Без остановки. Автобиография

Несколько лет до этого я подавал заявку на стипендию Гуггенхайма для записи музыки в Африке, но мне отказали. Спустя некоторое время я снова подал заявку. На этот раз меня вызвали к ним в офис и попросили заново заполнить документы, отметив, что надо будет указать, что это проект «креативной музыки», а не что-либо другое (раньше я указывал в заявке, что хочу написать оперу). По поведению директора мне показалось, что на этот раз у меня есть шанс получить стипендию. Я поговорил с Биллом Сарояном и спросил его, сможет ли он сочинить для меня либретто, и хотя он утверждал, что никогда в жизни не был в опере, обещал что-нибудь прислать, когда я доберусь до Альбукерке.

Мы ехали из Чикаго на юг по автобану Санта-Фе. Я заметил, что небо просветляется, чувствуя, что жизнь снова обретает смысл. Меня охватило сложно определимое ощущение, неизбежно возникающее внутри каждый раз, когда я двигаюсь к чему-то новому. Я был твёрдо намерен после окончания работы над фильмом поехать в Мексику и оставаться там как можно дольше.

В 1940 г. Альбукерке был милым маленьким городишкой как раз того размера, который мне нравится. Мы нашли квартиру где-то в километре к северу от центра старого города, в предместьях. Тут жили самые обычные горожане, но влюблённые в Нью-Мексико и надеявшиеся приобщиться к вольной жизни, живя рядом с «настоящими людьми», то есть индейцами и испанцами. Такими и были наши соседи: дружелюбными, общительными, исполненными самых благих намерений, теми, кто читает Томаса Вулфа[319] и оставляет на столе открытые кувшины с вином. Наверняка, я им здорово надоедал своим неустанным бряцаньем на пианино, но они не жаловались.

Фильм снимал Ричард Боук. Он и его жена Салли были людьми развитыми, элегантными и хорошо воспитанными, какими могут быть только те, кто некогда приняли городской строй жизни сознательно. Они жили в деревне в большом глинобитном доме, который считался роскошным. Когда Салли показала мне паука «чёрная вдова» на колыбельке их ребёнка, я понял, что в сельской «роскоши» были свои минусы.

Поблизости от места, где мы жили, находился бар, где в мартини Бобу однажды подложили мёртвую «чёрную вдову». В этом баре регулярно появлялась некая Роза Пустыни, которая была в состоянии употребить просто феноменальное количество алкоголя. Однажды она пригласила нас к себе домой немного выпить. У неё был маленький сын и огромная колли, которая вела себя как член семьи. Разговор зашёл о войне в Европе и вероятности того, что Штаты будут в неё втянуты. Роза Пустыни всегда придерживалась восторженно-патриотических чувств, но тут неожиданно позабыла о своём патриотизме и заявила: «Я вот вам что скажу: я свою собачку растила не для того, чтобы из неё сделали пушечное мясо». Она даже не обратила внимание на наш смех, а продолжала горячо выступать против войны.

Я не хотел приглашать чету Боук в наш дом, но Джейн считала, что мы просто обязаны из вежливости позвать их в гости, раз сами бывали у них. Мне кажется, Джейн хотела подразнить их тем, что вместе с нами живёт Боб. В общем, ситуация накаляла воображение Джейн. Кроме этого, на эти же часы она пригласила Розу Пустыни. Было любопытно наблюдать, какой эффект всё это произвело на чету Боук. Сперва они приняли за чистую монету, что Роза Пустыни — очередная взбалмошная алкоголичка (что-то такое в ней было), коих среди знакомых Боук хватало, но при этом мнении оставались недолго, мне кажется, буквально первую минуту общения. Когда чета Боук поняла, что перед ними дубоватая особа, не обременённая разумом, им стало не по себе. Я бросал на Джейн злобные взгляды за то, что она поставила всех в такое неловкое положение. «А кто тогда нам Боб?» — спрашивал я Джейн до прихода гостей. «Мы с Бобом — брат и сестра», — отвечала она. Так Боба мы и представили. Роза Пустыни продолжала нести околесицу, Боб и Джейн нервничали, позабыли свои роли и начали говорить каждый о своей матери: «А вот моя мать…» Это слегка ошарашило чету Боук, но они скоро пришли в себя, даже когда потом Боба понесло, и он начал утверждать: «Моя мать сейчас на гастролях с Barnum and Bailey[320]. У неё две головы». К счастью, все кошмарные наваждения имеют конец, и этот спектакль тоже окончился.

Мне нравилось, что вокруг Альбукерке была первозданная природа. Стоило дойти до реки, повернуть на север, и ты оказывался среди замысловатого узора из камней, песка, гальки и выброшенных на берег коряг. Я мог пройти в никем и ничем нерушимой тишине много километров, и, взяв с собой сценарий с прописанными сценами и секундомер, писать музыку для фильма.

Вскоре в Мексике должны были пройти выборы. Все ещё прекрасно помнили о перевороте генерала Франко в Испании, и либералы боялись, что победит генерал Алмасан[321], откровенный фашист[322]. Тогда не избежать гражданской войны, границы бы закрыли, и я не смог бы попасть в Мехико. Чем больше я читал о положении дел в газетах, тем напряжённее трудился, чтобы поскорее закончить музыку для фильма «Корни в земле» и оказаться в городе Сьюдад-Хуарес, оставив позади Рио-Браво[323], пока не начнётся вся эта катавасия. Люди из министерства сельского хозяйства думали, не совершить ли мне ознакомительную поездку в горы Джемез, где жило несколько десятков тысяч крестьян испанского происхождения. Очень красивый горный район, я, мол, почувствую себя в бедной деревушке, затерянной в горах Сьерра-Невада в Андалусии. Если бы не желание побыстрее свалить в Мексику, на меня этот район с местным колоритом произвёл бы большое впечатление. Министерство сельского хозяйства предложило мне пролететь на самолёте по долине Рио-Гранде, чтобы я смог «прочувствовать края», но я никогда не любил летать на самолёте (только когда не было выбора), поэтому отказался, и мне устроили несколько ознакомительных поездок на автомобиле.

Прямо перед тем, как закончить с музыкой для фильма, я получил либретто от Сарояна. Опус назывался «Опера, опера!» и представлял собой либретто настолько же, насколько текст Гертруды Стайн «Четырёх святых» в трёх актах можно было назвать либретто. В общем, чтобы превратить это в настоящее либретто, мне нужен был Морис Гроссер[324]. Я не знал, что делать, но взял текст с собой в Мексику, чтобы почитать более вдумчиво.

Мы провели неделю в штате Сакатекас. Когда мы пересекли мексиканскую границу, я перестал вообще куда-либо торопиться. Но мы обещали Пегги и Луису Райли добраться до Мехико до середины июля, поэтому продолжили путешествие по железной дороге. Мы приехали в столицу как раз к началу волнений, и утром в день выборов оказались в парке Аламеда, прячась, как и все остальные, за каменными скамьями от пуль, летевших с проезжавших мимо машин и грузовиков. Стрельба длилась весь день, иногда раздавались громкие взрывы. К счастью, на выборах победил Авила Камачо[325], мы забыли о фашиствующем генерале Алмасане и начали искать дом. Я хотел снять что-то типа дворца Малинче, только, если возможно, дальше от центра.

Мы нашли то, что искали — старую усадьбу на высоте около 3000 метров в районе Яялпа / Jajalpa по дороге в Толука. Это был огромный дом с кучей комнат и большим двором. Со всех сторон его окружали горные вершины, а вулкан Невадо-де-Толука, расположенный на противоположной стороне долины, был виден во всей красе. Я часто сидел наверху в одной из пустых комнат и смотрел на него. Девственная красота меня завораживала. Мне вспомнились слова Томаса Манна: когда ты стоишь перед величественным чудом природы, это губительно сказывается на творческом порыве[326].

Дом в Яялпа стоял настолько особняком, что было очень сложно держать тут штат прислуги. Кто-то постоянно увольнялся, и нам приходилось ехать в столицу, чтобы получить в агентстве нового человека и увезти его с собой в такси. Поместье было тоскливым местом, то, что оно было красивым, делало эту благородную печаль ещё более изощрённой в умении разлагать души. Служанки настаивали, что по ночам в комнатах появляются злые духи и привидения. Прислуга являлась под дверь нашей спальни из другого конца дома, когда мы уже спали, и, стучась в неё, девушки шептали: Señor! Señora! Hay pasos, pues / «Сеньор, сеньора! Там шаги». Так служанки извещали, что собираются провести ночь на полу в углу нашей комнаты. Если они слышали шаги, то по всем правилам этикета мы должны были разрешить им спать с нами. Так бывало не каждую ночь, и не со всеми служанками, но достаточно регулярно с некоторыми из них. В каждой большой спальне у изголовья кровати стояло заряженное ружье. Мы считали, что ружья — просто часть интерьерного решения, но прислуга относилась к ним очень серьёзно.

В столице я пришёл в штаб-квартиру партии и предложил свои услуги. Меня спросили, где я живу. Я ответил, и они решили по воскресениям привозить для осмотра настоящего старинного поместья туристов, выезжающих на автобусные экскурсии в Яяльпу. Туристов нам привозили всего два раза, в основном это были американцы, но было и несколько европейцев. Туристы осматривали скотный двор (там было восемьдесят пять коров и сотни овец), часовню и обширный двор, после чего сразу выражали желание вернуться назад в Мехико. Но сперва они должны были пообедать, так как уже заплатили за еду в турагентстве. Джейн стоически перенесла заезды туристов. Эти поездки, оплачиваемые туристами, дали мексиканской компартии немного денег, но всё же больше, чем мы с Джейн могли бы дать.

У меня стало появляться чувство пресыщения и упадок сил, иногда начинало подташнивать. Я перестал есть, даже от мысли о еде меня передёргивало. Я понял, что это вызвано разряженным горным воздухом, решил, что надо срочно спускаться вниз, и поехал в столицу. Находившиеся там Пегги и Лу Райли[327], а также испанский художник Эстебан Франсес[328] собирались ехать в Акапулько. Я к ним присоединился. Они сняли у Билла Спрэтлинга[329] домик у моря. Это было длинное, расположенное на вершине скал строение в виде подковы, с большой террасой, соединяющей два крыла здания. Я две недели провёл у моря, стал чувствовать себя гораздо лучше, и разыгрался зверский аппетит. Джейн прислала телеграмму с извещением, что они с Бобом приедут, и просьбой побыстрее снять дом. Лу был мексиканцем, который позднее женился на Долорес дель Рио[330]. Лу нашёл нам дом с верандой, длиной под тридцать метров, окружённый деревьями лимона и авокадо. В доме был также широкий corredor под крышей, соединяющий комнаты с садом, в котором между деревьями висели гамаки.

Боб и Джейн привезли с собой двух смахивающих на гномов пучеглазых и низкорослых индейцев, девушку и парня, которые под руководством местной женщины постарше должны были составлять весь штат нашей прислуги. Боб и Джейн рассказали странную историю о владелице поместья (эту гранд-даму они навещали в её нуворишески-броском особняке в городе, приезжали, чтобы подписать документы об окончании аренды). Владелица передала им пространный список (отстуканный на пишущей машинке) предметов, которые, по её словам, исчезли из поместья. В нём значились предметы мебели, сельхозорудия и даже голуби. Боб и Джейн смотрели на список как баран на новые ворота. Наконец, Билл поинтересовался, почему упомянутый в списке zarape / плащ стоит столько, что за ту же сумму можно купить двадцать новых таких же. Женщина объяснила, что сам по себе плащ не имеет большой ценности, ценна в нём дырка от пули. Этот плащ был надет на её брате в тот день, когда его убили. Джейн с Бобом сбили требуемую неустойку до ста долларов и расплатились. Меня инцидент очень разозлил, но я ничего не мог поделать, так как сам попросил Джейн избавиться от ненужных вещей в поместье.