Без остановки. Автобиография

В бруклинском районе Каламбия-Хайтс я нашёл квартиру с изумительным видом на нижнюю часть Манхэттена и нью-йоркскую гавань. Я снял эту квартиру, арендовал пианино и продолжил работать. Съездил на ферму, чтобы посмотреть, что там происходит. Оказалось, что Мэри нашла очень способную австриячку, которая стала очень грамотно вести хозяйство. Эта австриячка собиралась быть экономкой Мэри в квартире, которую последняя сняла на Тринадцатой улице. Всё это казалось мне полным бредом, но я ничего не сказал. Джейн несколько раз ночевала со мной в бруклинской квартире, но утверждала, что в ней она жить не хочет, к тому же Мэри была больна, Джейн к ней очень прикипела сердцем, и считает, что нужна Мэри, чтобы та могла как-то встать на ноги. «Ты своё здоровье угробишь, — заявил я ей. — Ни у кого не хватит сил так напиваться».

Мэри сняла подвальное помещение без мебели. Денег у неё по-прежнему не было, но люди, кажется, не могли в это поверить, и она сильно задолжала в продуктовом магазине Esposito's, расположенном за углом на Шестой авеню. Каждый день флорист отправлял ей орхидеи и кучу срезанных цветов. Мэри пришла в универмаг Wanamaker's и попросила встретиться с управляющим. Она представилась, показала ему британский паспорт и вскользь упомянула, что живёт в графстве Суррей, что резко изменило дело. Мэри всегда умела внимательно слышать собеседника и захватывающе рассказывать, так вот в ходе разговора выяснилось, что менеджер является страстным поклонником Лоуренса Аравийского[301]. Мэри вспомнила, что Лоуренс рассказывал ей во время ужинов у неё дома, на которых не раз бывал, приезжая на мотоцикле. Вспомнила ещё споры Лоуренса и Герберта Уэллса, и поведала менеджеру некоторые скандальные подробности личной жизни последнего. Потом она попросила открыть ей в магазине кредит, на что тот сразу согласился, а когда она предупредила, что собирается купить обстановку для всей квартиры, он заверил её, что всё в порядке, и она может купить всё, что пожелает. Потом они ещё двадцать минут мило проболтали о Лоуренсе, пока экономка из Австрии ждала в коридоре. Потом Мэри вышла, спустилась в универсам и купила два электрических фонтана, много белых ковров, маленькое белое пианино, кровати, подушки, постельное белье и столовые приборы. Австриячка поддерживала квартиру в образцовом порядке. Мэри запаслась джином и консервами (она купила несколько ящиков рагу Broadcast Hash, который был самой дешёвой консервированной едой, помнится, одна банка стоила девять центов) и слегла. В магазине Wanamaker's еду не продавали.

Мэри лежала в кровати, принимала на грудь и иногда «летала». «Я выхожу из тела!» — кричала она, и при этом было совершенно неважно, слышит её кто-нибудь или нет. Мэри утверждала, что сложнее всего было с потолком — никак не получалось сквозь него пробиться. Во время сеансов выхода из тела её навещала пожилая актриса Мария Успенская[302]. Мэри стала твердить, что является незаконнорожденной дочерью Гурджиева[303]. Кто ж его знает, может, и была, она, и правда, на него внешне походила. Во всяком случае, такое «яблоко» не казалось упавшим от «яблоньки»: от грубоватого и дубоватого майора британской армии, которого мне представили как её отца.

Друзьями Мэри были светские львы и львицы из Café Society. Они считали её стиль жизни очень смелым и пытались вытащить к сливкам нью-йоркского общества, но Мэри упиралась. Апогеем её сезона был визит на званый ужин претендента на австрийский трон Отто фон Габсбурга[304] с женой. Габсбурга представили на кухне австриячке, которая на миг опустилась перед ним на колени и прошептала: Herr Österreich / «Господь Австрийский».

В ту зиму я навестил Одена[305], который жил поблизости, в Бруклин-Хайтс. Оден был поразительным человеком. Очень эрудированный, он выражался настолько странно, что я не до конца понимал, что он говорит. Это само по себе было любопытной игрой, но такой, в какой я не мог одержать победу.

Однажды вечером Керк и Констанция Эскью[306], хозяева единственного приличного в Нью-Йорке светского салона, пригласили нас с Джейн на ужин, где присутствовали Сальвадор и Гала Дали[307]. Это было крайне формальное мероприятие с ужином при тусклых свечах. В гостиной было так темно, что когда дворецкий поставил рядом с Дали салат и начал его перемешивать, художник посмотрел на едва видные в темени листья латука и сказал, что всё это напоминает ему Швейцарию. Он рассказал историю. Одну маленькую девочку в горах застала снежная буря, так что не видно было ни зги, и бедняжка заблудилась. Когда она была уже на пороге смерти, откуда-то возник славный сенбернар с прикреплённой на ошейнике фляжкой бренди. Собака набросилась на девочку и её загрызла. C'est beau / «Красиво», — добавил Дали, глядя на миску с салатом, словно история всё ещё мерцала в воздухе над овощами.

Гала была в образе. О чём бы ни говорили все гости за столом, она, блистая остроумием, возвращалась к навязчивой идее, которую выбрала себе на тот вечер — мне нужно раздобыть большую клетку для птиц, запереть её в ней, бросать ей туда еду и свистеть. Je veux être votre perroquet / «Я хочу быть вашим попугаем», — говорила она, глядя на меня удивительно умными и проницательными глазами.

В будни Билл Сароян писал пьесу «Лучшие годы вашей жизни». Пьесу поставил Эдди Даулинг[308], и премьера прошла с большим успехом. Вскоре Билл написал ещё одну пьесу Love's Old Sweet Song / «Старая добрая песня любви». Пьесу купила Театральная гильдия и дала Даулингу для постановки. Вскоре Тереза Хелберн[309] и Лоуренс Лангнер[310] начали возмущаться тем, что Даулинг слишком свободно обращается со сценарием. Мне предложили написать музыку к постановке. Однажды, когда мы отрепетировали одну сцену, Даулинг сказал: «Нам бы надо тут поживее. Билл, слушай, может ты пойдёшь, хлебнёшь пивка и перепишешь сцену? А мы пока с молодёжью порепетируем». Лангнер был вне себя от ярости и кричал: «Да это же не водевиль!» Потом стал прохаживаться в задних рядах тёмного зрительского зала, схватил меня под руку, и пришлось шагать рядом. «Мы, творческие люди, должны держаться вместе», — прошептал он мне. Однако Сароян был совершенно не против переписать сцену, и менял текст даже после того, как пьеса уже шла на сцене. Главную роль исполнял Уолтер Хьюстон[311], он не возражал, что ему каждый день приходилось заучивать новые реплики. На гастролях постановка пьесы была делом непростым, потому что в составе труппы был десяток маленьких детей, которых сопровождали их мамы. Матери постоянно жаловались, что в гримёрках мало топят.

Когда мы с Оливером Смитом[312] вместе провели лето у тёти Мэри, ему было двенадцать, а когда мы снова пересеклись, ему исполнилось двадцать два года. Мне казалось, у него был талант к созданию декораций и костюмов. Я предложил ему приехать в Филадельфию, где мы с Джейн жили во время экспериментальной постановки пьесы «Старая добрая песня любви». Я хотел, чтобы Сароян увидел его эскизы. Оливер показал эскизы Биллу в нашем гостиничном номере, и писателю они настолько понравились, что тот предложил ему заняться декорациями для своей следующей пьесы «Эй, кто-нибудь». Семья Оливера не поддерживала его выбор карьеры, и когда ему понадобилась 1000 долларов для поездки в Голливуд и экзамена на членство в профсоюзе сценографов, не дала ему денег. Он обратился к тёте Мэри, которая продала что-то из украшений. Оливер смог поехать в Калифорнию, сдал экзамен, был принят на курс (вместе с Сальвадором Дали) и вернулся в Нью-Йорк сделать сценографию для пьесы Сарояна.

Тедди Гриффис была дочерью финансиста Стэнтона Гриффиса, владельца арены Мэдисон-сквер-гарден, а также приносивших дивиденды акций Standard Oil и Paramount Pictures[313]. Мы с Латушем знавали Тедди уже пару лет. Она приезжала к нам на выходные в дом на Статен-Айленд, а мы гостили у неё в доме в Нью-Кейнан, поэтому я был очень рад, когда Латуш сказал, что они поженятся. Тогда как раз стала очень популярной его песня A Ballad for Americans / «Баллада для американцев». Латуш попросил меня написать музыку на пространный текст, но меня смущала стилистика: много потаканий обывательскому вкусу. Тогда Латуш обратился к неофициальному композитору компартии Эрлу Робинсону[314]. Тот и написал музыку, которая сделала песню поистине народной[315]. Латуш часто подкалывал меня, что я в своё время дал отказ. «Не, ну ты не жалеешь, что отказался написать музыку к „Балладе для американцев“? Я ж к тебе первому пришёл, сукин ты сын!» Я отвечал Джону, что с моей музыкой получилась бы совершенно другая песня, которая не стала бы такой популярной. Впрочем, мой ответ его никак не радовал. Получалось, что в процессе создания песни первостепенную роль играет музыка, а не слова.

Приблизительно в то время власти решили пересмотреть моё право на социальное пособие. Я надеялся, что они не узнают о существовании моего отца, но они о нём узнали и отправили к нему инспектора. Инспектор был темнокожим и проверил не парадный вход, а служебный (так было написано в его инструкции, вначале представился он на парадном входе). В отчёте он написал: «В пособии не нуждается», мне сразу перестали присылать чек и исключили из списков сотрудников федерального музыкального проекта. «Чертовски правильно поступили», — заметил отец.

Практически одновременно с этими событиями министерство сельского хозяйства попросило меня написать музыку к фильму об эрозии в долине Рио-Гранде. Мои чеки были подписаны Генри Уоллесом[316], что вызвало у отца бурю недовольство правительством. «Боже, да куда же катится эта страна?!» — негодовал он. Кроме этого, отец считал, что с точки зрения этики член компартии не должен был получать правительственные деньги. Он совершенно не понимал, как я мог принять деньги, которые для меня должны быть «грязными». Я не мог признаться отцу, что мой интерес к красному «движению» сводился исключительно к тому, что думал я о нём, как о чём-то, способном внести разлад и разорвать в клочья. Партия была хорошо организована и могла создать массу проблем, что, как мне казалось, и давало основания поддерживать её. Чтобы пуще увериться в том, что я поступаю правильно[317], я похаживал на собрания Германо-американского союза[318], проходившие в танцплощадке Иннисфейл на Третьей авеню. Вдоль стен позади зала всегда стояла дюжина полицейских. На каждом собрании минуту или около того отводили на то, чтобы публика, стуча ногами о пол, скандировала: «Мочи евреев, мочи евреев, мочи евреев!» Однажды, когда я уходил с собрания раньше, чем обычно, полицейский у входной двери произнёс: «Зря рано уходишь. В этих парнях что-то есть». По указанию компартии Гарри вступил в Германо-американский союз и общался с его членами. Я старался не думать, что может произойти с ним, если те узнают, что он на самом деле «засланец с заданием».

Джейн не горела желанием ехать со мной в Нью-Мексико и жить там, пока я буду работать над музыкой к фильму. Но согласилась, когда я разрешил ей взять с собой нашего приятеля Боба Фолкнера, который работал в New Yorker и жил на Патчин-Плейс. Я так хотел вырваться из Нью-Йорка, что мне было совершенно всё равно, кто с нами поедет. Я знал, что Боб крепко выпивал, и понимал, что именно поэтому Джейн хочет, чтобы он поехал с нами. Она сказала, что мои «взгляды на жизнь» её настолько угнетают, что ей всё кажется безнадёжным, когда она в моём обществе. Так что, по её словам, она может быть со мной наедине только короткие периоды времени, после чего должна убежать от чувства неизбывной тоски по моей вине (гораздо позже она призналась, что боялась находиться со мной наедине, особенно вне Нью-Йорка). Боб смеялся без устали, и она надеялась, что его присутствие станет противовесом моей мрачности. Я, со своей стороны, предполагал, что смогу контролировать ситуацию и следить, чтобы Джейн не перепивала.