Без остановки. Автобиография

Мы переночевали и следующий день провели в Принстоне. Гарри Данхэм[62], смотревший балет вместе с нами, пригласил нас на ланч в свой клуб, где я познакомился со студентом, который собирался начать издавать журнал, и ему был нужен материал, предпочтительно беллетристика. Я подумал о том, что написал, сидя на балконе в магазине Dutton's, и сказал Данхэму, что могу дать ему рассказик. Журнал под названием Argo вышел в том году, и там был напечатан отрывок из «Без остановки» под названием A White Goat's Shadow / «Тень белого козла». Это была моя первая публикация в жанре фикшн.

Когда пришло лето, тётя Мэри пригласила меня остановиться в «Золотом зале». К ней приехали двое её младших сыновей и дальний кузен. Оливеру Смиту было двенадцать лет, и он буквально всё своё время с потрясающим мастерством рисовал поэтажные планы домов. В музыкальном салоне тёти Мэри стояло пианино, но для облегчения медитации в доме нельзя было устраивать каких-либо «негармоничных» вибраций, поэтому я каждый день два часа играл на пианино в доме женщины, жившей неподалёку. Тем летом я разучивал два произведения: Übung in Drei Stücke / «Упражнение в трех частях» Хиндемита[63] и переложенную для фортепиано L'Histoire du soldat / «Историю солдата»[64] Стравинского. Где-то месяц женщина слушала, как я каждый день репетирую, заметила, что я постепенно запоминаю всё больше и больше из Стравинского, и сказала: «Не бросай. У тебя всё получится. Ты не стучишь по клавишам, как большинство начинающих. Как только научишься не играть „по соседям“, всё будет отлично».

Я написал в Яддо — сообщество художников, расположенное под Саратогой, с просьбой пригласить меня в сентябре, так как там будет Копленд, и я хотел бы продолжить у него учиться. Нина Смит предложила подвести меня до Саратоги, и два её сына поехали с нами. Когда Оливер увидел внушительный дом и отведённую мне в нём комнату, он сказал фразу, сильно разозлившую Нину: «Мам, я так хотел бы быть Полом!» День закончился пререканиями и взаимными упрёками.

«Нет, ничего такого ты не хочешь! И не желаю, чтобы ты позволял себе такие высказывания. Мне за тебя стыдно! Подумать только!»

В Яддо было тихо и удобно, это было просто идеальное место для работы. Аарон был единственным гостем, не остановившимся в главном здании. У него была студия в лесу у пруда, где он писал «Вариации для фортепиано». Иногда, гуляя по территории, я доходил туда, где были слышны звуки фортепиано. Я садился на камень или бревно и открывал для себя новые отрывки из произведений Аарона, в том числе те, которые композитор успел переработать с тех пор, как я «подслушал» их в прошлый раз.

Во время еды все за столом беседовали, и разговор часто касался политики. Как и следовало ожидать, больше половины гостей оказались марксистами. Между ними сложилась ситуация взаимопонимания при полном отсутствии чувства юмора (как мне казалось, подобные отношения возникают между школьными учителями). Их отличало маниакальное стремление выяснить политическую позицию человека и навесить на неё ярлык, а также найти скрытых врагов правого дела. Соответственно, любой разговор превращался в продолжительный и зачастую горячий спор: «Почему я против вас, если я не с вами?» Впрочем, меня больше занимало то, что в Яддо я оказался чемпионом по анаграммам. Я был убеждён, что это благодаря добровольно наложенным на самого себя обетам сюрреалистической практики «очищения разума». Я понял, что могу представить все буквы на свете в подвешенном состоянии, как отдельные элементы, но был в силах составлять из них слова, если этим будет заниматься моё подсознание. Самому себе я объяснил эту способность привычкой никогда не начинать писать до тех пор, пока мой разум не очистится от всего содержимого.

У Аарона был старый автомобиль, который мы называли Никодимом. Водил он опасно, о чём я ему постоянно говорил, на что Аарон только усмехался. Когда пришли холода, и склоны холмов покрылись оранжево-красными листьями, я предложил поехать в Вермонт и навестить Карла Рагглза[65]. Аарон удивился тому, что настоящий старожил-житель Новой Англии не боится сохранять себя, живя в простом домике, где и родился. Мы застали Карла — старичка небольшого роста — за пианино в сельском коттедже. Он играл Мендельсона, и вокруг стояли его друзья, которые пели с листа. Карл не играл своей музыки, вместо этого он прочитал нам прочувствованную и пылкую лекцию о том, что в мире нет композитора более великого, чем Мендельсон. После того, как мы распрощались, Аарон со смехом произнёс: «Старикан — реально на своей волне, правда? Из всей братии — Мендельсон, ну кто бы мог подумать!» Мы поехали в Массачусетс и провели полдня с Роджером Сешнсом[66]. Эти часы оставили ужасное впечатление, возможно, потому что Аарон показал ему два отрывка из произведения, которое я писал. Сешнс сыграл отрывок, после чего признался, что не видит в этой музыке ничего интересного. «Даже не свежее веяние?» Сешнс лишь пожал плечами.

В Нью-Йорке я познакомил Аарона с Гарри Данхэмом. Тётя Аделаида завещала мне небольшую сумму денег, которую я мог получить лишь спустя год. Гарри должен был получить некоторую сумму, когда ему исполнится двадцать один год, если сдержит обещание и не начнёт курить раньше дня рождения. Аарон советовал мне поехать в Париж и начать учиться у Нади Буланже[67]. Гарри был щедрым, и уговорить его было несложно, поэтому он предложил мне половину того, что получит в ноябре 1931 г., если эти деньги меня выручат. Сумма помогла бы, но Аарон вскоре уезжал в Берлин, и меня удручала безрадостная перспектива моего музыкального образования после его отъезда. Я очень хотел поехать с ним в Берлин, чтобы продолжить брать у него уроки до осени, после чего начал бы учиться у Нади Буланже. Так что надо было побыстрее достать денег. В Нью-Йорке я встретился с родителями Гарри и объяснил им ситуацию. На мою просьбу они отреагировали очень настороженно, я понял, что они считали меня дрянным человеком, который может оказать отрицательное влияние на их сына. Миссис Данхэм была твёрдо уверена, что прекрасно разбирается в музыке: её сестра Люси Хикенлупер, взявшая псевдоним Ольга Самарофф, будучи концертирующей пианисткой вышла замуж за дирижёра Леопольда Стоковского[68]. Мать Гарри считала, что Аарон вообще не имеет никакого отношения к музыке, а о Наде Буланже и слышать не желала. В общем, мне кажется, Гарри было непросто вытянуть деньги у родителей, но всё же, в конце концов, он их получил. Той зимой в Принстоне я виделся с миссис Данхэм и сестрой Гарри, Амелией. Никогда не забуду едва скрываемой злости в тоне её голоса, когда она меня спросила: «Когда уезжаешь?» Я ответил: «Как можно скорее», на что миссис Данхэм процедила сквозь зубы: «Хорошо».

Я регулярно писал стихи и отправлял их в разные журналы. Я даже написал несколько стихов по-французски. Их иногда публиковали в бельгийском журнале Anthologie.

Из журнала Transition писали, что они платят гонорар в размере 30 франков за страницу. Я написал им с просьбой выплатить мне 150 франков за мои работы, опубликованные в номерах 12 и 13. Кроме этого, я вложил в письмо новые стихи. Вскоре я получил чек, но в сопроводительном письме ни словом не упоминалось о последующих публикациях моих работ. Четыре моих стихотворения опубликовали в This Quarter, который я считал очень уважаемым журналом.

Брюс Морриссетт, который всё ещё учился в университете в Ричмонде, написал мне письмо с предложением выступить редактором одного номера The Messenger — литературного журнала, издававшегося в его колледже. Я тут же воспользовался этим шансом и отправил десяток писем писателям, которые, мне казалось, были бы не прочь дать материал (хотя я их ни разу не видел и с ними раньше не переписывался). К моему удивлению, многие ответили, и среди прочих я получил тексты от Уильяма Карлоса Уильямса[69], Гертруды Стайн[70] и Нэнси Кунар[71]. Я продолжил переписку с Гертрудой Стайн и отправил ей номер журнала, когда тот вышел.

Я начал учить немецкий, купил книги по грамматике, словарь и справочник по глаголам. Годом ранее принимался и за итальянский. «Тебе понравится немецкий, он у тебя легко пойдёт», — утверждала мать, изучавшая этот язык в школе. Язык мне понравился, однако не показался лёгким, и я никогда так и не смог нормально говорить по-немецки.

В раннем детстве я был покладистым и на удивление послушным ребёнком, однако у меня иногда случались вспышки гнева. Я рос, становился всё более осторожным и осмотрительным, а вспышки гнева исчезли. Естественно, я предполагал, в будущем буду избавлен от этой напасти. Однако в возрасте девятнадцати лет я с изумлением обнаружил, что только что кинул в отца огромным тесаком для разделки мяса. Я выбежал из дома, разбив стеклянную бляху во входной двери, и бросился бегом вниз по склону холма под дождём. Я не успел пробежать и три улицы, как на автомобиле подъехал отец, вышел из машины и пошёл за мной. Я остановился и повернулся к нему.

«Я хочу с тобой поговорить, — сказал он. — Ты больше не должен так поступать со своей матерью. Это она настояла, чтобы я за тобой поехал».

Действительно, в тот момент я о ней не думал, и позволил ему убедить меня вернуться. Мы оба до нитки промокли. Когда мы вернулись, мать была вся в слезах. Я прошёл мимо, даже на неё не взглянув. «У тебя совсем нет сердца, слышишь?!» — крикнул мне отец.

Я был уже на лестнице, но услышав эти слова, остановился.

«Ты меня не выносишь, потому что каждый раз, когда смотришь на меня, ты понимаешь, что из меня у тебя черт знает что получилось! — закричал я. — Но я не виноват, что я живу! Я не просил, чтобы меня рожали!»

«Что… ты… за… чушь… несёшь?» — запинаясь, словно ему что-то мешало, вопрошал отец, воздев лицо и руки к небу.

Я вошёл к себе и захлопнул за собой дверь, чувствуя себя человеком, который поддался на провокацию и открыл другим о себе ту правду, которую лучше было держать в тайне. В общем, я был крайне недоволен своим поведением, являвшимся результатом слабости. Я бросил тесак — это было фактом, а не фантазией, и меня волновали проблемы, к которым такое поведение может привести в будущем. То, что я так легко тогда потерял контроль над собой, означает, что я могу «забыться» с весьма трагическими последствиями. Но, как обычно, я напомнил себе, что на деле ничего страшного не случилось и волноваться нечего.

Я отплыл на старом американском грузовом корабле McKeesport. Кроме меня на борту был всего один пассажир: французский граф, который только что развёлся со своей американской женой в Калифорнии. У него был большой альбом с фотографиями бывшей жены, и этот альбом он приносил собой каждый раз, когда приходил в столовую. Большую часть времени граф проводил в своей каюте, что, в общем, было объяснимо. Во второй день после отплытия из Нью-Йорка начался сильный шторм, и несколько дней кряду корабль поднимался и опускался, словно буйвол из воды. Столовую и мою каюту (рядом) залило водой. Вода налилась на пол и переливалась от стены к стене. Я сложил свои чемоданы на пустую койку и попросил стюарда поставить мой пароходный кофр на подставки и закрепить его между стеной и комодом. Решил не поддаваться морской болезни (хотя имел полное право) и часами, вдыхая воздух полной грудью, ходил туда и обратно по палубе под дождём. Помогло, меня ни разу не вырвало. Неделю штормило, а корабль качало из стороны в стороны, а потом я заметил над кораблём чайку и поинтересовался у капитана, не приближаемся ли мы к архипелагу Силли. «Неее, — ответил тот. — Только отплыли от Большой Ньюфаундлендской банки». Лишь спустя восемь дней мы приплыли в Гавр.