Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Встал большак поутру – ухмыляется, так что и бабе-жене любо стало. Ломало, ломало вчера, думает она, словно и невесть что приключилось. Бурей такой смотрит – инда и словечка боялась промолвить: залепит туза, другой раз не сунешься. А сама крепко следит за распорядком мужа: надел он полушубок, платком и кушаком туго-натуго подвязался; надел на ухо шапку-треух, а сам улыбается и хоть бы словечко промолвил. Берет невтерпеж бабу, и только бы спросить, куда-де собрал, – а боязно: ляпнет старый, ни за что ляпнет. Пошел большак к двери и только за скобку…

– Обедать ждите! – таково-то громко промолвил, инда душа в пятки залезла, и повернул на зады. Обогнул вон и бурмистрин овин, и земского клеть назади оставил, и свою баню прошел. «Ну, знамо, куда как не в Демино!» – решила большуха, следившая за путешествием мужа.

И действительно, вот что случилось: пришел большак прямо в швецову избу, что хозяином всегда ходит и учеников берет на выучку.

– А я к тебе, дядя Степан.

– Милости просим! Что тебе надыть, дядя Митяй?

– Не возьмешь ли парнишку на выучку? Я б Ванюшку свово – во бы как рад отпустить.

И дядя Митяй показал рукою на сердце.

– Да ты как его хочешь пустить? Работника, сам знаешь, я не держу: один за всем смотрю; а в ученье я уж взял, признательно, одного молодца. Сам и упросил, сам и выбрал изо всей деревни, – что есть смирену. Вишь, ноне я не пойду далеко-то – хочу около своих походить.

– Яви милость, дядя Степан, – не откажи, уважь просьбу-то! Заставь со старухой вечно Бога молить. А уж в другом чем мы не постоим: что хошь возьми, только научи парнишку уму-разуму. Вестимо, как у вас там ведется, – потом и дадим.

– Да как у нас ведется: на сколько зим-то ты хочешь отдать?

– Твое дело, дядя Степан, твое дело; на сколько хошь отдадим: во-как!!. – говорил обрадованный отец, а сам ухмыляется. Подсел к Степану и кота гладит, что у того под боком мурлыкает, и шапку с места на место перекладывает.

– Об одном только и толк весь: возьми парнишку, а о зимах не толкуем.

– Берем занятного на три зимы, – заговорил Степан, – а коли туп молодяк да не скоро толку-то набирается, ну, – и пять зим живет. Дольше и не держим, да и в заводе нету этого. Одевать-то его сам, что ли, станешь?

– Где самому – ты уж одень!

– Ну а заручку дашь, что ли, какую?

– Знамо дело, дядя Степан, масла дам, яиц… коли надыть: сушеной черники. Всего, чего хошь, дадим.

– Яиц мне не надобе: своих много. А вот кабы медку прислал – важно бы было!

– Ладно-ладно – меду большущий бурак… ниток… Холста, поди, хочешь?

– Не мешает и это. Ну а как науку кончит, – мне зиму должен служить, без платежа, – на спасибо. Одежонку всю сошью, а ученье кончит – тулуп бараний, шапку тоже от себя дадим. Ладно ли? А ладно – так проводи утре Ванюшку, и дело шито!

На том и порешили.

Пришел Митяй домой на радостях – словно сейчас оженился: и весело таково смотрит, и за обедом с лихвой наверстал вчерашний ужин. Потом немного повозился на дворе; разболокся, лег на полати, свесил с бруса голову и повел такие речи:

– Спишь, Офимья, аль нету? Да где Ванюшка-то?

– Нет, не сплю, пахтанье пахтаю!

– Шляки считаю! вон вечор Гришка Базихин всего облупил: два десятка гнезд выиграл, – отвечали два голоса на хозяйский позыв.

– Утре в ученье идешь! – решительным голосом продолжал отец. – С деминским Степаном сговорился на три либо на пять зим. Обещал шубу сшить. Только меду бурак попросил, да холста, да ниток пять пасм. Шабаш, Ванюшка, баловствам твоим непутным, садись за иглу, авось толку-то побольше будет. Приготовь ему, матка, полушубок, портянки. Лаптишки-то сам пособери, какие там есть у тебя, да еще что придется… Шляков, мотри, не бери, пучеглазый, некогда будет баловством заниматься, слышь?..

На другой день мальчишка, со всеми прибавлениями, был уже в швецовой избе, хоть и не дальше пяти-семи верст от своей деревни. Вечером, при огне, он уже получил работу – задачу: наложить заплатку на старый хозяйский армяк. Учитель усадил его на лавку, научил класть ноги по-швецовски – калачиком, держать иглу и вощить нитку. Долго возился парнишка с непривычной работой, наконец одолел и отдал хозяину.

– Ишь ты каких косуль накропал! – сказал тот с ободрительным видом и насмешливою улыбкою, рассматривая куда как плохо заштукованную прореху. – Ну да ладно – на первых порах и то ничево, как есть нечево. Опасля смекнешь, коли в толк будешь брать да слушаться. Бают ведь старики: тупо сковано – не наточишь, глупо рождено – не научишь, а коли сметка есть: пойдет дело в кон. Наша работа нехитрая – мало-мало всякая баба не умеет. Главная причина – не балуйся да не повесничай: запреж говорю. Денную работу сполняй безупречно, как по писаному; а на шабаш что хошь делай: только чтоб мне не было тошно. Вот как по-нашему! Уж я человек вот каков уродился: имей ко мне лишь обычай да потрафляй, – в чем тебе потрафлять мне надыть, – и жить в миру будем, не обижу тебя, и отцу твоему угодим. А коли супротивность какая выдет, да дело волком в лес глядеть станет: ну, знамо, пеняй на себя да на свою спину; я тебе толком запреж говорю.

– Есть у меня про вашего брата штука, не одного тебя в люди вывела, – заключил наставник и показал ременную плетку.

Плетка эта составляет также необходимую принадлежность всякого швеца, который имеет учеников. Он и носит ее всегда с собою, в заветной кожаной суме. Устройство этого орудия чрезвычайно оригинально: это— длинный, тоненький кожаный мешок, туго набитый куделью и залитый на конце довольно большим куском вару. Пользу ее швец признает по тому обстоятельству, что иногда приходится ему сидеть далеко за полночь при спешной работе. Ясно, что непривычный ученик задремлет или даже просто прикорнет под тяблом. Иглою в бок или кулаком не достанешь иной раз, а плеткой этой как раз пробудишь: плеть-де не мука, вперед наука.

Сначала трудно бывает привыкать парнишке к новому житью в чужом доме, да еще и в ученье. Это не то что дома! Здесь встанешь утром спозаранку в такую пору, что дома и бабушка-то только-только встает. Умоешься: поди дров наколи, натаскай их в избу, если не успел сделать это с вечера. Там, немного погодя, за водой ступай на колодец, что посеред улицы, да такой крутой, насилу раскачаешь. Воду-то принеси в избу. Глядишь, баба заломается и избу велит выместь, печку выгресть, овец загнать в изгородь, чтоб не бегали по двору; а сам-от коней велит напоить: успевай, знай, пошевеливаться. Трудно парнишке на первых порах, если нет заручного: и рад он, крепко рад, когда подойдет суббота, и побежит он в свою деревню, чтоб за всю прошлую неделю выспаться, в бабки наиграться, да и колобушки домашние как-то повкуснее и посдобнее Степановых; «а кажись, из такой бы и муки-то сделаны, и опара на дрожжах, и масла нашего клали!»

Разумеется, если у швеца учеников двое живут, им и работа не в работу. За водой пошлют – в снежки прежде поиграют; овец загнать велят – попробуют, не свезет ли какая; а лошадей поить – и ждут не дождутся. Прежде чем доведут они их до колоды, смотришь – скачут два баловника рядком на выгон; а сами смотрят, не увидал бы хозяин. Заметил он – на допрос позовет: кто делу зачинщик. Поклеплют ребята один на другого, а не удастся штука, вздерет хозяин обоих: и тут ничего – на людях и смерть красна. Пойдут в сенцы, посмеются оба, да еще и спор заведут о том, кого больнее высек, кому больше розог дал: а целый веник истрепал, что лежал в углу подле приступков.

Кончится зима, а с нею и швецовы работы, – ученики уходят домой на целую весну и лето. Глядишь, а парнишко уже и рубец накладывает прямо; так приладит заплату, что и баб зависть возьмет. Пошел парнишко, в куче соседских ребят и девок, за грибами и ягодами летом; играет в городки посеред деревенской улицы или в лапту где-нибудь на лугу. Осень придет – топит он отцовский овин и печет в яме картофель; капусту рубят дома – ест не наестся сладких кочерыжек, – живот даже вспучит. Да и то сказать: скоро опять в чужие люди придется идти: запас не худое дело.

Через три-четыре зимы ученик делается уже настоящим швецом-работником. Ничто уже не отобьется от его приобвыкших рук – никакая там хитрая выкройка, хоть бы даже придумал ее сам заказчик. Иной задает такую задачу, что и сам-от в толк не возьмет: хочется вот ему положить на карман красную кожу с зубчиками, да так, чтобы было красиво и всякая б девка заметила. Разом смекнет молодец-работник: и тюленьим ремешком обложит, и пуговки красивенькие подберет, и петельки ровненькие сделает, – во всем угодит приятелю. Поневоле тот угостит догадливого мастера в питейном. Иному барскому кучеру захочется, к новой красной рубахе, сделать широкие шаровары из плису, да такие широкие, что вот шел бы он – словно барка по Волге на всех парусах. И тут швец не ударит в грязь лицом и подведет такую штуку, что целую неделю барский кучер будет ходить по двору да ухмыляться: пусть-де девки страдают по его удальству да потяпкам.

Первою мыслью молодого швеца, по окончании условного срока ученья, – установить свое мастерство и ходить особняком от хозяина – конечно, в таком только случае, если он не обязан отслужить учителю на спасибо. Но ведь и этот же срок имеет конец. Как бы то ни было, задуманное предприятие на следующую же осень приводится в исполнение; но почти всегда кончается неудачно. Поговорка ли, какую сами же швецы про себя сочинили, да еще и хвастаются: что мы-де швецы-портные, воры клетные, день с иглой, а ночь с обротью (ищем поймать лошадь о трех ногах), а может быть, и такое рассуждение хозяев: «что поди-де еще к новому-то молодцу привыкай, да на какого нарвешься, иной только взбудоражит все в доме: и невесток перессорит, коли добро это заведется в хозяйстве; а чего доброго, и штуку какую стянет: ведь есть же сорванцов-то на белом свете; в душу не влезешь, чужая душа – потемки, а грех да беда на ком не живет – огонь и попа жжет». Вследствие такого рассуждения мужичок как-то туг и неповадлив на прием незнакомого швеца и любит держаться, по знати, за старых.

Попробует новичок, да на том и порешит, чтоб искать на будущую зиму товарищей, – не возьмут ли в артель. Куда ближе обратиться, как не к учителю: он познакомит, мужички приглядятся, – а уж там, коли Бог поможет, можно и самому учеников понабрать и хозяйство по-путному обставить.

И нигде, можно положительно сказать, нет такого единодушия и товарищества, как в швецовских артелях. Нигде так не оправдывается и не приводится в исполнение заветная поговорка: один и в доме бедует, а семеро и в поле воюют, как в этом небольшом классе промышленников. Ходят они вместе; деньги делят поровну, безобидно, так что в зиму достанется каждому иногда свыше пятидесяти руб. асс.; никогда не пользуются заслуженною славою хороших людей и мастеров, чтобы отбить у другой компании работу: только вывеси в окно пары две овчинных ремешков – и пройдут ребята мимо этой деревни в свою, знакомую. Не спорят и о том, если перебьет иной швец работу по соседству и засядет там, где другой сидел в прошлую зиму: тут весь народ знает друг друга и сам виноват, если запоздал и прозевал урочное время или худая слава на твою честь легла. В этом обоюдном братстве могут спорить со швецами одни, может быть, земляки-плотники питерские в своих артелях.