Без остановки. Автобиография

Вскоре к нам приехал Оливер Смит со своей матерью и отчимом Иваном Бернкоффом. Вместе с ними приехал молодой мексиканский художник Антонио Алварез. Он был очень горд тем, что является чистокровным индейцем, а когда был ребёнком, его купали в крови быка. Мы все переехали в Акапулько в расположенный у моря дом Спрэтлинга. Еда была прекрасной, а солнце, прибой и ветер — изумительными. Через три недели все остальные вернулись в Таксо, а я остался жить в палатке на территории отеля Costa Verde в Калете. Однажды я увидел индейца с детёнышем оцелота на поводке. Тогда я часто покупал животных и птиц, но оцелота у меня никогда не было. Изящное небольшое животное с огромными, сапфирового цвета глазами и большими, размером с кулак, лапами. Я купил оцелота и впустил его к себе в палатку. Вечерами я ложился на спину, и кошка ходила по моему телу от ног к голове, где тёрлась мордой о мой подбородок перед тем как повернуться, двигаясь в заданном ей самой ритме. Шагая, кошка урчала, словно работал заведённый мотор. Я думал, животное отлично приживётся в доме в Таксо. Собирался добираться туда автобусом, поэтому заказал большую клетку, посадил в неё кошку и за два часа до отправления пришёл на автовокзал. Я пришёл заранее, чтобы мне точно досталось багажное место на крыше автобуса. Подошёл снова, перед самым отъездом, и обнаружил, что поверх багажа на крыше натянули брезент. Бросился к водителю, носильщикам и продавцам билетов. Все твердили, что времени переупаковывать багаж уже нет, автобус скоро отъезжает. «Но животное умрёт!» — кричал я. «Не факт», — отвечали они.

Я забрался на крышу автобуса, сдёрнул брезент и в исступлении принялся сбрасывать вниз багаж: коробки, ящики, чемоданы и мешки — в обычном состоянии я бы никогда не смог их поднять. Клетка с оцелотом находилась в самом низу. Я схватил её, спустился по лестнице на землю и нанял такси. Когда мы поднялись в горы, дующий из окна ночной воздух привёл зверя в возбуждение. Она встала на задние лапы и жадно нюхала воздух. Я боялся, что кошка выпрыгнет, поэтому мы подняли стекла в авто, оставив маленькие щёлки.

После возвращения в Таксо я почувствовал себя плохо. Я принимал [препарат против амёбиоза] enterovioform, продолжал жить своей жизнью, хотя практически перестал есть. Если я и умудрялся запихнуть в себя какую-нибудь еду, то неизменно чувствовал себя потом ещё более скверно. Со мной связались журналисты из Life, услышавшие, что у нас живёт оцелот. Они просили разрешения сделать с ним снимки и видео. Я согласился, но в утро, когда они заявились, я чувствовал себя так погано, что не мог наблюдать за фотосессией. Журналисты взяли белого голубя, связали ему лапы, чтобы он медленнее ходил, и выпустили перед кошкой, которая съела птицу, пока люди из журнала снимали на фотоаппарат и кинокамеру. Чем это кончилось, стало ясно на следующий день. Так отвратно, как тогда, я, наверное, никогда себя не чувствовал. В мою комнату вошёл индейский мальчишка Адалберто, работавший у нас слугой. У него в руках была кошачья шкура, с которой капали капли крови. Aqui está su gato! / «Вот ваша киса!» — твердил его бойкий голосок, а на лице играла кривая ухмылка. Острые кости птицы разрезали внутренности оцелота.

Скверное время. Мне было так плохо, что я не помню, как мы доехали до столицы, и как я провёл первые несколько дней в Британской больнице. У меня была жесточайшая желтуха, глаза пожелтели как яичные желтки, а лицо стало оранжевым. За время болезни я настолько возненавидел Таксо, где валялся в постели, что попросил Джейн отказаться от аренды дома и продать мебель. Ту осень мы провели в квартире в столице. Я решил, что пора заняться проектом, за который получил стипендию Гуггенхайма. В итоге принял решение написать оперу на основе пьесы Гарсиа Лорки Así Que Pasen Cinco Años / «Когда пройдёт пять лет»[352], а не присланного Сарояном либретто. Взял в аренду пианино и приступил к работе. Но вскоре у меня опять обострилась желтуха, которую, правда, на сей раз врачи назвали derrames biliares / желчным перитонитом и отправили меня в санаторий под городом Куэрнавака, где меня долго кормили только несолёным варёным рисом. После каждого приёма пищи медсестра ставила мне на печень горячий компресс и фиксировала его специальным поясом. Спустя две недели я уже мог ходить. Я числился в больнице, но нашёл возможность работать в доме одной американки, у которой имелось домашнее пианино (в городе Аматитлан неподалёку). Каждое утро я садился на велосипед и ехал к ней, чтобы работать над оперой. Однажды я закончил раньше обычного и перед возвращением в Куэрнавака заехал в центр и сел в кафе, где услыхал невероятные новости по радио: ЯПОНЦЫ ЗАХВАТИЛИ ГАВАЙИ, БОМБЯТ САН-ФРАНЦИСКО И ЛОС-АНДЖЕЛЕС. Я тут же поехал в дом Джека Крика, где остановилась Джейн. Там тоже уже слышали новости, но особо не заморачивались и играли в бадминтон. На следующее утро в печатном органе правительства, газете El National напечатали такие же новости, как я слышал по радио. Позднее, когда прояснилось, что произошло в Перл-Харборе[353], информацию о бомбардировках Калифорнии[354] газета опровергла (редактор её сам в тот день находился в Калифорнии — тогда всё ясно).

Покуда я был в санатории, Джейн принесла мне законченную рукопись романа «Две серьёзные леди». Я слышал отрывки из книги с голоса самой Джейн (мы жили в Нью-Йорке, и она снимала комнату на Одиннадцатой улице, куда приходила поработать над книгой). Иногда она приглашала на стаканчик-другой несколько близких друзей и читала им отрывки из романа, поэтому много кто был знаком с его частями. Однако никто не читал роман от начала до конца. Я был первым, кто прочитал роман целиком. Не помню, сказал ли я Джейн, как её книга меня восхитила, может, и сказал. Я надеюсь, что сказал. Ведь я точно нашёл уйму орфографических, грамматических и смысловых ошибок в тексте. «В таком убогом виде роман нельзя никому показывать!» — сказал я Джейн. Она отнеслась к моим замечаниям очень спокойно. «Найдётся издатель, так он со всем этим и разберётся, — заверила она меня. — Только потому, что в книге нет грамматических ошибок, её не издают, пупсик мой угрюмый».

Перед выпиской из санатория главврач предложил мне не оставаться в столице, расположенной высоко над морем, что плохо влияло на работу печени. Мы ненадолго заехали в Мехико, после чего вместе с Гельвецией Перкинс и Антонио Алварезом уехали в Теуантепек.

В этом городе всё было так же, как и когда я был в нём в 1937 г., вот только стало больше игравших в бейсбол маленьких детей. Они общались на сапотекском языке и время от времени кричали Faul! / «Выбыл!»

В Теуантепеке мы прожили недель шесть. Практически каждый вечер здесь были фиесты, проходившие неподалёку от отеля. Теуантепек — скорее не город, а особый край, уйма деревенек, сгрудившихся вокруг центрального рынка. Улицы были песчаными, автомобилей не было, и когда ты выходил на улицу, тебя окружала благостная тишина, в которой слышались удары барабанов. Бить в барабаны могли где-нибудь в далёкой деревне. Надо было идти на звук. Bailes / танцы были одинаковыми. Всё происходило в крытых пальмовыми ветками павильонах, где на полу стояли карбидные лампы. С одной столоны зала стояли маримбы[355] и барабаны, напротив них и вдоль стен — стулья, на которых сидели молодые люди, наблюдавшие за танцами обоих полов. Мужчины иногда тоже танцевали, но только когда их просили женщины. Эта непередаваемая подвластность мужчин подтверждала моё наблюдение: верх сексуального наслаждения для индейских представителей сильного пола — это сосание женской груди. Все услышанные шутки, рассказы и обсуждения сидящих в парках мужчин наводили меня на мысль, что им только дай пососать сосок женской груди, больше ничего не надо.

Однажды кто-то отвёз нас с Антонио через реку в Санта-Марию, показать ферму, на которой выращивали кошек для продажи на еду. Пока я не увидел эту ферму, я не верил в её существование. На ферме стояли ряды небольших клеток, в которых сидели чудовищно раскормленные, неподвижные кошки. После этого я не особо доверял блюдам из кроличьего мяса, которые были в меню ресторана в Hotel la Perla. По внешнему виду и комкам чёрной и белой шерсти совершенно невозможно было определить, какое именно животное использовали для приготовления блюда.

Однажды в городе Истепек я увидел у старого индейца барабан, который мне очень понравился. Сперва хозяин барабана и думать не хотел расстаться с инструментом. Он играл на железнодорожной платформе для пассажиров из проходящих поездов, а те кидали ему мелочь. С индейцем был мальчишка, игравший на chirimia / свирели, который и собирал с пассажиров деньги. В тот вечер, немного выпив, старик продал Антонио барабан за одиннадцать песо. Я отвёз барабан в Мехико и положил в кладовку в Hotel Carlton. Менеджер отеля, приятный немец Оскар Шваб разрешал нам с Джейн хранить в отеле уйму ящиков и коробок.

В тот год со здоровьем у меня было худо. Снова начались проблемы с печенью, и мне пришлось вернуться в санаторий в Куэрнавака. После окончания курса лечения обнаружилось, что опухоль в челюсти, которую в 1923 году вырезали во время операции, снова выросла и стала ещё больше, чем раньше. Опухоль надо было удалять. Операция продолжалась столько, что в её разгар зубному врачу пришлось отправить в аптеку людей, чтобы купить ещё фунт эфира. Результаты этого хирургического вмешательства оказались самыми досадными: мои лицо и шея распухли до совершенно фантастических размеров. На следующий день после операции зубной врач навестил меня в больнице и принёс две дюжины длинностебельных роз сорта American Beauty. Он объяснил медсестрам, что если я умру, можно украсить розами гроб. Врач совершил серьёзную ошибку и повредил подчелюстную железу. Меня выписали из больницы спустя две недели, но моя челюсть уже никогда не выглядела так, как раньше.

Джейн неожиданно решила возвращаться в Штаты. Она могла поехать на автомобиле с Гельвецией Перкинс и вывезти часть вещей, хранившихся в bodega / подвале отеля Carlton. Я поехал на отдых в Гвадалахару. Город жил в неспешном ритме и находился невысоко над уровнем моря. Тут звенели церковные колокола и ездили запряжённые лошадьми кареты, у меня было ощущение, что я пребываю в 1910-х гг. При этом в городе Ахихик, где я позднее провёл несколько недель в гостинице Don Pablo Heuer на опасных берегах озера Чапала, всё было ещё более отсталое, но чувствовалось веяние современности. Я посетил маленький унылый домик Лоуренса с душными комнатами и атмосферой захолустья[356]. Тогда я, сжав зубы, читал только по-испански. Прочитал все стихи и пьесы Гарсии Лорки, два романа Адольфо Биой Касареса[357], мемуары Рафаэля Альберти[358], рассказы о раннем периоде колонизации Мексики священника Бартоломе де лас Касаса и «Тринадцатое сообщение»[359]. Тогда я впервые познакомился с творчеством Борхеса. Было приятно открыть дверцу, за которой была целая литературная вселенная, почти столь же мне близкая, как и французская.

Потом я понял, что больше не хочу жить в Мексике один. Тётя Мэри умерла, и завещанный моему отцу и дяде Чарльзу Золотой зал оставался пустым. Я решил вернуться в Штаты, поселиться в Золотом зале, и написал Джейн, чтобы она предприняла шаги по решению этого вопроса (а лучше всего, чтобы сама до моего приезда туда заселилась). Потом мы жили в этом доме вчетвером, в том же составе, что и в Теуантепеке. Антонио хотел покончить с собой и выпил капсулы со снотворным. Когда я вернулся в столицу, он был частично парализован и лежал в больнице. Наставник Антонио, поэт Хосе Феррель[360], который перевёл на испанский Рембо, считал, что Антонио надо лечиться в Нью-Йорке. Антонио вскоре начал ходить, и я согласился взять его с собой, памятуя, что у Латуша был чудесный врач, умевший творить чудеса в абсолютно безнадёжных случаях.