Без остановки. Автобиография

Вскоре двое работавших у нас индейцев начали плакать. Они объяснили, что скучают по матерям, словно восемнадцатилетние и двадцатилетние молодые люди не могут и дня прожить без материнской заботы. Они говорили, что так скучают по матерям, что потеряли сон. Мы хотели заставить их искупаться в океане в районе Лос-Хорнос, но они даже не вышли на песок пляжа. Когда эти индейцы прожили у нас с месяц, мы посадили их на автобус и отправили домой. Акапулько вводило их в состояние географического кретинизма.

Всё в доме и округе располагало к тому, чтобы заводить разных птиц и животных. Просто выпустишь их в сад (натуральные джунгли), и они там наслаждаются жизнью. А вот с носухами[331] была совсем другая история. Носухи предпочитали находиться с людьми. Одна из них любила спать на голове Джейн, в её волосах. Джейн спала допоздна, и носуха тоже была заядлой соней. Я по опыту понял, что её лучше не трогать. Недовольство носухи происходило в два приёма: сперва она лапами закрывала глаза и урчала, а потом кусала мою руку маленькими, но жутко острыми зубами.

В одно прекрасное утро, когда мы собирались уходить на пляж, в дверь постучал мужчина и попросил о встрече. Этот круглолицый, опалённый солнцем молодой человек в огромном раскидистом сомбреро и тельняшке представился Теннесси Уильямсом[332]. Сказал, что он драматург, и увидеться со мной ему советовал Лоренс Лангнер из Театральной гильдии. Я пригласил его в дом, повесил для него гамак и объяснил, что мы торопимся на пляж, где договорились встретиться с друзьями. Я принёс ему книги и журналы, ром с кока-колой, и сказал, чтобы он попросил прислугу сделать бутерброды, если проголодается. Мы ушли. Семь часов спустя мы вернулись и застали нашего гостя в гамаке с книгой в руках. Потом мы виделись с ним каждый день до его отъезда.

Джейн уехала на выходные в Таско, чтобы встретиться там с какими-то американцами. Она задержалась там, а потом вдруг прислала мне телеграмму с сообщением, что сняла там дом. Мне эта новость не понравилась, потому что из всех мексиканских городов я меньше всего хотел жить в Таско. Я провёл там выходные с Тонни и Мари-Клэр тремя годами ранее, и нарочитая тамошняя атмосфера «богемности» меня сильно угнетала. Ходовое место у иностранцев, и, следовательно, постоянно наведывались новые «визитёры».

Мы перебрались в Таско, там было комфортнее, и Джейн, как мне казалось, была гораздо счастливее, но после Акапулько мне не нравился неподвижный горный воздух. Поэтому я пожалел, но совсем немного, когда Театральная гильдия неожиданно меня вызвала в Нью-Йорк. Хелен Хейс[333] и Морис Эванс[334] должны были исполнять роли Виолы и Мальволио в комедии Уильяма Шекспира «Двенадцатая ночь». Нужна была музыка к постановке.

События развивались уже знакомым мне образом, но на этот раз Джейн придётся меня ждать. Я планировал написать партитуру и вернуться спустя шесть недель, после чего мы должны были продолжить жить в Каса-Холл. В то время авиаперелёты были приятными: у меня была своя кабина и кровать, в которой я мирно проспал большую часть перелёта.

После беспорядочной работы над «Старой доброй песни любви», работа над «Двенадцатой ночью» оказалась относительно простой и идущей по плану. Всё равно пришлось потрудиться, потому что я решил воссоздать старинное камерное звучание. Премьера пьесы прошла в Бостоне и Нью-Хейвене и только открылась в Нью-Йорке, как меня вызвала Тереза Хелберн и дала пьесу «Либерти Джонс» / Liberty Jones, которую Филип Бэрри[335] только что закончил писать. Я понимал, что над этим проектом мне придётся серьёзно потрудиться, поэтому написал Джейн телеграмму, чтобы она приезжала, так как я не знаю, когда смогу вернуться.

Германия напала на СССР, и моё отношение к компартии изменилось. Я был уверен в том, что рано или поздно Соединённые Штаты неизбежно ввяжутся в эту войну. Если мы собираемся воевать на стороне русских, то я должен покинуть партию. Я пришёл в секцию № 20 на Коламбус-Сквер и выразил желание выйти из партии. Выслушавший меня мужчина устало улыбнулся. «Товарищ, — ответил он, — разве ты не знаешь, что из партии нельзя уйти? Тебя могут только исключить».

«Ну, так исключите меня», — настаивал я.

Он ответил, что это процесс, который сам член партии не мог инициировать. Видимо, чтобы меня приободрить, он сообщил, что уже принято решение исключить Джейн, но моя фамилия всё ещё значится в партийных списках.

«Можете считать меня членом партии, но я больше не собираюсь платить взносы и перестану ходить на собрания, так что для себя я — уже не член партии», — заявил я. «Хозяин-барин», — спокойно ответил мне мужчина. Потом он сказал, что у них появилась информация, что я неподобающим члену партии образом вёл себя в Мексике, а именно в Акапулько. Доложили, что я просто жил там в своё удовольствие. «Да, я был в отпуске», — резко ответил ему я, размышляя, кто же мог меня «заложить». «Товарищ, ты же прекрасно знаешь, что в классовой борьбе не бывает отпусков», — сказал он.

«Вот как? Так неужели вы не видите, что я для партии не гожусь?» — сказал я. Мужчина снова улыбнулся: «Нас вполне устраивает тебя в ней держать», — ответил он и больше ничего не пояснял. Я вышел из здания парткома. Озадаченный, но с чувством облегчения.