Без остановки. Автобиография

Я записал слова, запомнив авторский ритм и ударения, а позднее включил отрывок без изменений в своё рондо[104]. По просьбе хозяина я исполнил пару собственных произведений. Когда Швиттерс спросил отпрыска, что он о них думает, тот ответил: Schreckhch! [ «Ддддичь!»], не удосужившись объяснить свою реакцию.

Я вернулся в Берлин. Ночи становились всё короче и короче и, в конце концов, небо оставалось непроницаемо тёмным лишь на пару часов. Воробьи начинали чирикать уже после двух часов ночи. Я почувствовал, что с меня уже хватит этого странного, пугающе и неуловимо мрачного города, и начал предвкушать возвращение во Францию. Неприятно в Берлине было не из-за миниатюрных свастик, которые, неведомо кем нарисованные, появлялись всюду с постоянством. Гитлер был тогда величиной совершенно ничтожной, одержимым дурачком из Австрии[105], стоявшим во главе банды молодых хулиганов. Все именно так и говорили. Все, за исключением нескольких людей, с которыми я познакомился в салоне баронессы фон Массенбах, и которые считали, что он спасёт Германию. Такого же мнения придерживался молодой аристократ фон Браун, пригласивший меня к себе в дом на ланч, на котором присутствовало несколько его друзей. Перед тем, как мы сели за стол закусить, фон Браун драматически красноречивым жестом показал на генеалогическое древо своей семьи, висящее на стене, и произнёс: «Вот этого у американцев заиметь никогда не выйдет. Американец стоит ровно столько, сколько долларов у него в кармане». После этих слов мы принялись за еду, а аристократ говорил, что Гитлер был единственной надеждой на искоренение плесени, охватившей дух немецкого народа. Если бы я встретился с этими людьми спустя год, то сказал бы, что они — нацисты, но в 1931 году они казались мне просто полоумными немцами. Берлин произвёл мрачное впечатление не из-за таких людей, как они, а из-за поездки на Ringbahn[106], которую я однажды совершил. За исключением нескольких уже известных мне районов, город представлял собой гигантских масштабов трущобы, монструозную конгломерацию негодных для проживания домов. Мне стало не по себе просто от того, что я видел — размера трущоб и невероятной бедности их обитателей. Дух окружающей безнадёги, который, казалось, вливает в меня силы, неожиданно приобрёл зловещий оттенок.

Прямо перед возвращением в Париж я познакомился с Джулианом Леви[107]. Он как раз собирался открыть галерею, где планировал показывать только фотоработы. Спустя неделю, в день взятия Бастилии я уже был в Париже и сидел на террасе кафе Dôme. Аарон уехал в Лондон. Ко мне подошли приятели, а вместе с ними неземной красоты девушка в микрокупальнике. Она была красавицей, и вид у неё был такой, словно она прямо с пляжа в Жуан-ле-Пен. Она мило объяснила, что, собственно говоря, так оно и было: разобидевшись на что-то, она в таком виде и без багажа села в Train Bleu[108].

В ближайшие три дня купить одежду было нереально, так как в праздник, день взятия Бастилии, все магазины были закрыты. «И что ты собираешься делать?» — спросили мы её. Она пожала плечами, а все рассмеялись. Вскоре к нам подошёл официант и объявил, что хозяин заведения не разрешает находиться на террасе людям без одежды. Мы заказывали массу напитков, soucoupes / тарелки громоздились одна на другую, и мы почувствовали себя вправе высказать ему протест. Хозяин заведения предложил здравое решение — перейти с террасы вниз в sous-sol / цоколь. Жаклин была за, потому что ей уже надоело, что на неё пялятся. Мы продолжили выпивать в подвале рядом с W. C. pour Dames / женским туалетом.

Тут появился Джулиан Леви, присел к нашему столику и принялся пожирать Жаклин глазами. Узнав, что с ней произошло, он сделался чрезвычайно серьёзным и принялся вспоминать, осталась ли на празднике в Париже женщина, которая носит размер платьев приблизительно такой же, как и Жаклин. «У тебя никого нет на примете?» — неожиданно спросил он меня. Я ответил, что нет, но потом вынул бумажник и стал просматривать визитки и обрывки записей, пока на глаза не попалось имя «Эва Голдбек» и адрес на бульваре Распай. Эва была женой Марка Блицштейна[109], который как раз хотел, чтобы я с ней познакомился. «Имеется один потенциальный кандидат. Но я её, по правде говоря, не знаю».

Джулиан заявил, что я должен ей немедленно позвонить, что я и сделал. Эва оказалась дома, и я спросил, могу ли подъехать к ней прямо сейчас. Она, хотя и не сразу, но согласилась, и я с победным видом вернулся к столику. Я пропустил ещё стаканчик и отправился к Эве Голдбек. Она впустила меня в квартиру, но ей не особенно понравилось, что я был «подшофе», и сильно удивил оборот, который принял наш разговор. «Марк говорил, что вы можете заглянуть», — сказала она. «А у вас не найдётся платье, мне одолжить?» — спросил я и живописал серьёзную проблему, возникшую в заведении Dôme. Мой рассказ и просьба смутили Эву. «Она приехала в Париж в купальнике?» — недоверчиво переспросила она.

«И боится, что её арестуют, — продолжал я. — Дайте какое-нибудь старое платье, и выручите человека в тяжёлой ситуации».

Видно было, что Эву одолевали сомнения, но она сказала: «Подожди», зашла в спальню и вернулась с тремя перекинутыми через руку платьями. Я взял их, поблагодарил, обещал, что верну их, как только Жаклин доберётся до магазина, и убежал.

Жаклин оказалась достаточно высокой, а Эва была низкого роста. Тем не менее разница в росте двух женщин ни в коей мере не смогла объяснить, что с ними произошло после того, как я принёс их в кафе Dôme. Жаклин взяла их, зашла в женский туалет и спустя пятнадцать минут вышла к нашему столику. На ней были надеты все три платья сразу, которые она частично порвала, создав элегантный наряд. «Dis donc / Послушай, — сказала она, — Твоя petite amie / подружка не будет в восторге, когда ты вернёшь ей платья». Я уверил Жаклин, что всё разрулится, но, конечно же, платья так и не вернул. (Два или три года спустя я узнал, что Марк Блицштейн был очень недоволен моим поступком.) Остаток того дня полностью выпал из моей памяти из-за алкогольного угара. Надеюсь, что его помнит Джулиан, потому что именно он увёл Жаклин в свой отель, где она и прожила до конца праздников.

Спустя несколько дней я уехал в поместье де Лавиллат, где тогда гостили маленькие дети. У них был миниатюрный патефон, на котором они днями напролёт слушали популярную тогда песню C-o-n-s-t-a-n-t-i-n-o-p-l-e[110]. Я часто писал Гертруде Стайн, стараясь устроить дело так, чтобы из шато переехать прямо к ней. Графиня де Лавиллат, как и прежде занимавшаяся вышиванием, заинтересовалась Стайн. «Кто эта женщина?» — спросила она. Когда я ответил, что это известный поэт, чьи стихи доступны немногим, графиня попросила прочитать мне пару строк. Я перевёл ей строчку из Tender Buttons / «Нежных пуговиц»[111] Стайн: A little lace makes boils. / «На маленьком кружеве появляются нарывы». Графиня кивнула в знак согласия и, не поднимая головы от шитья, произнесла: Ah oui, et la broderie anglaise fait des pustules. / «О, да. От английской вышивки нарывы тоже появляются».

На станции Кюлоз меня встретили Гертруда Стайн, Алиса Токлас и белый пудель по кличке Баскет. По пути в деревеньку Билиньен я передал Гертруде комментарий графини. Стайн была в восторге и воскликнула: «Вот видишь, какие французы замечательные!» Алиса Токлас спросила, какое мнение у меня сложилось о немцах. Я начал было ей рассказывать, но Гертруда Стайн меня перебила: «Мы считаем — это страшные люди». На этом разговор о немцах закончился.

Дом оказался допотопным небольшим замком, где пол в разных комнатах шёл с наклоном с разные стороны. Здание стояло на единственной улице маленького поселения Билиньен. Зачастую, открыв входную дверь, мы прямо перед собой видели коров. Стены здания были очень толстыми, и внутри дома стояла чудесная тишина, прерываемая иногда далёкими звуками мычания коров и криками петухов, и тут всё было немного похоже на ферму Счастливой ложбины. Если пройти дом насквозь, то ты выходил в сад, заканчивавшийся парапетом. Внизу расстилалась долина. Над здешней пышной зеленью тут и там возвышались тополя (мне говорили, что с противоположной стороны долины в ясный день был виден Монблан).

Я очень быстро понял, что, несмотря на то, что Гертруда Стайн относилась ко мне с симпатией, в её мире я существовал главным образом в качестве социологического экспоната. Она считала, что я — первый экземпляр определённого вида. Я казался ей «редкой птицей» (сейчас расплодившейся и вытеснившей остальные), а именно американским ребёнком из пригородов, страдающим неизбывной тоской. Она хотела знать все подробности моей жизни с родителями. Особенно Гертруду Стайн интересовало, чем жила моя мать, и она даже написала ей после моего отъезда. Позже, когда я обсуждал этот вопрос с матерью, та сказала: «О, да, я ответила старушке Софи и бедной Алисе Лаклес[112]. Я отправила им рецепты нашей бабушки Баркерс». Спустя неделю Гертруда Стайн вынесла вердикт: я был самым балованным и себялюбивым молодым человеком, которого она когда-либо видела, жутко потакал себе и отрицал все ценности и устои, и всё сие вместе её ужасно возмущало. Но произнесла она это, сияя от радости, так что я не воспринял её слова как порицание в свой адрес. «Если бы ты стал явлением рядовым, то цивилизации настал бы конец, — заключила она, — ты дикарь искусственно произведённый».

Каждое утро Тереза приносила мне в комнату завтрак. После этого она затаскивала в комнату огромный кувшин с холодной водой, чтобы я мог помыться. Приходилось стоять в небольшом металлическом тазу и поливать себя водой. Чуть позже она приносила небольшую ёмкость с горячей водой для бритья. Я не считал полезным мытьё холодной водой, поэтому смачивал полотенце кипятком и кое-как обтирался, а холодную воду не использовал. Спустя несколько дней Гертруда Стайн сказала: «Тереза говорит, что ты утром не моешься». Я начал протестовать, но Стайн настаивала на том, что я должен пользоваться холодной водой. Когда я был маленьким, я всё это уже проходил, потому что папа заставлял меня каждое утро принимать холодный душ, после чего я пришёл к убеждению, что никогда не буду обливаться холодной водой.

Я всё это рассказал Гертруде Стайн, но та лишь нетерпеливо замотала головой. «Никого не волнует, нравится тебе это или нет. Разговор вообще не об этом. Я тебе говорю, что ты должен пользоваться водой, которую тебе приносит Тереза. Всё очень просто». И она прочитала мне короткую лекцию об американцах, которые были самыми отъявленными грязнулями на свете, потому что если не могли пользоваться всей ванной комнатой, то ходили немытыми. После этого случая она стала по утрам приходить ко мне под дверь и низким мелодичным голосом вопрошать: «Фредди, ты принимаешь ванну?» Я производил соответствующие звуки и отвечал, что да. «Я ничего не слышу», — говорила Гертруда Стайн после короткой паузы. «Нет, точно принимаю», — отвечал я. Спустя полминуты она произносила: «Ну, хорошо. Баскет тебя заждался».

Баскет был белым королевским пуделем и его каждое утро мыли в ванне, в воде с добавлением серы. Мытьём собаки занималась Алиса Токлас, на что у неё уходил целый час. Во время мытья пёс вёл себя как ребёнок, постоянно ныл и пищал. Если по каким-либо причинам утром пса не мыли, то он начинал активно скулить до тех пор, пока не оказывался в ванной. После собаке расчёсывали шерсть, и я должен был бегать по саду с собакой, чтобы она обсохла. Перед этой процедурой я надевал немецкие кожаные шорты, которые чуть-чуть не доходили до колен. Эти lederhosen / кожаные штаны Гертруда Стайн называла «фóнти». (Она имела в виду, естественно, штаны, которые носил маленький лорд Фонтлерой[113].)