Без остановки. Автобиография

В Мансанильо я нашёл и заселился в хороший отель на пляже Сантьяго де Колима. У владельца отеля был грузовик с открытым кузовом, и я подумал, что нам на нём было бы здорово заехать в джунгли.

В один прекрасный день я убедил владельца отеля проехаться со мной и его братом по дороге, ведущей в джунгли. Когда дорога закончилась, мы пошли по узкой тропинке, проложенной в густой чаще. Вдруг у себя под ногами я увидел часть туловища питона, голова и хвост которого скрывали листья. Питон лежал, не шевелясь. Владелец отеля застонал от отвращения, поднял ружье и несколько раз выстрелил. Когда мы несли питона назад в грузовик, то встретили очень немолодого индейца с маленький седой бородой. Старик посмотрел на питона и произнёс: «Грех было его убивать». Я был в принципе с ним согласен, но было интересно, почему старик так считал (он уже ушёл). Владелец отеля объяснил, что индейцы считают, что не надо убивать змей. Явно этому питону не хотелось умирать.

Во время нашей поездки назад, в отель, питон забился под отслоившуюся от кузова доску. Мы решили, что кожа питона достанется мне, так как я чуть на него не наступил. Получалось, я и должен был им заниматься. Чувствовал себя идиотом, с трудом вытаскивая питона из кузова. Змея цеплялась за всё, что только можно под полом кузова грузовика. Мы на время оставили питона в покое и потом уже легко его вынули. На следующий день владелец отеля начал дубить для меня кожу. Спустя два или три дня дубление прервалось, потому что я улетал в Уруапан. «Всё почти готово, — сказал мне владелец гостиницы. — Держи кожу на солнце, и она высохнет». Я последовал его совету и в Уруапане растянул кожу между двумя стульями на веранде.

Я провёл ночь на «едва остывшей» лаве, наблюдая вулкан Парикутин. Возник он всего годом ранее, но успел за это время подняться из долины больше, чем на километр. Лава вырывалась из жерла каждые десять секунд с диким рёвом. Никогда ранее я не слышал более интересного, глубокого и пробирающего до самых печёнок звука. Сотни беженцев под градом пепла брели по дорогам между пострадавшими районами и Уруапаном. Серый мелкодисперсный слой пыли покрывал всё и вся.

На следующее утро я проснулся от ужасной вони. Лёжа в кровати, я нюхал воздух и слушал странный нескончаемый металлический звук, доносящийся с террасы. Я встал и выглянул за дверь. На коже питона роились сотни жёлто-черных ос, а сама кожа воняла так, что хоть стой, хоть падай. Я вернулся в комнату, захлопнул за собой дверь и вышел на террасу, только когда уезжал в Гвадалахару. Чтобы компенсировать себе потерю изделий из недодублёной кожи питона, я купил полдюжины ремней из змеиной кожи, несколько бумажников и домашних сандалий.

В то лето перелёты внутри Мексики иногда были тихим ужасом. Во многих деревнях, где самолёты брали на борт и простых людей и куриц (их держали в охапку), взлётно-посадочных полос не было вообще. Пилот пролетал низко над кронами деревьев на холмах и садился прямо в поле, где пассажиры, сидя на своих узелках с пожитками, ждали самолёт. Взойдя на борт, женщины тут же садились на корточки на полу и накрывшись своими rebozos / платками, начинали молиться. Их мольбы Господу были громкими и взволнованными. Мужчины просто крестились и смотрели в окно. Часто я ловил себя на мысли, что никогда больше не полечу на самолёте, если останусь жив после перелёта на посудине, на борту которой сижу сейчас.

На центральной площади Гвадалахары всё также друг за другом стояли calandrias / лёгкие пролётки, запряжённые парой тощих лошадей. Я часто нанимал такой экипаж, чтобы днём поехать в Текилу (там был полуразвалившийся отель, где сносно кормили). Иногда я отпускал экипаж, оставался в отеле на ночь и возвращался в Гвадалахару с рассветом на такси.

Вернувшись в Нью-Йорк, я снова начал писать концертные рецензии для Herald Tribune и ходить на репетиции оркестра в моём балете Colloque Sentimental. Всё звучало именно так, как мне хотелось. Так как приходилось писать рецензии, я не смог присутствовать на балетных репетициях, но попал на генеральную репетицию. Со мной чуть инфаркт не случился, когда я увидел то, что происходит на сцене. Эглевский[385] и Мари-Жан[386] выходили на сцену в костюмах, на которых тяжёлые мотки волос из подмышек висели до пола. Мужчины с полуметровыми бородами разъезжали по сцене на велосипедах. Была и большая механическая черепаха, инкрустированная разноцветными огнями (шуточка Дали в стиле Гюйсманса[387]). Черепаха, которая ездила по сцене туда-сюда, пару раз едва не сшиблась с танцорами. Маркиз уверял меня, что в балете не будет обычных для Дали штук, что всё будет исключительно в духе Верлена. В общем, обманул меня маркиз. Не Дали, для которого музыка была тем, что включают в начале представления и выключают в конце, как отопление в зале. Он вместе с Галой сидел передом мной и смотрел репетицию, резко повернулся ко мне и произнёс: Vous auriez dû être ici hier soir. Merde, c'était beau! J'ai pleuré / «Вы должны были быть здесь прошлым вечером. Черт возьми, это было красиво! Я плакал». Мне очень хотелось ему ответить: Ce soir c'est mon tour / «A сегодня вечером моя очередь плакать». Вместо этого я с глупой улыбкой переспросил: Vraiment?. / «Правда?»

В вечер премьеры балета Colloque Sentimental собралась продвинутая публика, настроенная весьма воинственно. Сразу после того, как подняли занавес, люди начали шипеть. Практически всё время, пока танцоры находились на сцене, звучали недовольные окрики и свист. Я был в полном отчаянии, потому что шум был таким сильным, что мою музыку можно было бы вообще не исполнять, т. к. её было очень плохо слышно. На вечеринке после премьеры Дали был в приподнятом состоянии духа: он считал шум среди публики хорошим приёмом. «Американцы учатся», — заметил он мне.

Из-за работы на Herald Tribune я не смог ещё раз сходить на балет, и снова попал на представление через какое-то время. Публика вела себя спокойней, вместо улюлюканий слышались только смешки. Однако убедительности у балета, как у зрелища, не стало больше.

Неожиданно появился отрастивший усы Теннесси Уильямс в компании Марго Джонс[388] и Дональда Уиндхема[389]. У Теннеси был для меня сценарий новой пьесы. Я прочитал его, и он мне понравился. Для пьесы, которая метит на Бродвей, эта казалась слишком смелой. В ней, например, предлагалось показывать через проектор цветные слайды с комментариями по поводу диалогов или действий. Когда я в следующий раз увидел Теннесси, пьесу уже ставили. Пока составили контракты, потом я долго откладывал работу, пока не получу аванс, в общем, у меня осталось три дня на написание музыки и оркестровку. Это меня не смутило. В декабре пьесу привезли в Чикаго и поставили в театре Auditorium. Проекторы со слайдами вычеркнули из сценария. Я считаю, получилась очень трогательная и поэтичная пьеса, где прекрасно сыграла Лоретт Тейлор[390]. Пьеса «Стеклянный зверинец» стала популярной ещё до постановки в Нью-Йорке[391]. Когда премьера пьесы прошла на Бродвее, Теннесси проснулся знаменитым. Однажды его мать приехала в Нью-Йорк. Помню, как я сидел с ней за столом в лобби отеля, а несколько журналистов одновременно брали у него интервью.

У меня начались проблемы со слухом: звоны, стрекотание, «дрожь» в ушах. Высокие ноты сопрано или звуки флейты болезненно искажались, пока доходили до моего сознания. Один врач сказал, что всё это из-за гланд, а от них из-за инфекции началось воспаление евстахиевой трубы. Это оказалось предположением, к тому же совершенно неправильным, в чём я убедился после тонзиллэктомии. Десять дней я пролежал, приходя в себя в Харкнесс-Павилион. Восстановление длилось дольше обычного, потому что на пятый день после операции раны начали кровоточить. Я лежал в комнате с видом на зимний Хадсон. Оливер Смит перевёз меня в отель Biltmore, где я продолжал приходить в себя. Однажды, лёжа в кровати и просматривая журналы, в Horizon я наткнулся на рецензию Сирила Коннолли[392] на свежую пьесу Сартра «За закрытыми дверями», поставленную в Лондоне под названием «Замкнутый круг» / Vicious Circle[393]. Она показалась мне интересной. Когда Оливер вернулся, я коротко изложил ему прочитанное. Его замысел сразу заинтриговал, и чем больше мы обсуждали проект, тем интереснее ему было. Оливер предложил найти Сартра и купить у него права на постановку пьесы в Америке. Тогда писатель находился в США, и план был вполне реалистичным. Турне Сартра по стране организовывало правительство, и Оливер получил у правительственных организаций график выступлений писателя в разных городах.

Мы написали телеграммы в Техас, а потом в Новый Орлеан, откуда и получили первый ответ. Нам удалось договориться о встрече с Сартром в отеле Statler в Вашингтоне. Мы с Оливером приехали в Вашингтон на поезде и встретились с Сартром на ланче, во время которого писатель подробно рассказал о сценарии, а я переводил Оливеру, горевшему желанием получить права на постановку. За чашкой кофе мы подписали контракт и вернулись в Нью-Йорк выполнив всё, что планировали. Спустя два дня с Сартром в отеле Statler встречались Тереза Хелберн и Лоренс Лангнер. Они хотели купить права на пьесу для Театральной гильдии и были очень удивлены и раздосадованы тем, что их опередили.

Оливер хотел, чтобы я сделал перевод пьесы. Он планировал самостоятельно продюсировать постановку и нанять европейских актёров. Но мы уже купили права, поэтому можно было не спешить, и к переводу пьесы я приступил лишь спустя несколько месяцев. В то время мы занимались жилищными вопросами, с теплотой вспоминая период «общего быта» на Миддл-Стрит. Оливер, Джейн и я часто вспоминали те времена. Оливер сильнее всех нас верил в то, что важно, где ты живёшь, поэтому он предпринял конкретные шаги, чтоб «сказку сделать былью». Он нашел большой старый дом на Десятой улице, на Западе с тремя пустующими верхними этажами. Оливер договорился с домовладельцем, что снесут кое-какие внутренние стены, снимут штукатурку с других, чтобы остался просто кирпич, и убедил нас с Джейн, а также Гельвецию участвовать в этом проекте. Гельвеция подписала контракт на аренду второго этажа, Оливер — третьего, а я — самого верхнего, получив студию с застеклённым окном на потолке. За 1000 долларов я купил подержанный Steinway, установил его под это окно. Угол ската крыши был такой же, как у верхней крышки рояля. Это пианино стало первым предметом в декорации новой сцены, действие которой происходило по адресу: Десятая улица, д. 28, запад Нью-Йорка.