владимира два угодья: от Москвы два девяноста, да из Клязьмы воду пей». Это – первые из старых, которые не успели обессилеть от поглощающего соседства Москвы и удостоились почетного прозвища губернских, когда Петербург, при Екатерине Второй, начал раздавать звания и дипломы всем заслуженным и производить в соответствующие чины и степени городов не всегда того достойные села, посады и слободы. При этом замечательно, что промежуточные города, соблюдающие до сих пор то или другое значение и сберегшие прежнюю силу и известность, отстоят от Москвы на одно девяносто (Коломна, Клин, Серпухов, Можайск, Переяславль-Залесский), то есть на ту меру, какая из глубокой старины принята была для определения расстояний и, вместе с сорокáми, составляла общеупотребительный способ и любимую форму счета.

Пройти пешком треть девяноста за единый дух и прием очень трудно: надобен на половине пути отдых. Пройти еще такую же треть, как от Москвы до Троицы-Сергия, считается уже подвигом, достаточно успокаивающим религиозное настроение москвичей. Чтобы одолеть целое девяносто, надо уже запрягать лошадь. Ходá лошади стала единицей меры расстояний и невольно выразилась в распределении населенных мест там, где русскому племени пришлось колонизовать страну в междуречьях, где переставали служить плоты и лодки и выручали свои ноги или ходá благородного животного. На тридцати верстах оно уже уставало само и требовало отдыха и корму. После отдыха оно снова служило на том же пространстве, или перегоне, и, при взаимных сношениях и обменах соседей, помогало тому, что хозяин мог в одни сутки доехать, сделать дело и вернуться назад. Там, где этим тридцативерстным дорогам, как радиусам в круге, доводилось определять центр, – вырастали торговые села. Группа таковых, тянувших друг к другу, определяла центр уже городом, нередко стольным в старину и еще живым в нынешнее время. Города же первого девяноста на втором, по тому же закону строения, соединенными усилиями и по взаимному согласию, как наиболее сильную и крепкую твердыню для жительства, порождали города уже первопрестольные, царствующие, княжеские. Таковы все пять вышеупомянутых. Как бы то ни было, указываемое нами явление неотразимо и обязательно явилось во всей суздальской и рязанской Руси: пусть прогуляется циркуль от Москвы, как центра, на Владимир до Мурома, на Ярославль за Кострому до водоразделов и так далее в любую сторону. Этим способом мы отчасти объясняем себе и ту видимую случайность, при которой города с двумя девяностами расстояния могли создать такой громадный город, как Москва, уже не знающий себе на Руси соперников, имели основание признать его срединным и наименовать сердцем и, как своей и личной, интересоваться его судьбами.

«В Москве к заутрене звонят, а на Вологде тот звон слышат». В 1443 году в церкви Николы на Песках забыл потушить пономарь свечной огарок, от которого загорелась церковь и, за ближайшей слободой, занялись потом все остальные: сгорел и Белый город, и самый Кремль. Четыреста сорок лет прошло с тех пор, а в устах народа на те случаи, когда от малой причины произойдут большие последствия, от малого зародится большое, как вчера выговоренное, готово пословичное, столь древнее выражение: «От копеечной свечки Москва сгорела». Впрочем, от искры загорелась Москва еще один раз и истребилась сильным пожаром, памятным народу, в 1737 году, и начавшимся с дома Милославского также, по преданию, от свечи. Третий (из памятных) самый сильный пожар 1812 года, окончившийся столь блистательными последствиями для целого государства, сохраняется в памяти в виде насмешливой поговорки над французом, к которому вообще относится народ снисходительно, с добрыми чувствами. Говорится к слову: «наступил да оступился», «отогрелся в Москве да замерз на Березине», «на француза и вилы ружье», «голодный француз и вороне рад». И вот почти все про замороженного француза, если не считать еще малой прибаутки:

– Где шатался? – спрашивают бестолкового человека.

– На базаре. Все про француза слушал.

– Что ж нового услыхал?

– Да далече стоял: не слыхать было.

Московские правды