Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Песни играть

Не везде песни поют, то есть не везде говорят так, как привыкли выражаться горожане и как пишут все грамотные люди, не подозревая в том некоторого плеоназма. Конечно, не из боязни ненужного повторения лишнего слова, в интересах эстетики и в смысле эпитета в громадном большинстве русских местностей стараются избегать такого выражения. Происходит это от простого и дешевого соображения: что же в деревнях и петь можно и что иное запоешь, как не песни во всех видах и под разными наименованиями? Ведь в деревенских избах твердо знают о том, что масло всегда бывает масляное.

Ходил я за этими песнями по Малоархангельскому уезду Орловской губернии и попал в Тульскую (Новосильского уезда), в деревню Скородное, которая так называется исстари, когда это дикое лесное место очищено было от пней и кореньев и проскорожено, то есть пройдено бороной и приготовлено под пашню и для жительства. Жителей этой очень большой деревни зовут казаками, хотя они и переродились в настоящих орловских степных пахарей, неловких, неповоротливых и небойких на словах и на работе. Должно быть, в те времена, когда искусственно заселялась эта новосильская и ливенская пограничная черта, здесь в самом деле поселенцы были казаки. Казацкого в них ничего не осталось. Попал я к этим казакам, потому что указали на знатока песен и мастера петь – крестьянина Семена. Ожидания на этот раз не оправдались: он был лишь охотник петь на трезвое, а под хмельком оказался даже совсем несостоятельным. В этом он и сам сознался:

– А у нас есть и такие, что хорошо песни кажут.

Сам он все пробовал, срывался, забывал слова, хлопал по бедрам и нетерпеливо крутил головой, причмокивая и приговаривая:

– Забыл я песню-то: вот мимо роту мычется, а никак ее не вспомню.

Снова расставлял он ноги, избоченивался, прихватывал правое ухо рукой, затягивал резким и крикливым фальцетом. Семен все-таки ни до чего не достигал, кроме невыносимо фальшивых тонов и путаных стихов. Я пробовал записывать – и у меня выходила галиматья.

– Песня-то отличная! – оправдывался Семен, – только я ее на голос-то никак не подниму. А есть у нас такие (повторял он), что важно песни кажут.

Когда в другой раз бродил я во Владимирской губернии, в Вязниковском уезде, по офенским деревням, для изучения быта и для составления искусственного словаря этих бродячих торгашей, пришлось мне недели две прожить в селе Хóлуе, где пишут иконы яичными красками. Меня начала там одолевать скука. Я повадился ходить на мельницу на реке Тезе, где молодой парень, мельник, проторговавшийся на мелком товаре, охотливо за штоф пива сказывал офенские слова новые и исправлял прежде пойманные и записанные. Раз он пожалел меня:

– Ты что в кабак не зайдешь? Скучно тебе! А там чудесно песни играют. Теперь офени, перед Нижегородской ярмаркой, домой поплелись: каких только песен они из разных-то местов не натаскают! Друг дружку перебивают, друг перед дружкой хвастаются. Расчет получили – им весело. Сходи в кабак!

На этот раз, помнится, впервые остановилось мое внимание на странном выражении играть песни, когда они в самом деле поются. Слышалось это выражение и прежде, но, по обычаю, бессознательно пропускалось мимо ушей, хотя в этой упорно-неизменной форме оно настойчиво повторялось всюду в иных местах. Песня поется всего чаще на голос. Подыгрывает балалайка, гармоника, скрипка и т. п. не всегда. Зачем же играют песни?

Хороводы и свадебные обряды разрешают недоумение и проясняют смысл выражения. Свадьбы также играют, но это уже полное сценическое представление с начала до конца, со сговора до венца. Здесь одними песнями и объясняется символическое значение многочисленных обрядов, как бы в оперном представлении.

Чтобы петь известную всему русскому миру и даже излюбленную петербургским людом, подгулявшим дома и катающимся по Неве, волжскую разбойничью песню «Вниз по матушке по Волге» – надо всему хору сесть на пол в два ряда, друг против друга. Надо, покачиваясь с боку на бок, прихлопывать в такт в ладоши. Это значит бить по воде веслами и плыть. Между рядами, со сложенными на груди руками по-наполеоновски, ходит, нахмурив брови как возможно страшнее, сам разбойник-атаман. Временами песня прерывается, и он начинает разговор со своим есаулом. Последний, по приказанию атамана, повертывается во все стороны и, приставив кулак к глазу, высматривает косную купеческую лодку. Поговорят и опять поплывут, то есть продолжают песню и хлопанье в ладоши с покачиванием из стороны в сторону. В таком виде песня, в форме театрального представления, играется на Святках ряженными в красные рубахи и плисовые шаровары, и за это действо, в вознаграждение за сценическое удовольствие, полагается угощение. В хороводном Воробушке один в кругу показывает, как девицы ходят: «Они эдак и вот так, они так и вот этак…» Показывает, кстати, воробушек и горбатых и хромых, и бояр и купцов и т. д. В старинных хороводах (отчасти теперь полузабытых и даже изуродованных) можно было видеть представление полной деревенской свадьбы, с выбором невесты и отдельно жениха, с последующими семейными раздорами и расчетами. В святочных песнях изображалась в келье молодая черничка и строгий игумен. Сеять просо – тоже играть песню, то есть разыгрывать заключительную сцену похищения невест, драматический бытовой эпизод. На перечислении большинства таких хороводных песен можно самому устать и утомить читателя. Безуспешно истомились на том же деле и благочестивые ревнители веры, искоренители языческих обрядов – проповедники живого слова и составители Кормчей книги, воспрещая дьявольские песни с бесовскими игрищами.

Таково положение песенного дела в Великороссии. В Белоруссии то же самое: есть женитьба Терёшки, и старец с молодой женой, и выдача девицы за немилого, и мак на горе – и опять много таких песен, которые требуют сценического представления, того, что в той стране называется танóк (пляска, танец). Когда зажинают и когда отжинают, совершаются полные священнодействия, сопровождаемые целым циклом песен, которые и приурочиваются к обычному времени, и играются только тогда, и ни за что ни в какое другое время года. Даже записи их со слов знающих затруднены именно тем, что как же можно сказывать и записывать на слова сухую и непонятную песню, когда ее нельзя изобразить или сыграть, то есть объяснить известного рода представлением при участии более или менее значительной труппы действующих лиц. Когда пир, тогда и песни – самое легкое и к тому же веселое и приятное занятие: давно изведано и поведано, что песни играть – не поле орать.