Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Решился он на крайнее дело: со слезами отслужил обедню в последний раз в церкви, поплакал еще на могилках, да по пословице «Живя на погосте, всех не оплачешь». Помолился он на все четыре стороны ветров, запер церковь замком и ключ в реку бросил. Сам пошел куда глаза глядят: искать в людях счастья и такого места, где бы можно было поплотнее усесться.

«Идет он путем-дорогой, – рассказывал мне, по приемам архангельского говора, нараспев, старик с Мезени. – Шел он дремучей тайболой, низко ли – высоко ли, близко ли – далеко ли, челком (целиком) – ижно пересадился, изустал. Навстречу ему пала новáя (иная) дорога. А по ней идет старец седатый и с лысиной во всю голову – шибко залéтный (очень старый). Почеломкалися: кто да откуда и куда путь держишь? – Да так, мол, и так (обсказывает поп-от). – Да и я, батюшко, тоже хожу да ищу по миру счастья (старец-от): хорошо нам теперь, что встрелись. Худо порато, что ты черкву свою покинул и замкнул: ты в гости, а черти на погосте. И какой же приход без попа живет? Не урекать мне тебя, когда в дороге встрелись, а быть, знать, тому, как ведется у всех: пойдем вместях. Я тоже бедный. Станем делить, что есть, вместе, чего нет – пополам.

Согласилися. Шли – прошли, до большущего села дошли: в облюделое место попали. Постучались оны под окном в перву избу: пустили их ночевать и накормили вдосталь-таки, не уедно да улёжно. Да и обсказывают им про такое-то ли страшенное матерущее дело. У самого богатеющего мужика один сын есть, как перст один: вселился в того богателева сына бес лукавый. Днем бьет его до кровавой пены, ночью в нем на нехороший промысел ходит: малых деток загрызает, да стал и за девок приниматься. Заскучали мужички, а пособить нечем. Сам отец большие деньги сулит, кто беса выгонит: бери, сколь на себе унесть сможешь. А поп-от тут и замутился умом, и товарищу покучился:

– Хорошо бы теперь деньги-то на голодные зубы. Эка втóра и лих мне! – способить (лечить) не умею.

А старец-от на ответ:

– Однако попробуем – я умею. Ты ступай затым за мной – быть-то бы я тебя затым в помощники взял.

Пришли оны к богателю и обсказались. Вывели к ним парня, что моржа лютого: глазищи кровью налиты и, словно медведь, норовит как бы зубами схапать да ногтями драть. Старичок взял свой меч и рассек его пополам: одну половинку в реке помыл, другую половинку в реке помыл. Перекрестил обе, сложил вместях: стал жив человек. И пал затым ему сын в ноги, благодарит Миколу многомилосливого.

Вот тут я тебе на Николу рассказываю (заметил старик): да, надо быть, он самый и был, затым, что у него в руках ниоткуда меч взялся, как его и на иконах пишут. А черковь-то свою он завсегда при себе имеет. Носит он ее на другой руке: за то, знать, он попа-то и попрекнул при встрече.

Дошло у них дело до расчета. Богатый мужик в своем слове тверд, что камень: привел их в кладуху кладену из кирпича, да столь большую, что и сказать неможно. Справа стоят сусеки с золотом, слева стоят сусеки с серебром: по медным деньгам лаптями ходят, денег – дивно.

– Берите, сколько на себе унесете!

И почал поп хватать горстями золото: полну пазуху навалил, полны карманы наклал (знаешь, какие они шьют глубокие), в сапоги насовал, в шапку: жадает. Начал уж за щеки золотые деньги закладывать, да еще товарища в бок толкает:

– Что же ты не берешь? – и приругнул даже, – победнился.

– А мне-ка, – говорит старец, – ничего не надо.

– Да хоть чего-нибудь схвати! – поп-от.

Сказано: поповы глаза жадные, завидущие. Взял старец с полу три копиецки и разложил их по карманам и третью за пазуху пехнул. И из села пошли. Поп одва ноги волочит – столь тяжело ему! Прошли лесом, а он и пристал: отдохнуть припросился, ясти похотел. Из себя телесный такой мужик был!

Пеняет ему старец, святой угодничек:

– Вот ты денег-то нахватал, а хлеба на дорогу не выпросил. Денег при себе много, купить не у чего, а на животе скёт. Я, вот, запаслив: у меня три просвирки осталось. Одну дам тебе, другую – сам съем. Отдохнем да поспим маленько; проспимся – я третью просвирку пополам разломлю.

Съел поп свою просвирку, да словно бы ему еще хуже стало. Скажу уж, согрешу с попом вместе: попово-то брюхо из семи овчин шито. Старец положил кулачок под головку, и заснул батюшко, а поп-от из кармана у него просвирку-ту схитил и съел и спит, словно правый. Пробудился старец: нету просвирки.

– Ты, поп, съел?

– Нету, – говорит.

– Может, зверь лесной приходил?

– Мало ли его по лесу-то шатается.

– А может, и птица стащила?

– Да вон коршун-то над головами вьется – знать, разохотился: глядит он, нет ли у тебя еще запасной, а я не ел.

– Делать нечего – дальше пойдем!

Похряли и опеть. Супротив пала им наустрету река большая да широкая, что наша Печорушка: воды-те благо. А на ней – ни карбасика, ни лодочки, хоть бы на смех колода какая, плот сказать. Поп затосковал, беднится, а старец догадался:

– Иди за мной, ничего, что нет на реке мосту.

И пошли по водам, как по стеклышку. На середке-то старец остановился, да на самом-то глубоком месте помянул и спросил о просвирке.

– Нету, – говорит поп: не ел.

И стал тонуть.

– Признавайся до зла: вишь, как худо бывает.

– Нету, – сказывает: не видал просвирки.

Охлябился поп, что урасливый (упрямый) конь. И по шею в воду ушел. И в третий раз уж из-под воды выстал, высунул голову: и булькает, и волоса отряхивает, и захлебывается, а все свое твердит:

– Не ел я твоей маленькой просвирки: много ли в ней сыти-то? Обозлит только!

– На нет и суда нет: пойдем, значит, дальше.

Вышли на берег – отдыхать надо.

– Ты бы, батько, посчитал, сколько ухватил с собой денег-то.

– А теперь и впрям самое время.

Хватил поп в кармане – и вытащил уголья. Сунулся в другой – те же самые черные-расчерные уголья, и за пазухой они же, а в сапогах уж он надавил одну черную пыль. Так он и заревел, задиковал. А старец почал его унимать да разговаривать.

– Ужоткова, – бает, – и я свои денежки смекну.

Взял рукой в карман, где лежала копиецька, – вытащил пригоршню золота; где другие две копиецьки лежали, там то же самое золото. У товарища и слезы высохли. Стал старец сгребать золото в три кучки – у товарища и глаза запрыгали.

– Вот я опять стану делиться: эту кучку тебе.

И сгребает ее: которая монета отваливается, ту опять в ту же кучку кладет и поправляет. А сам задумался глубоко так-то, словно бы скрозь землю ушел. Вторую кучку стал складывать:

– Это, – говорит, – мне.

Третью начал сгребать: а у него, надо быть, и глаза не видят, и пальцы не слушаются, и кладет-то их, словно бы отдыхаючи, а глаза у него слезинками застилает. Рассыпается кучка врозь, и никак он эту последнюю-то наладить не сможет. Долго он ее складал. А поп-от таращил-таращил глазищи-то, да как спросит:

– А эта-та, третья кучка, кому?

– А тому, кто просвирку съел.

– Да ведь я просвирку-то съел.

Скажи на милость (нравоучительно толковал мой рассказчик): тонул – не признался; увидал деньги: я, говорит, просвирку-ту съел. Ох, грехи наши, все мы таковы! Не выносить нам платна без пятна, лица – без сорóму».

Поделившись двумя случайными примерами, никак нельзя не припомнить, что в тех дальних местах не так давно приходилось наталкиваться воочию на остатки старинной простоты и честности. Например, в архиве города Повенца, в делах бывшей паданской нижней расправы (Олонецкой губ.), сберегались записки должников, обеспечивавших долг обязательством: «Да будет мне стыдно и волен он пристыдить меня привсенародно». Не могло быть в этих случаях пущего позора, когда снимали с воров и неплательщиков на базарах и на сходках шапки на квит, в полный расчет. Отсюда и объяснение поговорки: «Вор с мошенника шапку снял» (то есть уличил), «С недруга хоть шапка долой» и другие им подобные. Насколько зазорно для женщины, когда ее опростоволосят, и всем неприятно опростоволоситься, настолько и для мужчин важно держать голову покрытой. Наши старинные послы в чужих землях не снимали перед королями своих горлатных шапок. Им это раз заметили. Старший посол отвечал:

– У нас шапку сымают, когда в нее горох насыпают.