Без остановки. Автобиография

Дэвид Херберт пригласил нас в Англию и предложил жить в Уилтоне. Пожить в этом прекрасном доме, созерцая его интерьеры, было большой честью. А оттуда мне захотелось поехать в тропики. Только что закончил читать Un Barbare en Asie / «Варвара в Азии» Мишо[459]. Может, поэтому возникло желание отправиться в Азию. Казалось, время самое подходящее. Мы можем сейчас поехать в Англию к Герберту, откуда я могу отправиться на Восток, а Джейн поедет зимовать в Париж.

Перед отъездом из Марокко мы с Джейн отправились «проститься» с Фесом. Там мы встретились с Ахмедом Якуби, который рисовал огромные плакаты с картинами сельских праздников. Он ещё понятия не имел, что существует такие люди как художники, и никогда в жизни не видел картин. При этом, работая в доме своего отца в медине, он делал огромные успехи, и его стиль становился всё более интересным.

Однажды мы пошли на обед к месье Ктири, который заранее предупредил, что познакомит нас с приятным субъектом, своим дядей. Дядя оказался благообразным джентльменом с длинной седой бородой, он употреблял нюхательный табак и рассказывал шутки. После обеда, когда все отдыхали, он неожиданно встал и подошёл к ветхому пианино, стоящему в углу. Он сел на скамеечку перед инструментом, дождался полной тишины и начал. Нельзя сказать, что он играл, даже не пытался. Он просто лупил сколько было сил по клавишам обоими руками, а иногда и локтем. Инструмент пережил почти одиннадцатиминутный штурм. Я не видел, чтобы кроме нас двоих кто-либо считал сие действо хоть сколько-нибудь забавным, потому что мы с Джейн стыдливо отвели взгляд и потупили глаза. Закончив, почтенный пианист повернулся к публике и, довольный исполненным «музыкальным опусом», пояснил его: «Манчестер». В начале XX-го века, в молодости дядя Ктири побывал в этом индустриальном городе и свой «экспромт» считал удачным и удобоваримым изображением британского промышленного центра.

Незадолго до нашего отъезда из Танжера Дэвид подарил Джейн щенка породы пекинес. Джейн назвала это маленькое неугомонное существо Манчестер. Мы уговорили её прежнего учителя арабского языка Саида взять себе нашего попугая, пока мы будем в отъезде, и втроём (я, Дэвид и Джейн) с Манчестером в переноске сели на борт отплывавшего в Марсель старого корабля Koutoubia, принадлежавшему пароходству Paquet. «Ягуар» Дэвида стоял внизу, в трюме. Из Марселя мы отправились в tournée gastronomique / гастрономическое путешествие по долине Роны. Кроме прочего, мы посетили Pyramide в Вене и малюсенький ресторан в Мёрсо. В меню там значилось всего шесть блюд. Блюд одинаково вкусных и опасных для меня — человека с печенью, измученной колониальными яствами. Поэтому я совершенно не удивился, когда на три дня слёг с печёночными коликами в Лионе. Джейн и Дэвид ели то в одном удивительном лионском ресторане, то в другом, а потом возвращались в отель и подробно рассказывали, как прошёл очередной раунд состязаний в обжорстве. Мне была омерзительна даже мысль о еде, а долгие описания и обсуждения консистенции пищи были чистой пыткой.

Из-за карантина на ввоз в Англию животных мы не могли взять с собой Манчестера, и Дэвид предложил Джейн найти в Париже отель для собак, но она отдала щенка Трумену, который отвёз его в Нью-Йорк.

Дэвид жил в поместье Уилтон, но не в главном доме усадьбы, а в маленьком домике, известном под названием Парк-Скул. Большой дом, в котором жил его отец граф Пембрук, во время войны был штаб-квартирой фельдмаршала Монтгомери. Пока в здании находились военные, на росписи в бальном зале и на потолке, расписанном Ван Дейком[460], появилась сухая плесень. В то время как раз шёл процесс реставрации. Это стоило сумасшедших денег — 90 000 фунтов, которые должно было оплатить британское правительство.

Когда я приезжал в Лондон, то останавливался в доме моего издателя Джона Лемана на Эгертон-Кресент. Леман также организовывал встречи с людьми, с кем я хотел познакомиться. Я сказал, что собираюсь в Сиам или на Цейлон и поплыву на первом же корабле, который отправляется по одному из этих направлений. Леди Сибил Колфакс и Сирил Коннолли[461] занялись этим вопросом. Оказалось, что я плыву в Коломбо. В душе я надеялся, что поеду на Цейлон (как раз в Уилтоне видел зарисовки Дэвида, сделанные там). Среди его дневников был целый альбом, посвященный этому потрясающему острову, где он был с родителями в середине 1930-х гг. Остров Тапробана находится рядом, на побережье в заливе Велигама у южной оконечности Цейлона. Я внимательно рассмотрел фотографии пышной тропической растительности и запомнил некоторые географические подробности, чтобы посетить эти места, если вначале поеду на Цейлон.

В конце нашего пребывания в Уилтоне леди Джулиет Дафф пригласила нас на ужин, где среди гостей присутствовал слегка раздражённый Сомерсет Моэм[462]. Я никогда в жизни не видел мужчину с таким маленьким размером ноги. Сам Моэм говорил об этом с некоторой гордостью, и принял позу «нога на ногу», чтобы лучше этот факт продемонстрировать. Той зимой он собирался ехать в Марокко, и все решили, что я должен составить ему план осмотра страны, что я и сделал, нарисовав маршрут пятинедельного путешествия прямо на полу в гостиной леди Джулиет.

Я должен был отплыть из Антверпена на польском грузовом судне General Walter. Я переправился через Ла-Манш в этот хмурый город за два или три дня до отплытия, сделав заранее в Лондоне прививку от жёлтой лихорадки. Улицы были в сером тумане, казалось, что я в романе Жоржа Сименона[463]. Я позвонил Андре Ковену (он в своё время снял «Конго»). Ковен, как я ожидал, пригласил меня на выходные в Брюссель. У него я много и вкусно ел, после чего поспешил назад в Антверпен, чтобы корабль не отплыл без меня (как и на всех грузовых судах, «железно» определённого дня отплытия у капитана не было). В полдень перед началом путешествия я купил журнал Time, где оказалась рецензия на мой роман «Под покровом небес», сопровождаемая фото, сделанным Эдвином Денби. Хвалили роман неохотно, стиснув зубы. Больше всего меня удивило, что его окрестили supersexy.

Насколько я понял, на борту кроме меня было ещё три пассажира: две монахини и священник. Во время обеда, после того, как корабль поднял якорь и медленно двигался сквозь туман в сторону моря, вошёл невысокий азиат в деловом костюме и поинтересовался, можно ли получить немного риса. Официант ответил, что рис в принципе можно сварить. Маленький человечек ушёл в свою каюту, и несколько дней мы его не видели.

В общении за столом во время еды возникли языковые проблемы. Две монахини говорили по-фламандски и немного по-французски, а священник говорил на том, что походило на английский язык. Быстрый обход корабля показал, что судно является старым зловонным корытом. Шпион Герхарт Эйслер[464] бежал на нём за железный занавес.

Всю ночь якорные цепи звенели и бились о корпус корабля прямо у моей подушки. Даже приняв снотворное, я так и не смог заснуть. Корабль поднимался и опускался (будто мы ехали на верблюде), и я был ужасно раздосадован тем, что придётся быть на борту ещё двадцать четыре дня. В шесть утра две монахини и священник служили мессу в кают-компании. Во время завтрака, в разгар нашей затруднительной беседы на трёх языках падре воскликнул: «Я — балевать!» и выбежал из комнаты в туалет.

Море штормило, пока мы не отошли от побережья Португалии. Ночью, когда мы проходили Гибралтарский пролив, я вышел на палубу, с тоской смотрел в темноту, расстилающуюся к югу от корабля, и ностальгически вспоминал Танжер. Потом спустился внутрь, прошёл в свою каюту и начал писать то, что, я надеялся, станет основой романа о Танжере. Первая сцена происходила на скалах как раз напротив того места, которое мы тогда проплывали. Дьяр стоит на кромке скалы и смотрит на проходящие через пролив грузовые корабли. От этой сцены повествование шло назад (к обстоятельствам, её породившим), и вперёд (что сталось после неё). К тому времени, когда мы доплыли до Суэцкого канала, уже определилось, какой быть книге, я нарисовал диаграммы, объясняющие мотивации героев, и вообще погрузился в работу над романом «Пусть льёт» / Let It Come Down[465].

На борту General Walter иногда происходили странные вещи. В первое утро после завтрака я пришёл в свою каюту и увидел, что поляк-стюард читает мой номер Time. Он положил журнал в верхнюю полку комода и, когда я вошёл, задвинул полку коленом и начал подметать. Я вызвался дать ему почитать журнал, но моё предложение поляка ещё больше смутило, он нахмурился и покачал головой. В Средиземном море на уровне Карфагена мы попали в сильный шторм, и за сутки не только не продвинулись вперёд, но уплыли на несколько километров назад от того места, где были днём ранее. Из иллюминатора были видны уже знакомые мыс и маяк. Матросы оказались стихийными марксистами, мало знакомыми с классиками учения. Они считали, что шторм случился, потому что на борту был священник. Несколько матросов сказали мне — то, что священник на борту, нередко бывает причиной кораблекрушения.

В Рождество солнце ярко светило над Красным морем. Капитан весь день самолично сдирал краску на баке, потому что не был членом корабельной команды, а все решения на борту принимал механик. В забытом богом городе Джибути, в кафе на тротуаре среди полудохлых от голода ворон, бедняга капитан, прихлёбывая пиво, жаловался на тяжёлую жизнь и рассказывал мне, как трудно быть на свете капитаном, когда не можешь править кораблём. Ясное дело, мёдом не показалось, когда его заставили работать в Рождество, унизив перед собственной командой.

В Джибути кроме вездесущих ворон была площадь Артюра Рембо. Я сфотографировал эмалевую бело-синюю табличку на стене с надписью Place Arthur Rimbaud и названием улицы. Стояла жара, и везде роились тучи мух. Европейская часть города располагалась на невысоком холме, который иногда обдувал слабый ветерок с моря, африканцы же обитали в «туземном квартале» в зловонном болоте за холмом.

Мы поплыли на восток. После Порт-Саида якорные цепи уже не звенели. Тот миниатюрный индиец, который заказал в начале путешествия рис, наконец, присоединился к нам за столом во время обеда и недвусмысленно заявил, что не любит христианских миссионеров. Наши застольные беседы сошли на нет, а две монахини и священник лишь иногда перебрасывались парой слов на фламандском. Самым удобным местом стала кровать в моей каюте, и как только я в неё ложился, единственное, что мне оставалась, так это работать.

Мне мнилось, что вскоре к моему совокупному жизненному опыту добавится ещё одна страна и ещё одна культура. Ещё более значительным самообманом было то, что такая прибавка будет самоценна. Во мне жило ненасытное и навязчивое любопытство к другим культурам. Наивно-безмятежная вера в то, что мне полезно жить среди людей, чьи мотивы поступков я не понимаю. Необоснованное убеждение, которое и было явной попыткой обосновать это самое любопытство. Я старался написать как можно больше страниц, пока корабль не прибудет в пункт назначения, чтобы первое соприкосновение с неизвестной страной не увлекло меня «в другие берега».