Без остановки. Автобиография

В парижском Тюильри на деревьях набухли почки, а из входов в метро доносился сладкий запах средств для дезинфекции. Всё в Париже было таким, каким я тысячи раз вспоминал за прошлые двадцать месяцев. У меня было три недели до приезда Аарона, с которым я должен был ехать в Берлин. Вскоре после прибытия я пришёл к дому № 27 на улице де Флёрюс / rue de Fleurus, чтобы встретиться с Гертрудой Стайн. Я позвонил в звонок, мне открыла горничная и сообщила, что мадемуазель занята. Услышав женские голоса, доносящиеся из квартиры, я сказал, что только приехал из Америки и хотел бы буквально на минуту увидеть хозяйку. Горничная попросила меня подождать на лестничной клетке. Вскоре вышла Гертруда Стайн. Выглядела она точно, как на фотографиях, только выражение её лица было чуть добрее. «В чём дело? Вы кто?» — спросила она. Я ответил и тут впервые услышал её чудесный хохот от всей души. Гертруда открыла дверь, впуская меня внутрь. Потом подошла Алиса Токлас[72], и мы расселись в просторной студии, стены которой были завешаны картинами Пикассо. «По твоим письмам я решила, что ты — весьма старый джентльмен, которому по меньшей мере семьдесят пять лет», — заметила Гертруда Стайн. «Очень эксцентричный джентльмен в летах, — добавила Токлас. — Мы были в этом практически уверены». Они пригласили меня на ужин, запланированный на следующий вечер, и там должен был присутствовать Бернард Фэй[73].

Мы ужинали вчетвером. Меня забрасывали вопросами, и, кажется, что мои ответы им нравились и их забавляли. Мне понравился Бернард Фэй. Он был небросок и очарователен. Эти качества являются плодом продолжительного физического страдания. Он в детстве болел полиомиелитом и передвигался с трудом. Гертруда Стайн настаивала, что меня зовут Фредди, а не Пол. После этого все трое принялись обращаться ко мне только так (потом Алиса Токлас сократила новое имя и обращалась ко мне просто «Фред»).

«Пора нам лансировать[74] Фредди, — сказала Гертруда Стайн. Сидя в студии после ужина, она пребывала в весёлом расположении духа. — Мы будем запускать Фредди в жизнь». Они обсудили людей, которым хотели бы меня представить, много смеялись, но на этом дело и закончилось. Больше этот вопрос никогда не поднимался. Незадолго до этого в Париже начали издавать журнал The New Review. Редакторами издания были Самуэль Путнам[75], Эзра Паунд[76] и Ричард Тома. Утром в доме Тома я познакомился с Паундом — высоким человеком с рыжей бородой. Мы сходили с Паундом на ланч, а потом вместе поехали в Фонтене-о-Роз, чтобы встретиться с Путнамом. Мне Паунд пришёлся по душе, и я упомянул его во время ужина у Стайн. «О, нет, я Эза больше видеть не желаю, — заявила Гертруда Стайн. — Стоит ему заявиться на полчаса, и на тебе: то лампа сломана, то стул продавлен». «И чайник», — добавила Алиса Токлас. «Эз — нормальный парень, но просто я не могу позволить ему находиться в моём доме». Мне такая оценка показалась странной. Потом во время чаепития у Бернарда Фэя я узнал, что Гертруда отправила всем своим знакомым письмо с одинаковым текстом, извещающим, что мисс Стайн больше не дружит с Паундом. В такие капризы было сложно поверить, но среди гостей присутствовали Вирджил Томсон[77] и Павел Челищев[78], подтвердившие, что письма получили. Тогда я впервые увидел Томсона, и меня несколько покоробила его небрежная манера высказывать суждения. По наивности я решил: если хочешь быть интересным другим людям, значит, у тебя нет серьёзных целей в жизни.

Однажды, когда я был в гостях у Гертруды Стайн, зашла Мария Джолас[79]. «Как я понимаю, ты печатала в журнале кое-что, написанное Фредди», — сказала Стайн, представляя меня Джолас, которая отреагировала на эту информацию как-то уклончиво. После того, как она ушла, мы обсудили странный провал в памяти Джолас, который, по мнению Гертруды, был нарочито наигранным. «Послушай, а ты случайно не писал им с просьбой, чтобы тебе заплатили?» — неожиданно спросила меня Алиса Токлас. После того, как я с негодованием ответил: «Да они мне уже год должны!», дамы дружно рассмеялись. «Ну, больше Фредди с Transition не сотрудничает!» — удовлетворённо заключила Гертруда Стайн. Я понял, что ей не нравится журнал или люди, которые его издают.

Однажды Тома отвёл меня на улицу Виньон / rue Vignon, познакомить с Жаном Кокто[80]. На стене прихожей, куда нас впустила служанка, висела огромная чёрная доска с набросанными на них каракулями и почеркушками. Тут друзья Кокто оставляли ему записки, когда хозяина не было дома. На противоположной стене в прихожей висел огромный обрезок коричневой обёрточной бумаги, где Пикассо тушью нарисовал какие-то иероглифы и фигуры. Мы немного подождали, пока не вышел Кокто и пригласил нас в большую комнату. Очень худой и нервный, постоянно размахивал руками, словно творя ими балет для своих слов. Два часа говорил без умолку, иногда присаживаясь всего на минуту. Можно было подумать, что он играл с нами в шарады: иллюстрировал свои замечания мимикой, передразнивал, менял позу, тембр и тон голоса, чтобы сделать слова ещё правдоподобнее. В какой-то момент он принялся ползать, имитируя медведя, а потом изобразил ряд мерзких билетёров из нового кинотеатра Paris Paramount, который он всей душой ненавидел. Я был потрясён актёрским мастерством Кокто и однажды пришёл навестить его, но открывший мне дверь Жан Деборд[81] произнёс: Monsieur Cocteau est au fond de son lit. / «Господин Кокто залёг в постели». Когда я рассказал Тома о странном визите к Кокто, тот заметил: «А, да он просто курил опиум». Тогда я только закончил читать эссе Opium, Journal d'une Désintoxication / «Опиум, дневник детоксикации»[82] и по простоте душевной считал, что курящий, раз отвыкнув от препарата, уже к нему не притрагивается.

Я ждал приезда Аарона Копленда и знал, что очень удивлю его, сообщив, что завёл знакомство с Паундом, Стайн и Кокто. Когда один американский художник пригласил меня на свою выставку и сообщил, что на нём будет Андре Жид, я решительно туда отправился. Мне удалось познакомиться с Жидом, и, стоя в углу, мы говорили, наверное, минуты две. От эйфории, вызванной мыслью о том, что я стою лицом к лицу с мастером, я не очень хорошо понимал, о чём мы с ним говорили. Я думал лишь о том, что добавлю ещё одно имя к списку тузов, об общении с которыми расскажу Аарону. Да, двадцатилетний молодой человек мог бы, оправдав чьи-то благие надежды, перерасти такие стереотипы мышления и поведения или, по крайней мере, понимать их абсурдность, но, нет, так бывает не со всеми. Я встретил Аарона на вокзале Сен-Лазар, и как только мы сели в такси, я начал рассказывать ему о своих достижениях. У меня был для Аарона и особый сюрприз: Гертруда Стайн пригласила нас обоих на следующий день на ужин. Ужин прошёл прекрасно. Когда мы вышли из её дома, Аарон сказал: «Первое, о чём подумал, когда её увидел: „О Боже, она — еврейка“!»

Мы отправились в Берлин. Аарон снял квартиру в северной части города в районе Штайнплац. Для себя я нашёл комнату в день нашего приезда через агентство. Въехал в квартиру баронессы фон Массенбах. Оказалось, что эта уроженка Англии «топила» за немцев яростнее, чем сами немцы. У меня в комнате был балкон, выходивший на Güntzelstrasse, a до Kurfürstendamm было пятнадцать минут пешком. С архитектурной точки зрения Берлин был сущим кошмаром, но утешало то, что улицы были идеально чистыми и украшены километрами кадок с ухоженной геранью. Утром я завтракал на балконе, мне подавали здоровенную миску со Schlagsahne / взбитыми сливками (можно было съесть с клубникой или вылить в шоколад). Очень может быть, именно из таких трапез берут начало мои проблемы с печенью, давшие о себе знать много лет спустя, но эти завтраки под вешним солнцем на балконе в квартире баронессы были одними из самых запоминающихся моментов пребывания в Берлине.

В 1931 г. в Берлине было много трамваев, но очень мало машин. Солнечный свет не был робким и рассеянным, несмело пробивающимся через облака, как в современных городах, а прямым и настойчивым. Можно было обгореть, сидя на веранде кафе в районе Kurfürstendamm. Жизнь в мегаполисе, где можно постоянно чувствовать свою «связь с природой», стала для меня новым опытом. Немцы были настолько «повёрнуты» на этой «природе», что иногда становилось смешно. Например, в Халензе предлагалось Wellenbad / купание в морском прибое: в одном конце бассейна построили гигантское механическое сооружение, вызывавшее огромные волны, разбивавшиеся о противоположную сторону бассейна. Важно было продемонстрировать окружающим максимальную (в рамках приличий) площадь загара на теле. Бледность означала бедность, нищету районов за Alexanderplatz, и никто не хотел, чтобы про них ему напоминали. Нездоровая интенсивность желания наслаждаться являлась в некотором смысле результатом подавляемой мысли о том, что всего в нескольких километрах отсюда люди банально недоедают.

Год назад во время работы редактором в The Messenger я писал поэту Эдварду Родити[83] с просьбой предоставить материал для публикации. Тот не только прислал мне несколько стихов, но и вступил со мной в переписку, а также порекомендовал нескольких людей, которых я мог бы увидеть в Берлине. В их числе скульптор Рене Синтенис[84], Уилфрид Израэль, владелец крупнейшего в Германии универсама Wertheim's[85], a также два английских писателя — Кристофер Ишервуд[86] и Стивен Спендер[87]. Сперва я пошёл с рекомендательными письмами к немцам. Когда я пришёл к Ишервуду, тот обещал познакомить меня со Спендером. Однажды в полдень мы пешком прошли от Nollendorfplatz до Motzstrasse, где на верхнем этаже одного из домов жил Спендер. Окна его комнаты выходили на запад, и когда мы вошли, солнце как раз садилось. До смуглоты загоревший, рыжеволосый Спендер, стоя в лучах солнца, казался охваченным огнём. Я заметил (и это не вызвало у меня одобрения), что рубашка у Спендера была байронически широко расстёгнута на груди. Меня поразило и показалось неслыханным — он хочет громогласно заявить, что поэт, а не пытается этот статус скрыть. Я считал, что такими действиями он приносит в жертву свою анонимность. Для меня первостепенное значение имеет имя, а сама личность, носящая это имя, гораздо менее существенна. Помнится, что в начальных классах я нашёл в учебнике фразу: «Репутация — это то, люди о тебе думают, а характер — то, что Господь о тебе знает». Отсылки к «Господу Богу» сбивали меня с толку. Я высказал матери своё мнение — эти громкие слова совершенно лишены смысла. «О, нет, они имеют смысл, — возразила она. — На самом деле это значит: характер — то, что ты знаешь о самом себе». В моём представлении та часть моего существа, о которой было что знать, просто не существовала, а значит, то «Я», которое знало, раз отмечало что-то, вряд ли могло извлечь из неё какие-то сведения. Отсюда я сделал вывод, что, в конечном счёте, всё решает репутация. Писал Спендер стихи или нет, казалось мне относительно неважным, важным было, чтобы любой ценой он этого не показывал.

Вскоре я заметил, что Ишервуд сам по себе и в компании со Спендером казался совершенно другим человеком. Вдвоём они вели себя угнетающе по-британски — как члены секретного общества, постоянно намекающие и делающие отсылки на эзотерические знания, недоступные непосвящённым. Я поделился своими наблюдениями с Аароном, они показались ему занятными, и он предложил, что нам втроём надо сходить на ланч. Потом мы иногда встречались в Café des Westens. Кристофер часто приходил с симпатичной кареглазой девушкой Джин Росс, которая жила с ним в одном доме на Nollendorfplatz. Она тоже была англичанкой, но из Каира (позже Кристофер вывел её в своих произведениях под именем Салли Боулз[88]). Во время всех наших встреч я чувствовал их снисходительное отношение. Они принимали Аарона, но не меня, возможно, потому что считали слишком молодым и неопытным, а может, просто я им был неинтересен. Я так никогда и не узнал, почему они единогласно исключили меня из своего круга, если вообще такая причина и была.