Смута

Взгляд назад 7

…Тихая мартовская Гатчино, тянувшая дни Великого поста, вдруг всколыхнулась. Точнее, не вся, а только лишь её «высшее общество». Ибо случилось поистине страшное — жандармы, охранка, эти душители свободы, пришли за милейшим Валерианом Корабельниковым, прекраснейшим юношей, студентом-философом, который, как знали все матери гатчинских девиц на выданье, и мухи не обидит. А его — арестовали! Да не просто так, а по политическому делу! Ужас, кошмар и тирания!

Варвара Аполлоновна Корабельникова, разумеется, это так не оставила. Забыта была даже размолвка с матерью Феди Солонова, Анной Степановной; задействованы оказались все рычаги, все знакомства, вплоть до (поговаривали шёпотом) великих князей.

Но — тщетно. Дни сменялись днями, а несчастный Валериан всё томился в убогом узилище, «с кошмарными ворами и убийцами!», стенала Варвара Аполлоновна.

— А мне вот его ни капельки не жалко, — сурово заявила Лиза Федору, когда они-таки выбрались на каток. — Пусть посидит, может, поумнеет.

Лёд шуршал под коньками, зима шла на ущерб. Скоро, совсем скоро весна, и это, с одной стороны, хорошо — кто ж не любит весны! — а, с другой, пропадал повод для дозволенных обществом встреч с Лизой на катке. Конечно, предстоял ещё весенний бал тальминок, пасхальный, на Светлой седьмице, но о чём особенно поговоришь на балу!

Лиза, конечно, чувствовала, что после зимних событий что-то меж ними с Федором изменилось. Что-то случилось такое, куда её не пускали, о чём ей не рассказывали.

И о чём она сообщила Фёдору с присущей ей прямотой.

Пришлось изворачиваться, потому что рассказывать Лизе об их путешествии в иное время никак не годилось. Вот просто нельзя было, и всё тут.

— Это когда меня ранило, — выдавил он наконец. — Жуть была, Лиза. Люди орут… стреляют… умирают… Две Мишени с Ириной Ивановной отстреливаются… и я валяюсь, и сделать ничего не могу…

Брови у Лизы горестно изломились. Они с Федором стояли возле огромного сугроба на краю катка, и Лиза по-прежнему держала его за руку, хотя они уже не скользили парой — то есть обязаны были, по правилам приличия, немедленно «расцепиться».

— Бедный Федя, — сказала она тихонько.

— Да нет, не бедный я вовсе… меня жалеть не надо… просто… так всё случилось вдруг, внезапно…

— Ничего, — с энтузиазмом заявила Лиза. Настроение её немедленно изменилось на полную и совершенную решимость. — Скоро лето. Вы, конечно, в лагерях будете, но лагеря-то тоже близко! Станешь в город приезжать или мы к вам приедем, на лодках кататься и на лошадях тоже!

«На лошадях» Феде предстояло в лагере не то, что «кататься», а почти что с них не слезать — по программе «кадетов-разведчиков», чем славились роты подполковника Аристова, но вслух он этого, само собой, не сказал.

На прощание он получил от Лизы приглашение на вечеринку «к одной подруге» и вздохнул с облегчением — всё-таки Лиза не злилась и даже не обижалась. Настоящий друг.

Сестра Вера тоже приносила вести. Арест Йоськи Бешеного и, сразу следом, Валериана Корабельникова посеял у многих эс-деков панику. Не у всех, конечно. К тому же они не знали, кого взяли первым, кто кого сдал — Йоська Валериана или Валериан Йоську.

— Взволновались, — не без злорадства докладывала сестра. — Многие Йоську ругают, мол, без царя в голове, никто ему не указ, что угодно мог отмочить, просто потому что так захотелось, и неведомо, на чём погорел — может, просто на краже. Или на разбое — он, оказывается, любил «буржуев щучить». И шиковать любил. На меня никто не думает. Но вот с «акциями» они решили повременить. Залегли на дно.

— Значит, не полезут сейчас ничего взрывать? — с замиранием сердца спрашивал Федя. Вера качала головой.

— Боюсь, что нет, братец. Испугались сильно. Точнее, не то, чтобы «испугались», народ они бедовый, тертый, за себя не так, чтобы очень боятся. За дело страшатся — это да. Вот типографию свою подпольную приостановили, вывозят оборудование по частям, куда — никто не знает, кроме лишь самой головки.

— Уже хорошо, — обрадовался Федя.

— Хорошо-то хорошо, да как узнать, куда вывезли, — вздохнула сестра. — Ну, ничего. Постараюсь. Мне вот задание дали, — она усмехнулась. — Вести агитацию среди одноклассниц.

Отчего-то Федю это насторожило. А что, если они-таки заподозрили Веру и теперь проверяют? И что, если догадаются отправить кого-то на квартиру Йоське, расспросить соседей, как его арестовывали? А те выложат про Ирину Ивановну и Константина Сергеевича? Яснее ясного ведь будет, куда в таком случае приведёт след.

— Едва ли, — выслушав его, пожала плечами Вера. — Они там все только о «диктатуре пролетариата» говорить и могут. Кроме Благоева, он умный. И опасный.

— Вот он и додумается!

— Может, и додумается, да только Йоськины соседи едва ли что-то им расскажут. Им всюду теперь переодетые шпики будут мерещиться. А с такими разговор один — «я не я, лошадь не моя, ничего не знаю, ничего не видел, ничего не слышал, иди своей дорогой, господин хороший».

— Если б так, — сомнения Феди отнюдь не исчезли.

— Так, так, — постаралась ободрить его сестра. — Я ж сама с простым народом сколько говорила. Боятся, отмалчиваются, не верят. Клещами тянуть надо. А уж неведомо с кем обсуждать, как Йоську арестовали — да ни за что на свете! В охранку никто не хочет.

Так проходил март, медленно и тягомотно. Тянулся Великий пост, в животах кадет бурчало всё сильнее. Севка Воротников замечен был в поедании сладких булочек, отруган и отправлен для наложения епитимьи к батюшке Серафиму, каковой благословил кадета Воротникова каждый божий день разгребать снег перед главными воротами корпуса, ибо, несмотря на приближающийся апрель, зима и не думала сдавать позиции.