Смута

Глава XIII.4

— Господь управит. На Него уповаю. По грехам моим всё… а ты уходи отсюда, Миша. И людей уводи. Не надо им в могилы.

— Я тебя никогда больше не увижу… — повторил Жадов. — Ты… ты что же, теперь с ним? С тем белым, что тебя спас?

Брови Ирины Ивановны изломились. Казалось, в неё разом вонзилось множество раскалённых игл, словно в средневековой пыточной.

— Лгать тебе не стану, Миша. Я с ним, да.

Жадов тоже зажмурился.

— Быстро ж ты… — слепая ярость поднималась откуда-то из самой глубины, затопляла, разливалась весенним неудержимым половодьем.

— Меня ты можешь ненавидеть. Презирать. Поносить. Твоё право, Миша. Я виновата. Только теперь это неважно. Что бы ты обо мне ни думал, что бы ни говорил, я вас отсюда выведу.

Он сделал к ней движение — оставаться недвижным просто не мог, каждая жила, каждая мышца сильного мужского тела требовала действия, хоть какого-то, и невесть — то ли зацеловать её, то ли задушить.

Взлетела её рука с браунингом, дуло прижато к собственному виску.

Слёзы у неё так и струились. Губы шевельнулись, и Жадов разобрал:

— Господи, прости меня, грешную…

Жадов замер.

В исчезающе краткий миг он вдруг понял, что да, она сейчас выстрелит. И столь же молниеносно осознал, что этого допустить он не может.

— Ира… — Жадов отступил на шаг. — Не надо, прошу тебя. У-уходи.

Она молча кивнула, но браунинг не опустила.

— Пусть… — он тяжело сглотнул, — пусть придут… с той стороны. Договоримся…

Ирина Ивановна медленно пятилась. И лишь у самых ворот рука её с пистолетом опустилась.

Жадов не шевельнулся.

— Прощай, Ира…

— Прощай, Миша.

Кровь его вскипела, однако ноги словно приросли к земле. И так, не шевелясь, он смотрел ей вслед, сквозь незакрытую калитку ворот, смотрел, как она медленно идёт по аллейке, вновь развернув белый флаг.

Вот она дошла до поворота. Вот остановилась и обернулась. Подняла руку с белой тканью, словно давая знак, мол, не стреляйте — но Жадов знал, что это она прощается с ним. Взгляды их вновь встретились и он почти уже нашёл силы сорваться за ней следом, слепо, нерассуждающе — но тут Ирина Ивановна наконец шагнула за угло, а вокруг шеи Михаила Жадова вдруг обвились две женских руки.

Даша. Даша Коршунова. Господи, она-то откуда здесь взялась?! Так, и тоже плачет. Ох, бабы, бабы!..

— Не ходи. Не ходи, сгибнешь, — быстро прошептала Даша, отступая на шаг. — Ох, ох, вырвала она тебе сердце, как есть вырвала!..

— Ты как тут очутилась? — выдавил Жадов. И в самом деле, у ворот, кроме него, никого не было.

— Почуяла! — быстрым шёпотом выпалила Даша. — Что придёт она, вот те крест, почуяла! Я-то всё видела, Михайло, и как ты на неё смотришь и как она на тебя!.. Не сомневайся, она тебя тоже любила. По-своему, не как ты её, но любила-а! Запрещала себе, гнала от себя, а всё равно!.. Мы, бабы, такое сразу видим. Эх, эх, меня б вот кто так полюбил, как ты её…

— А Яша как же? — вырвалось у Жадова. Господи, вот уж воистину чудны дела Твои — сидим в осаде, враг у ворот, а я тут дела сердечные с чужой почти женой обсуждаю!..

— Яша, он хороший, — серьёзно сказала Даша, — и ко мне присох, да только не так, как ты Ирину свою… Ветер у него во головушке буйной, легко цалует, легко слова красные говорит, а сестра наша на это падкая… А только знаю — понравится ему какая другая, хвостом махнёт и поминай как звали. Это не с того, что злой он иль сердце чёрное, нет, натура просто такая, ветренник он, чего уж там… Эх, эх, Михайло, вот кончится война эта проклятущая, поедем мы с тобой на Дон, ко мне. Там казачек пригожих да вдовых много. Найдёшь такую, что тебя тоже всем сердцем полюбит! Мы, казачки, это умеем.

Вот ведь добрая баба, — мелькнуло у Жадова. — Хорошая и добрая. Повезло Яшке-дурачку, а он не ценит… А на такой и жениться можно, честное слово!

Мысль мелькнула — и утонула в поднимающемся приливе боли.

Ушла…

«Я тебя никогда не увижу…»

— Идём, Михайло, — тихонько сказала Даша. — Полк выводить нужно…

И он пошёл.

Александровцы молча наблюдали, как длинная змея красных выныривает из ворот кремля, поворачивает на мост, как голова её углубляется в заречные кварталы, по Миллионной улице.

— Не согласен с вашим решением, господин генерал-майор, — очень сухо и очень официально заявил полковник Яковлев, нарочно назвав формальный чин Аристова, хотя последний упрямо не носил генеральских погон. — Приказ ваш я выполнил, никто не чинит красным препятствия к отходу, но имейте в виду — я подаю рапорт о переводе в другую часть. В полк Михаила Гордеевича Дроздовского. Они, по крайней мере, не выпускают красных из окружения с оружием и боеприпасами. Батальон прошу разрешения сдать моему заместителю.

— Как вам будет угодно, Семен Ильич, — холодно бросил Аристов. — Подайте рапорт, я подпишу. Разрешаю приступить к передаче дел в батальоне.

— Честь имею! — Яковлев резко вскинул ладонь к козырьку, по всей форме повернулся кругом, строевым шагом промаршировал прочь.

Его проводили молчанием.

— Кто ещё не согласен с моим решением? — ровным голосом осведомился Две Мишени. — Таковые да благоволят подать мне рапорты о переводе в иные части. А я русскую кровь щадил и буду щадить. На поле боя противника должно уничтожать, когда же можно принудить его к отступлению без столкновения — ещё лучше. А все усилия наши должны быть направлены к овладению стратегическими позициями; нам нельзя терять время, нас ждёт Москва. Ну, господа? Кто желает последовать примеру полковника Яковлева?

Никто не шелохнулся.

— В таком случае, господа, прошу вас начать погрузку ввереных вам частей в эшелоны. В Туле оставим комендантский взвод до подхода главных сил. А нам, господа, вперёд и только вперёд. Нам ещё Оку форсировать.

…Всё это время Ирина Ивановна Шульц неслышной тенью простояла в углу их временного штаба в новых торговых рядах. Проводивший её от кремля Федор Солонов натолкнулся на более чем выразительный взгляд Константина Сергеевича и мгновенно ощутил, что он очень нужен сейчас совсем в ином месте — проследить, чтобы отходящая колонна красных чего-нибудь бы не учудила, или чтобы не учудили уже свои.

И, когда уже дверь за ним захлопывалась, краем уха он уловил:

— Сударыня, нам надо поговорить.

Две Мишени подождал, пока шаги его кадет стихнут снаружи. Повернулся к Ирине Ивановне, что так и стояла, уронив руки и глядя куда-то сквозь все на свете стены невидящими глазами.

Он кашлянул.

— Сударыня…

Это звучало жутко фальшиво и пошло, словно в дурной мелодраме.

— Ирина Ивановна… Ира… милая… что всё это значит?

Ирина Ивановна тяжело вздохнула.

— Я тебе всё расскажу, Константин Сергеевич. Без утайки и вранья, потому что между людьми, Богом соединёнными, никакой лжи быть не может.

Ему очень хотелось сказать что-то ехидное, может, даже язвительное — боль требовала выхода, однако он сдержался. Если женщина, которую он любит так давно и, как ему казалось, безнадёжно, сделала то, что сделала — значит, к этому были весомые причины.

— Я тебя люблю, помни об этом, — начала она. Резко, в лоб, без прелюдий. — Я могла бы соврать. Могла бы сказать, что, дескать, я знаю этот полк, они меня послушают. Это была бы хорошая ложь, убедительная. Потому что, на самом деле, это — правда. Я ведь была с этим отрядом с октября четырнадцатого, ты знаешь.

Он кивнул, хотел что-то сказать, но Ирина Ивановна лишь вскинула руку.

— Нет, не перебивай. Это правда, но это не вся правда. Я хотела их спасти, их, наших врагов. Мне удавалось удерживать их штабными интригами подальше от фронта, устраивать так, что полк отправляли не туда, где он больше всего нужен… — Она перевела дух, вся сжалась, словно готовая ринуться в ледяную воду. — Это правда, но не вся правда. А правда, которая «не вся» — уже ложь. Господь послал мне испытание… а, может, искушение…

— Михаил Жадов, — глухо вырвалось у Аристова. Кулаки сжались.

— Михаил Жадов, — кивнула Ирина Ивановна. — Честный, добрый, смелый русский человек, вышедший сражаться за справедливость, как он её понимал. Нет-нет, Костя! Если ты сейчас подумал, что я тебе изменила, что я… была с ним…

Константин Сергеевич лишь потупился.

— Нет, милая. Если бы ты… оказалась бы с ним, мы бы сейчас не говорили, я знаю. Ты бы просто ответила мне «нет», и всё.

Она кивнула.

— Но я бы солгала тебе, сказав, что он был мне безразличен. Сперва мне было просто больно и обидно, что такой человек сражается против нас. Что искренне верит в большевицкие лозунги, в эти их «свободу, равенство и братство», не замечая бьющей в глаза реальности. Мне хотелось… чтобы он оказался бы с нами, но это было невозможно. А потом… я вдруг ощутила, что думаю о нём, забочусь, как могу. А он… он в меня влюбился.

Две Мишени зажмурился.

— Влюбился и стал добиваться. И я, я вместо того, чтобы сразу, решительно сказать ему «нет», тянула, отделывалась туманными намёками, смутными обещаниями…

— Но ты не могла поступить иначе! — вырвалось у Аристова. — Твоя миссия… те известия из штаба красных…

Ирина Ивановно слабо улыбнулась.

— Могла, сударь мой Константин Сергеевич. Могла. Но — не сумела. Протянула, упустила время, а потом уже было поздно. Физической близости я не допустила. А вот близости сердечной не избегла. Был момент, когда я… словно бы любила двоих мужчин сразу. Да-да, любой батюшка мне скажет, что сие — грех, прельщение и назначит хорошую такю епитимью. Но — оно так было. Я не оставила тебя и не забыла. Вы словно… были из двух разных миров, совершенно друг от друга отличных. В одном я оставалась госпожой Шульц, коллежским секретарём, наставницей в лучшем кадетском корпусе моей Империи, верноподданной моего Государя; а в другом жила товарищ Шульц, революционерка, бравшая Таврический, начальник штаба в большом отряде, а под конец — исполняющим обязанности начальника оперативным отделом в штабе целого фронта. Иногда мне казалось, что это вообще не я, а какая-то совершенно новая личность в моём теле… И она, эта личность, не осталась равнодушной к признаниям красного командира; правда, и не сделала ничего непоправимого, всё осталось исключительно платоническим…

— Ты просто вжилась в эту роль, ничего больше. А если бы не вжилась, тебя бы раскрыли! — горячо воскликнул Две Мишени.

Ирина Ивановна покачала головой.

— Нет, милый. Если бы всё это оставалось чистым притворством… Но это не было притворством, не было игрой. И потому, когда я узнала, что Жадов здесь, я… поистине, его привёл сюда сам нечистый дух. Я ведь специально услала его прочь, подальше, в Питер, надеясь просто исчезнуть из его жизни; а, если бы он поверил, что меня расстреляли, было б всем куда легче.

Она вздохнула.

— Я виновата. Не в теле моём, но в душе и сердце побывал другой. Ты оттуда никогда не уходил, нет. Просто… вас было двое. И потому я пошла сюда, да. Врать тебе, милый, не хочу и не могу. Вот, исповедалась… теперь сделаю, как ты скажешь. Скажешь «уйди» — уйду. Потому что ты чист, а я нет.

— Всё это ужасные глупости, — медленно сказал Константин Сергеевич. — Имеет значение только то, что ты здесь, со мной. Больше ничего. И откуда ты знаешь, что я в твоё отсутствие оствался, гм, безгрешен?