Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Третья правда: у Петра и Павла

В Москве, где очень многое по-другому и все своеобычно, потому, собственно, шла правда от церкви Петра и Павла, что вблизи ее находился страшный Преображенский приказ, особенно памятный народу с тех самых пор, как стрельцы рассердили Петра, вооружили его против Москвы и он задумал с ней вконец рассориться и навсегда разойтись. Здесь были застенки и дыбы в несчетном количестве, производились бесчисленные пытки и казни и применялись и получали дальнейшее развитие все разнообразные способы допытывания правды. Собственно же московская правда давно уже была во всей тогдашней Руси на худом счету. Она обращена была даже в насмешливое слово и понималась как укор и попрек с тех времен, как Москва стала забирать в свои руки всю Русь и мало-помалу становилась главой государства. Любопытным и сомневавшимся советовали искать этой правды московской особенно в Пскове, где она сумела выразиться во всем неприглядном безобразии. Псков помог князю московскому под Новгородом; псковичи пожаловались ему на московских послов, обижавших людей по дороге, отнимая у проезжих лошадей и имущества и грубо требуя поминок не по силе, – великий князь взглянул на жалобу грозно, подивился и гораздо больше поверил своим боярам. После падения Новгорода Псков объявил полную покорность, а из Москвы посылались нарочно такие наместники, из которых на каждого приходилось жаловаться. Избранных челобитчиков великий князь принимал, но вскоре велел отдавать под стражу. Они думали покорностью смягчить Москву, авось там смилуются и сжалятся: вышли за город навстречу князю Василью, прибывшему во Псков, поклонились ему до земли, а он лучших людей велел схватить и увезти в Москву. Триста саней потянулось по московской дороге под стражей! Князь выехал из Пскова, по словам летописи, без крови, с великой победой, но москвичи, оставленные править городом, не разбирали средств увеличивать свои доходы. Они подстрекали ябедников на богатых людей, брали взятки и посулы и разоряли. Добро, нажитое в прежние времена независимости торговлей и промыслами, теперь переходило в руки московских дьяков. Лучшие люди бросали дома и убегали в чужие земли; иногородцы покинули Псков все до единого. Один за все вольные города русские челобитьем к потомству пожаловался на московскую правду псковский летописец такими, полными глубокого смысла, словами: «О, славнейший граде Пскове-Великий! Почто бо сетуеши и плачеши? И отвеща прекрасный град Псков: прилетел бо на мя многокрылый орел исполнь львовых когтей, и взят от мене три кедра ливанова, и красоту мою, и богатство, и чада моя восхити. И землю пусту сотвориша, и град наш разориша, и люди моя плениша, и торжища моя раскопаша, а иные торжища коневьим калом заметаша, а отец и братии наша разведоша» и т. д. С этих пор создались и убереглись исторические поговорки, что Москва слезам не верит, ее не разжалобишь (не расквелишь), она по чужим бедам не плачет, и прочие живучие поговорки, которые приметываются ко всякому подходящему случаю в обиходной жизни.

После стрелецкого бунта, в 1698 году, дела по полиции и общественной безопасности стали ведаться в Преображенской приказной избе. Новые полки, Преображенский, Семеновский и Бутырский, держали постоянные и временные караулы в Кремле, у городских ворот, у кабаков, у церквей, около монастырей, на площадях и проч. С 1702 года все дела из Судного приказа перешли в Преображенский, который из избы переименован был в приказ.

Здесь всеми делами ведал, и правду искал, и суд творил – не кто иной, как царский любимец и ближний человек, сам князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, решавший всякие дела и даже самые страшные о слове и деле без апелляций. Это был (по словам князя Куракина, современника его) «человек характера партикулярного (то есть своеобразного), собой видом как монстр, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому; пьян по все дни; но его величеству верный так был, что никто другой». Сидя за столом в старом боярском кафтане, отороченном узеньким золотым галуном, с длинными густыми усами, всякое дело выслушивал сам этот страшный человек, перед которым никто не смел садиться и во двор к которому никто не имел права въезжать (даже сам царь Петр выходил из одноколки у ворот). Словом, судила та исключительная, суровая личность, подобные которой, по русским приметам, нарождаются в целое полустолетие один только раз. Конечно, в эти времена охотливее, чем в другие, советовали не бояться суда, а бояться судьи: суд стоял прямой, да судья сидел кривой. В его руках закон был дышлом: он его куда хотел, туда и воротил. «Зачесали черти затылки от его расправы», и долго сохранялась в народе память о петропавловской правде, все время, пока поддерживалась она робкими, медленными и неудачными попытками к истреблению в корне тех поводов, которые породили саму пословицу. Петр III в Сенате, 7 февраля 1762 года, запретил ненавистное изражение слова и дела; Екатерина II назвала употребление пытки противным здравому естественному рассуждению, но уничтожить ее формальным образом не решилась. Счастливая доля приостановить ее досталась в 1800 году императору Александру I.

Обнаружилась в Москве правда вместо Петра и Павла – у Воскресенья в Кадашах, в Замоскворечье, в то время, когда на городских выборах оказались в громадном большинстве голоса за Шестова, имевшего свой дом в этом приходе. Шестов в 1830-х годах выбран был в городские головы.

На этом событии мы остановимся, как на знаменательном, сколько потому, что оно отмечено в пословице, столько же и по той причине, что о нем, несмотря на его значение, мало писано и теперь чуть ли даже вовсе не забыли.