Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Старый воробей

Князь Кутузов молвил слово, – Хоть нескоро, да здорово, –  Старый воробей!

(Из патриотической песни Отечественной войны «За горами, за долами Бонапарте с плясунами…»)

Опытную птичку воробья, пожившего год-другой и налетавшегося по Божьему свету, не приманишь на те кучи, где сложена ворохом мякина (она же пелева и полова, древнеславянское и евангельское плевелы), – не обмануть птичку этим призрачным видом сжатого и сложенного в скирды хлеба. В мякине нечем воробью поживиться: это – хлебный колос, избитый цепами в мелкую труху, от которого самым усердным образом отвеяно съедобное зерно хлебных злаков. За последним именно и гоняется эта маленькая домашняя птичка, отличающаяся кратковременной жизнью и торопливостью истратить свой жизненный порох. Этим хлебным зерном она и жива. В Сибири, до прихода русских, воробей был неизвестен; с покорением же этой страны земледельческим русским народом и с заведением в ней пашен прилетел и этот повадливый вор, вооруженный опытом и острым глазом, привыкшим отличать хлебные скирды от мякинных ворохов. В хлебородных местах этот вор притом же докучлив и настолько многочислен, что потребовал мистических заклинаний, признан проклятой птахой, породил особую легенду о своем происхождении от чертей и в Малороссии приравнен к жидам. Тем не менее воробей счастливее многих людей, которым приходится, по пословице, сеять хлеб, а есть мякину, ходить по солому, а приносить мякину, примешивая ее в опару в таком избытке, что выпеченный хлеб кажется комком грязи, поднятым на проезжей дороге, а потребленный в пищу производит у непривычных людей острые желудочные колики и другие болезни. Такова, между прочим, судьба белорусов, питающихся так называемым пушным хлебом, который колет рот, язык и горло, но скудно питает. «Все едино – что хлеб, что мякина», – в отчаянии говорят там и в других бесхлебных местностях Русского Севера в те времена, когда совсем нечего есть, и стучится в дверь и лезет во все окна настоящая голодовка: «Чем бы ни обмануть, только бы набить брюхо».

Голодный молодой воробей на мякину, по неопытности, сядет, старый пролетит мимо. Старая крыса почти никогда не попадает в мышеловку. Редкий счастливец излавливал старого ворона и даже старую форель. «Старого моржа-казака не облукавишь», – уверяют архангельские поморы, промышлявшие на Новой Земле. Причина чрезвычайно прозрачна и может остановить внимание лишь по нижеследующему обстоятельству.

Все старинные путешественники по полярным странам в одно слово, как будто сговорившись, рассказывают о глупости – даже столь всем известного по своей хитрости зверька – лисицы. Рассказы их основаны на тех наглазных фактах, что лисицы попадали к ним в руки из самых незамысловатых, грубого устройства ловушек. При этом попадала не одна, а по несколько: зверек смотрел любознательно во все глаза, когда перед ним охотник налаживал пасти и сетки и клал съедобную приманку. Как только он уходил, лисица попадала в западню либо умной головой, либо быстрыми и сторожливыми мягкими лапами. Бывали случаи, что в течение четырех часов в одной ловушке попадалось до пятнадцати лисиц. Однако те счастливые времена прошли давно, остались едва вероятные предания, в нынешние времена (как говорят) народ хитер стал. Не столько человек успел изловчиться в измышлениях хитрых западней и в заметании своих живых и пахучих на чуткий нос зверя следов, сколько выучилось быть осторожным всякое животное. Много пало искусившихся зверей, как искупительных жертв, прежде, так что оставшимся в живых теперь осталось одно только – очень поумнеть. Так и сбылось.

В самом деле, для чего же и лежит приманка, как не для того, чтобы ее съесть? Для чего же протянута эта проволока, прилажены стойком и накось щепки и палки, на какие и глазам смотреть страшно? Вот в одном месте понавешаны сети, болтаются по ветру концы толстых и тонких веревок. Сколько лет и зим приходилось бегать по этим дремучим лесам, по веселым и светлым перелескам, а таких невиданных диковинок никогда не приходилось примечать. Все кругом внушает сильное подозрение, и зверь бежит прочь, как бы говоря про себя: хоть я вижу и чую, что ты зовешь меня в гости и угощение выставил напоказ, и я очень люблю мясо и есть хочу до тошноты, а не пойду – поймаешь, задавишь и шкуру сдерешь.

Лиса, в самом деле, на ходу постоянно держит нос против ветра, знает переулки и закоулки, входы и выходы: все это она точно удержала в памяти по наследству или с тех пор, как довелось однажды подвергнуться опасности. Теперь, когда и самые дикие захолустья облюдели и ожили, этот ценный зверь к неизвестным предметам приближается медленно, что называется – на цыпочках, и недоверчиво обнюхивает издали, по ветру: каждый шаг для него подозрителен. Лису теперь можно поймать только на незнакомую ей приваду. Если же какую она раз испытала – к той не подойдет никогда. Она доучилась до того, что умеет притворяться мертвой: охотник думает, что положил лисицу на месте, а между тем она у него на глазах вильнула хвостом и – улизнула.

У архангельских звероловов есть ловушка, называемая ставкой: на толстом полене укреплены два ствола, к курку которых привязана веревка, выведенная под снарядом в ту же сторону, куда глядят дула. На конце веревки, конечно, привада: кто ухватится за нее и дернет, тот спустит курок прямо себе в лоб. Ставят ловушку на счастье: в большого зверя (медведя, волка) могут попасть обе пули. Небольших зверьков убьет одна, обе же разнесут на куски. Обманутый промышленник подходит осмотреть ставку, видит: курки спущены, оба выстрела вылетели, а убитого зверя нет ни тут, ни вблизи. Разбросанные кусочки съедены, и даже исчез тот, который привязан на веревке, а убитых не видать. Есть ямка, вырытая в снегу подле самых дул, и следы лапок можно различить, и умятое телом местечко видно: была лиса да сплыла.

Не далась наука хитрости и осторожности только кое-какой полярной птице: гага, например, до сих пор еще ищет места для гнезда, выстилаемого ее драгоценным пухом, заходя на жилые дворы, к самым избам в становищах промышленников. Охотникам хорошо известно, что лиса любит замаскировывать свои следы, наступая на те, которые уже проложены зайцами, и потому, подкапываясь на этих тропах под следы, закладывают капканы. Всего чаще получают они здесь опять тех же зайцев с переломленными ногами. Заяц и капкан спустил, а лиса и не притронулась к тому кусочку ситца или крашенины, которым была накрыта вся ставка. Как бы то ни было, умному человеку снова нужно изловчаться, придумывать что-нибудь особенное, изобретать невиданное и поразительное. Я припоминаю повсеместные жалобы архангельских промысловых людей на несовершенство и неудачи старинных самодельных снарядов, унаследованных от прадедов. Я встречал многих таких, которые придумывали улучшения, и знал одного, который усиленно допытывался до иноземных изобретений, заглядывая в книжные объявления и доискиваясь самих книжек.

– Надо пытать новые снасти, – говорил он, – иначе старого воробья мякиной не обманешь – он давно уже знает в ней вкус.

Малоизвестные лисьи проделки человек забыл, но наглазные, так сказать, ежедневные и наиболее известные ему воробьиные свойства перенес на себя и применил к тем людям, которые, при многочисленных опытах жизни, успели состариться: до такого превосходства, что не скажет слова спуста и не сделает дела спроста. Он всегда осматривается и одумывается, как бы его не обманули или как бы ему не обмолвиться. По пословице: «Старый ворон не каркнет даром – либо было что, либо будет что».