Без остановки. Автобиография

Тропинка в джунглях непрерывно шла вверх. Я никогда не видел деревьев, которые были бы хотя бы наполовину такой высоты, как те, что росли здесь. Я никогда раньше не видел таких водопадов и такой буйной растительности. Часа через четыре, когда уже стемнело, лошадь вышла к воротам, перед которыми стоял мужчина с ружьём. Он не хотел меня пропускать. Вызвали сеньора Флая, который тоже не горел желанием впускать меня внутрь, но, увидев, что я болен, сказал, что может меня приютить, если я буду платить ему 6 долларов в день. Сидя верхом на лошади в темноте, я не мог с ним торговаться. На лошади я проехал по территории плантации и мне выделили приятную спальню.

У четы Флай гостили две пары из Боготы. Не последние люди в городе, поэтому держались прямо и с достоинством. Я приятно провёл неделю, поправляя здоровье. Куда бы я ни пошёл, рано или поздно выходил к границе расчищенного участка, за которым начинались первозданные джунгли. Мне стало лучше, но окончательно я не выздоровел. Мистер Флай посоветовал препарат Yatren производства компании Bayer, который хорошо боролся с заражением амёбами. Вернувшись в Санта-Марту таким же путём, как и добрался до плантации, я заселился в отель и принялся искать этот самый Yatren. После того, как я несколько дней принимал препарат, мне стало немного лучше.

На поезде в Сьенага я стал свидетелем странной драмы. Мы проезжали заросшее манговыми лесами болото, которое нескончаемо тянулось по обеим сторонам железнодорожного полотна. Вдруг поезд вздрогнул и остановился. Из вагона в хвосте поезда послышались крики и визг, потом совершенно голый человек пробежал по центральному коридору поезда. За ним по пятам следовали три солдата с саблями в руках. Обнажённый мужчина добежал до двери вагона и спрыгнул, за ним последовали и солдаты. Все пассажиры высунулись из окон с правой стороны. Четыре участника драмы исчезли в зарослях. Через пару минут солдаты вернулись. Засунув сабли в ножны, они запрыгнули в вагон и дали сигнал машинисту двигаться в путь. Тот, в чём мать родила, увяз в болоте. Así es la vida / «Такова жизнь».

В Барранкитасе я приобрёл билет из Пуэрто-Коломбия в Сан-Педро, штат Калифорния на корабле компании Grace. Я не купил билет третьего класса, но из-за частого американского недоразумения «по вине компании» первую ночь мне пришлось спать там, где якорь бился о стальную обшивку кормы в тридцати сантиметрах от моей головы. Качка была страшная, и при этом нечем дышать. В каюте со мной было два американских подростка, вполне обычные ребята, но необычной общей судьбы. Им было шестнадцать и восемнадцать лет, оба были сильными и могли постоять за себя. Они нанялись матросами на торговый корабль, отплывавший в Южную Америку, где высадились на берег, путешествовали. Тут со старшим произошёл несчастный случай, и ему ампутировали по локоть правую руку. Старший стал в большей или меньшей степени зависим от младшего, который с юношеской горячностью посвятил себя своему другу. Он скручивал ему сигареты и иногда даже его кормил. За две недели путешествия я ни разу не видел их не вместе. Полночи мы проболтали про Африку и Южную Америку, потом старший из них заметил, что в городе Маракайбо они купили хорошей марихуаны, но уже всю её скурили. Я не был уверен, что мы говорим об одном и том же продукте, но сказал: «У меня есть, если хотите, grifas». Судя по их позитивной реакции, я уже не сомневался, что grifas / косяки крутят с марихуаной. Я дал им восемь сигарет, они выкурили и заснули. На следующий день меня перевели в отдельную каюту и извинились, что мне пришлось провести ночь в каюте третьего класса. После захода в Панаму ко мне вернулся аппетит, а когда мы приплыли в Лос-Анджелес, я уже чувствовал себя нормально.

Месяц я провёл в Калифорнии у дяди Ширли и его семьи. Их дом был расположен высоко на склоне холма, с которого открывался вид на Лос-Анджелес, пролив Санта-Моника и остров Каталина. Я не ожидал, что в США могут быть такие красивые пейзажи. Красота заключалась скорее не в деталях, а в том, как ярко светил свет до самого горизонта. И красоту эту создавала необыкновенная чистота воздуха. Неприятно, что спустя всего несколько лет вся эта красота бесследно исчезла.

Потом месяц я прожил в Сан-Франциско у кузенов папиной-мамы. Из их дома также открывался замечательный вид на город, залив и горы. Там заболел тонзиллитом и слег в кровать. Как назло, тётя Джесси была сторонницей «христианской науки»[205], и когда у меня поднялась температура, она осуждающе посмотрела на меня и сказала: «Всё это от ума, ты сам прекрасно понимаешь». Когда через несколько дней я попросил вызвать врача, она отказалась, заявив, что порог её дома никогда не переступала нога терапевта или другого представителя медицинской профессии, и она этим гордится. При этом три дочери тёти Джесси втайне меня поддерживали и отправляли мне лекарства и лакомства через экономку-шведку, чтобы я не чувствовал, что меня все бросили, и я никому не нужен.

Я часто встречался с Генри Кауэллом, преподавателем в нескольких местных музыкальных училищах. Он свозил меня в Пало-Альто, где вёл класс по ритмике в Стэнфорде, и я провёл сеанс игры на клавесине со студентами. В Лос-Анджелесе я написал несколько прелюдий для фортепиано и положил на музыку письмо Гертруды Стайн. Кауэлл, который был редактором журнала New Music, решил опубликовать там парочку моих произведений, чем очень порадовал меня, так как все собственные музыкальные опусы я раньше печатал за свой счёт.

Я рассказал кузинам, что у меня есть grifas, и те захотели их попробовать. Однажды вечером мы пили, катались по городу, заехали в тёмное место в парке Голден-Гейт, где я и достал эти сигареты. Время было после полуночи, и к нам подъехала патрульная машина. Полицейские попросили нас выйти из машины. Сильвия всегда легко «заводилась» и заявила полицейским, что её отец сможет сделать так, чтобы их наказали. Вне всякого сомнения, каннабис сделал её ещё смелее, чем обычно. Полицейские решили, что мы пьяны, и стали обыскивать машину, чтобы найти спиртное. Когда они закончили, мы облегчённо вздохнули, закурили grifas прямо при стражах закона и отъехали.

Часто во время многочасовых поездок, глядя в окно автобуса в Северной Африке, я думал, как бы могло выглядеть подобное путешествие на моей родине — приехать в любой заинтересовавший город, остановиться в нём на пару дней и поехать дальше. Джордж Тернер, которого я не видел со времён своей жизни в Тунисе, пригласил меня погостить в особняке в Эванстоне, где жил с семьёй. У меня появилась возможность проехать на автобусе компании Greyhound до Чикаго. Остановки автобуса в Рино, Солт-Лейк-Сити, Шайенне и Омахе и, наконец, в Чикаго, оставили меня при мысли, что Соединённые Штаты — красивая страна. Тридцать пять лет назад симптомы грядущего упадка были едва заметны (хотя встречались, конечно, чокнутые, вроде моих родителей, которые уже в 1920 г. с негодованием жаловались на загрязнение воздуха и исчезновение сельских пейзажей).

Джордж был очень недоволен тем, как вели себя итальянцы в Эфиопии[206]. Из Туниса он доехал до Аддис-Абебы и поэтому ощущал определённую связь с эфиопами. До Эфиопии итальянское правительство совершило целый ряд злодеяний в Ливии, о которых писали только в арабской прессе. Джордж отвёл меня в Северо-западный университет и познакомил с Мелвиллом Херсковицем[207], который, как заправский знаток местных народов, негодовал по поводу итальянцев. Но я не мог проникнуться чувствами к тем местам и народам, которых не видел, а мог лишь не одобрять что-то из принципа.

С Джорджем и его семьёй я провёл две недели, после чего поехал к Брюсу Морриссетту, который тогда находился в университете Джона Хопкинса в Балтиморе. Брюс познакомил меня с австрийцем по фамилии Фурман. Он перенёс воспаление мозга и большую часть времени проводил в постели (спустя много лет с Гором Видалом[208] мы вели по улицам Нью-Йорка сэра Осберта Ситуэлла[209], у которого была болезнь Паркинсона, и глядя на его попытки удержаться во время ходьбы, я тут же вспомнил Фурмана). Мне казалось, что любая жизнь будет лучше, чем жизнь с родителями, поэтому я внимательно выслушал врача, лечившего Фурмана, который предложил мне переехать в дом, где жил этот временно нетрудоспособный человек, чтобы час в день читать вслух больному. Я ответил доктору, что подумаю, и сообщу решение после возвращения в Нью-Йорк.