Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Эй, закушу!

Это выражение в виде предупреждающей острастки и легкой угрозы народилось в Москве и здесь до сих пор бродит, вращаясь в среде торгового люда. Появление его в обиходной речи относят к началу нынешнего столетия и, приписывая ему историческое и бытовое значение, требуют от нас обстоятельных объяснений.

Покойно, сытно и сладко жилось честным старцам в смиренных кельях святых обителей, а еще того лучше, беззаботнее в богатых лаврах и ставропигиях. Как пели у них на крытых переходах слепые нищие про Алексея – человека Божьего: «Пили-ели сладко, жили хорошо», – особенно в прошлом столетии, когда монастыри эти владели крестьянами и Троицко-Сергиева лавра была помещицей более чем ста тысяч душ чудотворцевых. У ее настоятелей и соборных старцев было правилом: не носить иных ряс, кроме бархатных либо шелковых; каждому рядовому монаху полагалась ежедневно бутылка кагору и штоф пенника, меду и квасу по целому кувшину. В Киеве было не хуже: там тоже покупались виноградные вина бочками, засаливалась рыба чанами, а лавра одинаково славилась и стоялыми медами, и крепкими густыми пивами.

Потрапезовавший инок, грузно опускаясь в смиренные пуховики и утопая в них, ласковым, тихим голосом взывал к прислужнику:

– Гей, хлопче!

Являлся, как шест высокий, послушник.

– А ну, перехрести мене! Да вже-ж я сам започiю.

В Соловках монахи обленились до того, что не хотели даже петь на клиросах и предоставляли это дело тем крестьянам, которые работали на монастырь либо по обету, либо по силе крепостного права. Служба по обиходу, знание устава, гласов и напевов все-таки требовали напряжения памяти и траты времени, а штатные мужики были к тому делу такие охотливые и доточливые! Зато сергиевские монахи этим занятием не брезговали: там были другие обычаи и иные порядки.

По живым преданиям, в московской лавре перед всенощной приносились ведра с квасом, пивом и медом прямо в алтарь. «Правый клирос поет, а левый в алтаре пиво пьет» – так и говорилось в народе открыто. После благословения хлебов служащим иеромонахам подносилось в алтаре красное вино в чарах серебряных. Выходили они на величанье веселыми ногами, сановито покачиваясь, что называлось острыми и злыми языками завистников нахвалитех.

А вот и сами обличители, они же и насмешники: это – заштатные гулящие попы, целый класс людей без средств к жизни и прямых занятий. Тут и запрещенные, и бесприходные, все – гуляки и бражники: шатаются по веселым местам, валяются по царевым кабакам с тех самых времен, когда всякие деяния впервые выучились записывать и с народом стали разговаривать писаными грамотами. Задумают ли удалые казаки поход на татар, или просто добрые молодцы соберутся погулять и пошалить по матушке Волге – безместные попы тащатся за ними. Когда поплыл Ермак забирать Сибирь, в его отряде шли три попа и сверх того старец-бродяга, который «правило правил и каши варил, и припасы знал, и круг церковный справно знал». Бродили попы и за Стенькой Разиным, нашлись таковые готовыми к услугам и у Емельки Пугачева. Чем больше нарастало лет и приближали они наше бедовое время – число безместных попов сильно увеличивалось. В конце прошлого и в начале нынешнего века оно было изумительно. Указы совсем перестали действовать: попов они вовсе не устраивали, а стало быть, и не смиряли. Шатались они по кабакам и нагуливали больную печень; болтались по базарам и среди народных скопищ говорили скаредные речи и творили неподобные дела. Дошатались и договорились вконец до того, что на их артель пало сильное подозрение в кровавых событиях московской чумы 1771 года. Московская чернь убила полумалоросса-полумолдавана архиерея Амвросия Зертис-Каменского, который любил раздавать, по жестокому нраву, плети и розги направо-налево и вдоль всего белого духовенства: даже священники, приносившие бескровную жертву, были сечены до крови. И сами они убегали от приходов своих, и насильно их отгоняли от церквей. Скопилось таковых безместных к началу нынешнего столетия великое множество, почуявшее уже силу и возобладавшее смелостью. Кто не успел пристроиться в раскольничьих скитах поповского согласия, те вышли прямо на московские площади. На перекрестках они протягивали руку, на людных крестцах объявляли всенародно свои рваные вретища и объясняли свои безысходные и неключимые беды. В Москве особенно прославился Варварский крестец, что образовался из Большой Лубянки, Солянки и улицы Китая-города, носящей название свое от церкви великомученицы Варвары. Здесь, на дороге из Замоскворечья, собирался торговый люд во всенародном множестве с самым легким и плохим товаром, но дешевым и подходящим всякому на руку. Тут и бесприходные попы приладили своего рода торговлю, чем умели и чего от них могли на рынке требовать.

Этот спрос на попов свободных, гулящих и безместных в особенности усилился в то время, как француз спалил Москву, когда погорели все церкви, и стояла мерзость запустения даже в кремлевских соборах. Опасливое духовенство последовало примеру Августина (Виноградского), правившего епархией за митрополита Платона и удалившегося с чудотворными иконами, Владимирской и Иверской, в Муром. На все великое множество московских церквей далеко недоставало требоисправителей не только в то время, когда Москва наполнена была пожарным смрадом, на улицах валялась конская падаль, торчали закоптелые каменные фундаменты и печи и всюду была дорога. Собравшиеся со всех сторон священники получали заказ и находили дело далеко потом, когда кое-какие храмы успели уже обновить или подправить. Кладбищенские же хотя и все оставались целыми, но стояли без причта и без пения. Деревянные поповские дома все пригорели. Ничего не пощадил француз: всех ворон поел, все драгоценности расхитил; над святыней надругался; многое с собой увез.

На подобном безлюдье и среди такого полного разрушения громадного города безместные попы обрели себе злачное место, чтобы было где править слово истины. Полюбился им пуще всего Варварский крестец, и стали все они здесь собираться. Кому их было нужно, так про то все и знали. Походят безместные по толпе, присядут на лавочку – все поджидают. Волоса, известные на рынках более под именем гривы, торчат из-под шляп с широчайшими полями всклоченными; засели в них пух и сено. Бороды не расчесаны, нанковые линючие подрясники подпоясаны веревочкой; на плечах выцветшие на солнышке камлотные рясы еле держатся. Иные обуты в лаптишки, и хоть бейся об заклад, на ком больше заплат.

Все забрались с первым светом, когда чуть еще начинал он брезжиться. Рыночные торговки по своему сердоболью и по чужому обычаю успели всех попов оделить калачами. Иной, забытый или запоздалый и обделенный, сам припросит:

– Ныне от тебя еще не было благостыни: давай калач-от!

Калачи попами не поедались, а прятались за пазуху.

Зачем холодному и голодному прятать, лучше съесть: может быть, другая калачница новым и свежим облагодетельствует?

А вот мы сейчас увидим, какую с этими калачами безместные попы Варварского крестца выкинут штуку.

Идет к ним купец или иной нуждающийся в попах человек, а они уже его по шапке и по походке издали видят и обступают. Выслушивают, что кому нужно: заупокойную или заздравную обедню?

Первые в то тяжелое время были в наибольшем требовании.

– Помянуть надо.

Мало ли народу побито под Тарутиным, под Малоярославцем, а того еще больше под Бородиным? Другому хочется о своем избавлении помолиться, да притом не иначе как в своей приходской церкви, а духовного отца нет: еще не приехал. Иному это сейчас хочется сделать, потому что он в тот день именинник.

– Ну, что ж тут толковать – мы это дело справим, мы это можем.

– Цена какая будет?

– Что предъявляешь?

– Чтобы со звоном и пением, и пуще всего не пропускать ничего и не торопиться.

– Имеются ли готовые просфоры в указанном церковными постановлениями количестве?

– Заручились: одна таки просвиренка уцелела и торгует мягкими.

– В каком количестве и все ли пять, и суть ли, сверх того, запасные?

Оказывались все налицо.

– Полагается поминальная запись: есть ли она?

– Сгорела, затерялась. Потолкаться, чтобы написали, было не к кому.

– Вот и препятствие, труд и болезнь: писать надо. А я сам-то поразучился. Да и веществ тех для рукописания, грех ради наших, ни у кого не промыслишь: здесь на торгу не полагается.

Через плечо другой поп смотрит, лукаво прищурив левый глаз и приклонив ухо. Впрочем, на этот раз он смотрит более из любопытства и отчасти лишь из соглядатайства: на самом деле попы мужичьим базарным обычаем уже метали жребий. Звонили они в шляпе грошами и установили очередь между собой, по порядку вынутых монет. Торгуется умелый и самый бессовестный, а служить пойдет тот, который последним вынул свой ломаный грош. Умелого и не допускают до жеребья, а высылают его вперед по общему назначению и полным голосованием: он получает отсталое и свершонок.

Бойкий старается сбивать заказчика на словах. Торгуется, сбавляя цену копейками. Закидывает всякими мудреными словами, запутывает устрашающими и неожиданными вопросами:

– Касательно полных поминок всех надлежащих имен или только новопреставленных: как читать?

– На всех ли сугубых ектениях совершать полное поминовение или токмо на первой?

Выговаривает и число выходов из алтаря для каждения, называя кутью поливом, толкует и о многом неподходящем и, встречаясь с кремневым упорством заказчика, выхватывает из-за пазухи даровой и дешевый калач. Держит его в руке и обсказывает:

– От продолжительных и пустых разговоров я уже и есть восхотел. Эй, закушу!

Между тем остальные попы все уже отошли прочь и, невидимо для наемщика, скрылись в рыночной толпе. Все они калачей своих еще не начинали: по номоканону, следуя священническим правилам, не принимали они ни капли питья, ни крохи пищи со времени вчерашнего солнечного заката. Так, по крайней мере, все думают.

Думает таким же образом и тот заказчик, перед которым, как Мария египетская в Иорданской пустыне, стоит последний поп и, как свеча перед иконой, теплится.

Закусит тот поп калача – уж он не петух: обеден петь на весь день не годится. Прячь-ко, батько, калач-то за пазуху! По чистой совести надо бы тебя изругать в корень, да вот пришло по-тá, что подай попа. От вора отобьешься, от подьячего откупишься – ну а от попа как и чем теперь отмолишься?