Без остановки. Автобиография

В bodega / подвале гостиницы Carlton было ещё много наших вещей, и я попросил поднять их в комнату, чтобы перепаковать. Барабана из Истепека я не обнаружил, а Джейн говорила, что брать его с собой в США не собиралась. Все бросились искать барабан (толку было ноль), и я отправил Джейн в Золотой зал телеграмму с текстом: «ПЖЛСТ ВЫЯСНИ ГДЕ БАРАБАН ТЧК ШВАБ ГОВОРИТ НЕ В BODEGA».

Начиная с нашей первой поездки в Мексику, я много рассказывал Джейн о полиции, после чего у неё появилось сильная боязнь стражей закона. Моя телеграмма не дошла до Золотого зала, а попала в ФБР, где считали, что это какое-то зашифрованное послание. Однажды жарким днём Бюро прислало в Золотой зал двух одетых в штатское сотрудников. Они представились, и их провели в библиотеку, где в тот момент находилась Джейн. Агенты открыли свои атташе-кейсы и принялись копаться в бумагах. В то время Гельвеция узнала от служанки, кто появился в доме, побежала в свою комнату, заперла дверь и разожгла огонь в камине. Но в тот день в августе ветра не было, и дым, вместо того, чтобы подниматься вверх, потянуло назад в комнату и в камин библиотеки, которая находилась как раз под её комнатой. Агенты переглянулись, и один из них произнёс: «Что-то сегодня жарковато, чтобы разжигать камин». Джейн пожала плечами и ответила: «Просто пробуют, как работает камин»[361].

Один из агентов встал и осмотрел стоящие на полках книги.

«Интересная у вас подборка старых книг».

«Они принадлежали тёте моего мужа».

«Да, именно о нём мы и хотели с вами поговорить», — заявили агенты и принялись её допрашивать. Они просили подтвердить даты и фамилии, уходя всё дальше и дальше в прошлое, пока Джейн уже не могла вспомнить, что там было. Это агенты восприняли как её отказ отвечать на их вопросы, но не стали останавливаться и продолжали допрос.

«Где вы были в марте 1938 г.»?

«В Панаме».

Наконец, они закончили его. После выразительной безмолвной паузы один из них произнёс: «Миссис Боулз, вы много путешествуете».

Джейн вздохнула и ответила: «Это точно».

Агенты напрягли всё внимание, задав вопрос: «Миссис Боулз, а почему ваш муж так много путешествует?»

Джейн подала плечами и сказала: «Не знаю. Может, потому что он нервный».

Потом агенты показали ей мою телеграмму из Мехико и спросили: «Вы можете объяснить нам, что это значит?»

Объяснение Джейн их совершенно не удовлетворило, даже когда она добавила, что барабан в целости и сохранности лежит в Hotel Chelsea в Нью-Йорке. Агенты хотели знать, почему я так переживаю по поводу барабана, кто такой Шваб, интересовались, была ли сама Джейн в bodega, и могла бы она точно описать, как в эту bodega попасть. Джейн объяснили им, что такое bodega, и тогда агенты сконцентрировались на Швабе. Потом они заговорили о том, как неделю назад Латуш позвонил Джейн. У агентов была распечатка текста разговора. «Вы помните, о чём шёл разговор?» — спрашивали они. Джейн не помнила. Единственное, что врезалось ей в память, было то, что Латуш долго описывал ей свой ланч с Элеонорой Рузвельт[362], и сказал, что всё правительство надо усыпить насмерть хлороформом (дело в том, что Джону отказали в загранпаспорте, а он так хотел в Конго…). Впрочем, агенты не стали заострять на этом внимание, а поинтересовались, кто такой Фридрих фон Беневич. Эти имя и фамилия были шуткой, о которой знали Джейн, Латуш и я. Дело в том, что мать Латуша была еврейкой, и он делал вид, что и моя мать тоже еврейка, поэтому когда был в плохом настроении, называл меня Фридрихом фон Беневичем.

Когда агенты ушли, со второго этажа спустилась Гельвеция. Как выяснилось, она паниковала из-за писем от своего знакомого, которого незадолго до этого посадили на длительный срок (тот получил от японцев 75 000 долларов за ведение пропагандистской работы в США). Гельвеция узнала из газет, что её знакомого посадили, и испугалась, что ФБР может найти у неё пачку писем с его подписью. Она сожгла все, а потом стала сжигать совершенно невинные послания и бумаги, заметая следы, на всякий случай, если агенты застанут её за этим делом in flagrante delicto[363] / «прямо на месте преступления».

После моего возвращения в Уоткинс-Глен произошёл другой гротескный случай, похожий на тот, о котором я только что рассказал. Антонио часто гулял. Там, где он проходил, люди, прячась за занавесками, рассматривали его и звонили в полицию, сообщая, что по району бродит подозрительного вида японец. Даже меня дважды арестовали (один раз вооружённые люди) и задерживали для допроса. Пришлось звонить дяде Чарльзу в Гленоре, чтобы он приехал и опознал меня в полицейском участке. Это произошло в 1942 г., когда звучали сирены воздушной тревоги и по вечерам запрещали зажигать свет. Ксенофобия среди населения была такой повсеместной, что на людях мы были вынуждены говорить только на английском, и лишь иногда шёпотом говорили Антонио что-нибудь на испанском.

Я пытался закончить свою музыку к «Ветер остаётся» / The Wind Remains[364]. Музыкальный салон в Золотом зале был просторным и прохладным, тут меня никто не беспокоил. Иногда, конечно, бывало, что «массово» нагрянут члены нашей семьи. Из Нью-Йорка мы привезли повара-ирландку Мэри, которая потихоньку попивала, но всегда выполняла все наши даже самые заумные кулинарные пожелания, поэтому мы питались отменно. Отец и мать иногда привозили джин и бурбон, но не вино (его предпочитали обладатели тонкого кулинарного вкуса — Джейн и Гельвеция). Антонио не понимал, почему мы так много говорим о еде. Его вкусовые рецепторы настолько атрофировались в результате употребления острого перца чили в мексиканской еде (он любил максимально picante / острую), что любая американская пища казалась ему безвкусной, а все блюда неотличимыми друг от друга.

Антонио поехал в Нью-Йорк и начал курс лечения у доктора Макса Якобсона. Его рука была парализована, а на спине, плече и руке были пятна фиолетово-свинцового цвета. Во время лечения он жил в квартире Латуша в Тёртл-Бей. Наша знакомая по Таксо Бетти Парсонс открыла небольшую галерею и организовала выставку его работ. Антонио продал несколько своих картин, успешно закончил курс лечения и вернулся в Мексику с небольшой суммой денег. Вскоре я узнал от Ферреля, что Антонио поехал с друзьями в Акапулько, где однажды утром сказал, что собирается провести день, исследуя лагуну в районе Пье де ла Куеста / Pie de la Cuesta. Он не вернулся в Акапулько и исчез. Его несколько раз безрезультатно искали. Местные жители вспоминали, что видели Антонио, который куда-то шёл. Спустя два года Феррель снова написал мне с сообщением о том, что две недели провёл в тех лагунах, но не нашёл и следа Антонио.

Гельвеция хотела вложить деньги в небольшой участок земли и предложила проехаться на автомобиле в Вермонт и Хэмпшир. Она говорила, что листья клёнов стали красными, «будет красота». Я хотел возвращаться в Нью-Йорк и продолжить работу над оперой. Гельвеция и Джейн уехали, а я вернулся в Нью-Йорк, поселился в отеле Chelsea и занялся оркестровкой оперы. В том сезоне создательница парижского музыкального общества La Sérénade маркиза де Каса Фуэрте хотела организовать ряд концертов в Нью-Йорке и поставить оперу. Пропитание ей тоже было небезразлично. Она незадолго до этого приехала из Европы, где с едой были проблемы. В тот год маркиза и Джейн часто по очереди готовили из продуктов, купленных на Вашингтон-маркете, поэтому мы продолжали питаться очень хорошо.

Марсель Дюшан[365] жил в одном из пентхаусов Кислера[366]. Иногда мы с ним обедали в испанском ресторане на Четырнадцатой улице. Он был очень тихим и мягким человеком и, как мне показалось, обладал исключительным умом. Вскоре Дюшан переехал из пентхауса в лофт, и Кислер предложил мне снять этот пентхаус за приемлемую цену. В пентхаусе была небольшая веранда с видом на Манхэттен и гавань. Мебель в пентхаусе уже была, я перевёз туда пианино и продолжал работать. Свободное время я проводил с Джейн и Гельвецией, которые снимали квартиру на Веверли-Плейс.

Пегги Гуггенхайм вернулась из Европы в Нью-Йорк и поселилась на Бикман-Плейс, завесив квартиру полотнами сюрреалистов. Вскоре появился Макс Эрнст[367], и они поженились. Пегги хотела создать художественную галерею, подобной которой ещё никогда не было. Она наняла Кислера, чтобы сделать её проект. Дизайн галереи запомнился всем, кто в ней бывал[368]. К сожалению, она долго не просуществовала, Пегги уехала в Венецию и приказала всё разобрать и уничтожить. Галерея Art of This Century была очень успешной, Пегги брала с посетителей входную плату и часто сама целый день сидела на кассе у входа, продавая билеты и книгу с таким же названием, как и сама галерея. На самом деле, не было никакой необходимости ей самой сидеть на кассе, так как в заведении был нанятый персонал, однако Пегги объясняла это тем, что не может отказать себе в удовольствии и упустить такой случай — тебе целый день дают деньги.

В течение нескольких лет я писал критические статьи для журнала Modern Music. Вирджил Томсон считал, что мне надо начать сотрудничать с Herald Tribune, где он вёл отдел музыкальной критики, и регулярно писать для газеты статьи о музыке. Это была интересная идея, но меня смущало время, необходимое для сочинения такой статьи. В среднем на написание статьи уходило сорок пять минут, и мне казалось, что за такое время сложно сказать что-то внятное, критически оценивая музыкальное произведение. Вирджил заверил меня в том, что подобные мысли будут посещать меня только первые два дня. Я принял предложение и понял, что Вирджил был совершенно прав, хотя пару-тройку раз сильно болела голова в первую неделю работы. Моему самолюбию льстило, что моя фамилия регулярно появлялась на страницах газеты, но к тому времени я уже позабыл, зачем мне нужно было, чтобы моё имя постоянно мелькало в печати. Наверняка я думал, что если читатели будут регулярно видеть мою фамилию в газете вне зависимости от того, связана ли с этой фамилией какая-либо особенная мысль, то неизбежно её запомнят, и она останется жить в веках. У меня были и другие такие же сумасбродные идеи. Я пытался объяснить себе, почему так много времени трачу на выполнение разной чепухи, а не на сочинение музыки, и хорошо поразмыслив, решил, что единственным объяснением будет: только, чтобы увеличить свой месячный доход. Лишь спустя год я расслабился и стал получать удовольствие от работы в Herald Tribune. Я предложил постоянную колонку о джазе в воскресном выпуске газеты. Потом начал писать про фолк. Я вообще считал, что освещать можно любые стили музыки, за исключением самой невзыскательной и той, что ради денег.

Вскоре я стал почти ежедневно получать пластинки для написания рецензий, у меня не было времени все их прослушать. На полу росла стопка чёрных дисков без обложек.

Я всегда считал, что Нью-Йорк является одним из самых красивых городов, если на него смотреть издали и с высоты птичьего полёта, но только тогда понял, что так же прекрасен он, и если ты живёшь в нём, а не летаешь над ним. Я каждый день писал о концертах (причём, иногда ходил не только на вечерний, но и на дневной концерт), а всё своё свободное время посвящал написанию музыки, поэтому иногда хотелось выйти на улицу и побыть на свежем воздухе. Я решил купить лёгкий английский велосипед, на котором колесил по улицам Манхэттена. Ездить на велосипеде я начал в качестве тренировки, а продолжил исключительно ради удовольствия. На улицах и авеню было мало машин, а по ночам город был погружён во тьму. Когда светила луна, поездка по Манхэттену казалась просто сказочной. Тишь и мрак ущелий, отражение лунного света на высоких скалах. Я разработал несколько маршрутов — смотря, как долго хочется крутить педали. Однажды ночью я встретил Брайона Гайсина и остановился с ним поболтать. В тот момент он находился на четвёртой «исторической родине»[369]. Он сказал, что ищет помещение для профсоюза судостроительной верфи в Нью-Джерси. Вскоре после этого он ушёл служить в армию.