Без остановки. Автобиография

В тот год у меня с матерью был и другой разговор, который я хорошо запомнил. У неё была кузина по имени Марджери, которая уезжала в Германию, учиться оперному пению. Ей настолько понравилась эта страна, что она пробыла там восемь лет, не возвращаясь в США. Вернувшись из Германии, она приехала в Провиденс, пришла к своему отцу, который был братом дедушки, и спросила: «Почему вы мне не говорили, что мы из еврейской семьи?» В семье начался переполох, и моя прабабушка, которую этот вопрос сильно задел, сказала на ломаном английском: «Она восемь лет в стране провела и это единственное, что может нам сказать!»

«Да, — призналась мать, — она сказала, что Беневич или что-то в этом роде считается еврейской фамилией»[18].

«А зачем она вообще подняла эту тему?» — спросил я. Лично я не знал Марджери, но то, что она восемь лет прожила в Берлине, казалось мне большим достижением.

Мать пожала плечами:

«Забавно. Марджери сказала: „Если бы вы мне раньше сказали, то я бы и заморачивалась“. Но бабушка Винневиссер была вне себя: „Уууу, поганка! Ещё чего не хватало!“ У меня эта сцена и сейчас стоит перед глазами».

«Но это же неправда, — сказал я, — или нет?..»

Она рассмеялась. «Если это и правда, я об этом никогда ничего не слышала. Твой прапрадед был смутьяном. Он приехал сюда в 1848-м. Он религию ни в грош не ставил. Все мужчины в семье Винневиссеров такие».

Пришло время выпускных экзаменов, я закончил Образцовую школу в конце января 1924 г. Незадолго до этого во Флашинге построили новую среднюю школу, и родители решили, что я буду в ней учиться. Добираться в школу и из неё надо было на старом трамвае и тратить на дорогу туда и обратно полтора часа в день. Хотя папа предупреждал меня не читать и не писать в раскачивающемся вагоне трамвая, большую часть домашней работы я делал, добираясь домой. Учиться в средней школе было сложнее, чем в начальной, я оставил за бортом большинство своих старых уловок, как убедить себя, что окружающий мир не существует, и принялся изучать алгебру и латынь.

В ту зиму здоровье матери, которое и так не назвать было крепким, стало хуже обычного. У неё работала служанка, но папа считал, что нам нужна экономка, чтобы освободить маму от всех дел по хозяйству. Экономкой стала Фанни Фуллер, с которой бабушка дружила со времён 1890-х гг. в Беллоуз-Фоллз. В том городке на соседней улице жила Гетти Грин — тогда самая богатая женщина в США[19]. Она прекрасно знала бабушку с дедушкой, и в детстве они рассказывали мне много забавных историй об её оригинальных привычках. Гетти вот уже много лет как умерла, но у неё была дочь, которая к тому времени стала Сильвией Астор Уилкс. Фанни переехала к нам из дома Сильвии в Гринвиче. В один прекрасный день, в воскресенье, пополудни, все они с Сильвией приехали на исполинском роллс-ройсе. На переднем сиденье машины сидели шофёр и лакей, на заднем — Сильвия и Фанни. Между ними лежал огромный чемодан Фанни, который они держали. Войдя в дом, миссис Уилкс объяснила матери, что, раз Фанни надо было взять с собой чемодан, логичней было привести его на автомобиле, чем воспользоваться услугами грузовой компании. А раз уж подъехало авто, то и Сильвия решила с ней съездить за компанию. Потом Сильвия спросила мать, ходит ли она в оперу. Та ответила, засмеявшись: «Бог ты мой, конечно, нет!» Тогда миссис Уилкс серьёзно произнесла: «А было бы тебе нелишне» и начала приглашать мать на дневные представления по четвергам в Метрополитен-опера. Папа был против этой затеи, утверждая, что такое занятие отнимет у матери слишком много сил. Спустя несколько месяцев, когда Фанни уезжала от нас, миссис Уилкс приехала за ней на машине, двое людей вынесли чемодан, положили его на заднее сиденье, и обе женщины, как и раньше, сели в авто так, чтобы чемодан лежал между ними. Так они и укатили.

Дядя Пол и дядя Фред купили катер и отплыли со всей семьёй во Флориду. Мы пробыли во Флориде совсем недолго, когда получили известие, что бабушка заболела воспалением лёгких. Однажды вечером, когда отец, мать, Фанни и я играли в маджонг, курьер Western Union принёс телеграмму с трагическими новостями. Мать открыла телеграмму, взглянула на текст и бросила её в центр игрового поля между костей, которые были у игроков[20].

«Она умерла?» — спросила Фанни.

Ответа не последовало. Я начал переворачивать костяшки «рубашкой» вверх, готовясь собирать игру в коробку.

«Тебе сейчас лучше заняться домашней работой», — произнёс папа, но я собрал все кости в коробку и только потом вышел из комнаты.

На уроке биологии я совершил большую ошибку, спросив учительницу о том, одинаковые ли у людей и мышей органы размножения. Мисс Викерс решила, что я над ней издеваюсь, а одноклассники начали смеяться. «Что это ещё за разговоры!» — резко ответила она, из чего я сделал вывод, что что-то верное про органы размножения просёк и вскоре сделаю великое открытие.

Значит, между мужчинами и женщинами были другие различия, кроме того, что у женщин была налитая грудь.

В конце июня я сдал экзамены, и учебный год закончился.

Погода в Массачусетсе была жаркой и душной. Однажды вечером после захода солнца я решил спуститься с холма, туда, где находились ближайшие магазины, зайти в магазин миссис Рот и выпить холодной газировки из сатуратора. Магазин был расположен на углу пересечения двух улиц и имел две двери, выходящие на каждую из улиц. Я открыл дверь и тут со мной произошло то, что я мог бы описать, как нарушение связи между головой и телом. Сатуратор находился прямо передо мной, но я не смог к нему подойти, и вместо этого повернул направо и вышел на улицу через другую дверь. Потом я снова повернул направо, завернул за угол и снова вошёл в дверь, в которую уже входил. Потом всё повторилось, как и в первый раз.

Я обратил внимание на то, что миссис Рот с удивлением посмотрела на меня, когда я во второй раз выходил на улицу. Я попал в какой-то заколдованный круг, из которого не мог вырваться. Я стоял на улице и пытался заставить себя не входить в магазин в третий раз. Мне это не удалось, я снова вошёл внутрь и снова вышел через другую дверь. Мне казалось, что всё это мне снится. Я повернул направо, чтобы снова зайти в магазин, но тут краем глаза заметил, что с холма спускается знакомый мне синий бьюик. В машине сидели мама с папой, которые решили навестить знакомых, живших на Хиллдейл авеню. Родители спросили, хорошо ли я себя чувствую, и я ответил, что устал. «Мы ненадолго, — сказала мать. — У тебя была тяжёлая неделя экзаменов, плюс эта ужасная жара».

Я не мог рассказать родителям, что произошло, так как считал, что их появление спасло мне жизнь. Я был уверен, что если бы они не проезжали мимо, я бы так и ходил по кругу против часовой стрелки. Произошедшее меня очень испугало, и я подозревал, что если попытаюсь выразить всё словами, то пережитое станет ещё более реальным и пугающим. Так или иначе, этот случай долго не выходил у меня из головы.

К нам снова приехала тётя Эмма. На этот раз ей было действительно худо, она лежала пластом в кровати и стонала. Всё это продолжалось день и ночь несколько недель кряду. Часто стоны становились завывающими криками, словно выли сирены. У меня от них были мурашки — тётя Эмма лежала в соседней комнате, поэтому я прекрасно слышал, как она вопит. Иногда она кричала: «А когда он приедет?» Я знал, что мама с папой спорят, стоит ли держать тётю Эмму у нас дома. Папа был против того, чтобы в течение дня к ней несколько раз приезжала скорая, и, как мне удалось подслушать, также был не рад тому, что тёте Эмме, как он считал, вкалывают слишком много морфина. Я спросил у матери про морфин, на что та ответила, что доктора действительно колют тёте Эмме этот препарат, потому что иначе её головная боль была бы непереносимой.

Однажды после утреннего визита врача я зашёл в ванную и в корзине для мусора обнаружил маленькую стеклянную ампулу с бумажной этикеткой, на которой было написано: «МОРФИН». Я подумал, что ампулы — штуки любопытные, и решил собирать их.

Во время обеденного перерыва в школе я оказался за столом с мальчиком, который завёл разговор о наркотиках. Он утверждал, что кокаин — порошок, а морфин — жидкость. Я внимательно изучил ампулы и знал, что морфин может быть не только в жидкостью, но и порошком и мелкими гранулами, о чём и сообщил мальчику. Парень ответил, что я рехнулся, да и вообще, где я видел любые наркотики? «Я тебе докажу», — сказал я и в тот вечер насыпал в ампулу соду и присыпку от пота, а потом положил ампулу в портфель с учебниками.

На следующий день во время обеденной перемены я с торжествующим видом достал ампулу и передал её Фоме неверующему. Я показал ему не гранулы, а порошок в ампуле с очень убедительной этикеткой. Парень испугался и сказал, что меня могут арестовать за хранение. Наш разговор заинтересовал сидевших за соседними столиками ребят, после чего один из учеников старших классов конфисковал ампулу с порошком и вышел из столовой. Я не волновался, раз порошок в ампуле не был наркотиком. Через час меня вызвали к директору. Тот был не в восторге, что в школе нашли ампулу. «Мы знаем, что внутри тальк, — сказал он. — Где ты её достал?»

«Дома, — сходу ответил я. — Врач выбрасывает ампулы в мусорное ведро».

Директор спросил у меня номер отца, и я дал ему наш домашний номер. Я надеялся, что он нам не позвонит, но он позвонил и поговорил с матерью. Мать подтвердила мои слова, но директор всё равно захотел поговорить с моим отцом. Мать сказала, что не хочет, чтобы её мужа беспокоили из-за такой ерунды, хотя на самом деле не желала дать отцу дополнительные аргументы против того, чтобы тётю Эмма оставили у нас дома. Настоящую причину болезни тёти Эммы я узнал через несколько лет — она проходила курс детоксикации, то есть «слезала» с наркотика, и все симптомы были следствием «ломки». «Она должна лежать в больнице», — неоднократно повторял отец, которому вся эта история крайне не нравилась.

В итоге директор поговорил с отцом по телефону. Тем вечером папа сказал: «Ну вот зачем тебе всё это? Ты умудрился мелочь превратить в гигантскую проблему».

«Что на тебя нашло? — воскликнула мать, раздосадованная моим поведением ещё пуще из-за того, что теперь и отец узнал об этой истории. — Такого ни за что не надо было делать!»

Мне казалось, что отец был в чём-то даже доволен произошедшим с тётей, и я не мог понять, почему. «Дело — дрянь, — сказал он мрачно матери. — Ты сама прекрасно видишь». Но она не замечала, хотела помочь своей сестре, которой к тому же становилось лучше. Тётя Эмма прожила у нас всю зиму, постепенно набрала вес и смогла передвигаться без посторонней помощи. Но даже в то время она выкуривала три плоские жестяные коробочки Lucky Strike в день[21]. Вместо того, чтобы мне врать, родители должны были сказать правду — она была морфинисткой, и тогда бы я не сделал того, что сделал. Если бы мне предложили снова прожить своё детство, но на собственных условиях, я бы сказал, что меня устраивает, что именно тогда произошло и в каком порядке, и я бы был готов пережить эти события снова, если бы родители совершенно чётко дали понять, что они мне доверяют.