Смута

Яша нехотя отпустил Штокштейна. Тот фыркнул, одернул китель.

— Нервы, товарищ Апфельберг, лечить надо. Могу посоветовать и в Петербурге, и в Москве хороших врачей…

— На основании собственного опыта? — прошипел Яша.

— Хватит! — Жадов стукнул кулаком по столу. — Взвода я вам, товарищ Штокштейн, не дам. Вся дивизия чуть больше трёх тысяч штыков, каждый боец на счету. Шпионов приехали искать? — вот и ищите. А воевать нам не мешайте. Хватило дураков, что на ровном месте казачий мятеж устроили…[32].

Ирина Ивановна чувствительно пнула Жадова под столом.

— Казачество является контрреволюционным сословием, — невозмутимо заявил Штокштайн, — и в качесте такового должно быть ликвидировано.

— Да у нас полно казаков, хорошо сражаются, храбро!

— Это пока «кадеты» с «золотопогонниками» по их землям шастают, — возразил особист. — Тут казаки нам готовы помочь. Но что потом-то? Что они хотят, казачки эти, вы знаете, нет?

— Как все люди, — не уступал Жадов. — Мира. Счастья. Свободы. Достатка. Чтобы землю свою пахать, детей растить.

— А! Вот тут-то собака и зарыта, дорогой начдив-15. Что такое «своя земля»?

— Как это? — опешил комиссар. — Своя земля — это своя земля! Вековая мечта крестьянская! На своей земле, на себя работать, а не на барина!

— А товарищ Ленин нас учит, что крестьянская среда — мелкобуржуазна и постоянно будет из себя выделять буржуазию среднюю, а потом — и крупную. Сперва — миллионы, десятки миллионов мелких хозяйчиков, потом сотни тысяч средних… а потом появятся и крупные. Дай крестьянину распоряжаться землёй, покупать и продавать — глазом не успеем моргнуть, как увидим новых помещиков, кто землю у бедного соседа скупит.

— Товарищ Ленин несколько не так об этом пишет… — горячо запротестовал Жадов, однако Штокштейн лишь отмахнулся.

— Я знаю. Не надо приводить цитаты. Но диалектически — я прав. Свойство капитала — непрерывно стремиться к самоувеличению, любой ценой и безо всякой цели. Мелкие хозяйчики неизбежно разделятся. Кто-то разбогатеет, кто-то разорится. Разбогатевшие захватят земли обедневших, а их самих превратят в батраков.

— Так и что ж тогда?

— Вы не читали труды Владимира Ильича о кооперации?

— Кооперация — это хорошо, — вступила Ирина Ивановна. — Но она и так есть. И при царском режиме. Мелкие хозяйчики, как вы выразились, товарищ Штокштейн, объединялись — по самым разным направлениям…

— Это не настоящая кооперация. Настоящая — это когда никакой частной земли, никакого лоскутья наделов, а большие поля, обрабатываемые коллективно, сообща! И не лошадьми, а мощными тракторами! Слыхали о таких?

— Слыхали, слыхали, — отмахнулся Жадов. — Только я вот смекаю, что первое дело — это люди. А трактора — уже потом.

— Аполитично рассуждаете, товарищ начдив! Аполитично!

— Неважно, как рассуждаю. А только учти, Штокштейн, я тебе тут хватать кого ни попадя не дам. И можешь на меня жаловаться, хоть самому Льву Давидовичу. Или Владимиру Ильичу.

Несколько мгновений Штокштейн глядел на Жадова не мигая, словно неживой.

— Глуп ты, как я погляжу, — сказал он наконец, даже с оттенком некоей жалости. — На Льва Давидовича тут хвост задрал, а того не понимаешь, что одного слова товарища Троцкого хватит, чтобы тебя враз — и к стенке. И тебя, и всю твою дивизию.