Валлейский лес

Хозяева ещё сладко спали. Стараясь не потревожить их раньше времени я тихо выскользнул в сени, а оттуда — во двор. И нырнул в утро словно в ледяную воду. Оно встретило меня туманом поднявшимся над возделаными полями и на удивление безоблачным небом, того самого удивительного глубокого оттенка, какой бывает в только перед рассветом. Через считанные минуты диск солнца должен был показаться на востоке, дабы вновь обогреть мир. Ночной холод спасался от него прочь, словно сгущаясь отступая. Проникая под одежду. Возвращая в реальность.

Двор просыпался. Матёрый пёстрый петух взобрался на крышу курятника и громко приветствовал первые лучи солнца. Из-за забора послышался ответный крик. За тем третий, совсем поодаль. Вслед за петухами подворье начало наполнятся звуками просыпающегося скота. Новорожденный день вступал в свои права.

Студёная вода из бочонка смыла остатки сна и тыквенного сока. Надо сказать, бабушкино средство сотворило чудо, и привычная уже нудная боль почти сошла на нет. Наверное, зря я на лечение рукой махнул, и надо бы попросить у хозяюшки ещё пару кусков тыквы с собой.

Подумалось, что время неумолимо идёт вперёд. Проклятый день казни минута за минутой всё дальше и дальше отступал в прошлое, навсегда оставаясь позади. Даже ожог всё-таки заживает. Шрам, правда, останется насовсем, но что уж теперь…

А вот я сам? Я смогу «зажить» после всего этого? В детстве вроде как то смог… впрочем, только по тому что сам был очень мал, почти ничего не понимал, и ещё долго верил что отец жив и непременно найдёт меня. У меня была возможность принять всё постепенно, пусть и болезненно. А теперь…

Дверь дома скрипнула и на пороге появился заспанный Том.

— Доброе утро! — пожелал он.

— Доброе, — согласился я. Что бы там не болело на душе, утро и правда было таковым.

— Глянь-ка, так-таки распогодилось! — фермер занял моё место у кадки. — Свезло тебе. Колею конечно размыло, за то денёк будет погожий.

— Это да… погодка что надо, к обеду опять жара будет. Надо выдвигаться по хорошему, пока прохладно.

— Да не торопись ты так! — осадил Том, попутно отфыркиваясь от воды. — Там Стаська сейчас завтрак сообразит. Поешь нормально и пойдешь себе.

— Спасибо, но я б всё ж лучше по дороге поел. И без того стеснил вас.

— Да ладно, стеснил, тоже мне! Идём, говорю, завтракать! А то я тебе твои вещи не отдам, будешь знать.

На завтрак была каша, молоко и хлеб с творожным сыром. Мне с утра кусок в горло не лез, так что свою порцию я впихнул в себя с величайшим трудом и исключительно из вежливости.

— По такой погоде доберешься до Перекрестка примерно к обеду, это если неспешным шагом, — напутствовал Том, пока я укладывал в свою торбу божественные стасьины пироги и ещё кое-что из припасов. — Места там людные, народу много ездит, тем более в Вестборне скоро ярмарка. Сейчас все туда тянутся, так что попутчика в два счёта найдёшь. Всё ж на телеге лучше чем пешком.

— Спасибо. Думаю, договорюсь с кем-нибудь.

— Держи вот ещё яблочек с собой, — хлопотала меж тем хозяюшка, буквально впихивая мне в руки старый холщовый мешочек с мелкими кислючими яблочками. Теми самыми, которых в августе в наших краях зреет столько, что всякий хозяин почитает за благо отсыпать каждому встречному ведёрко-другое, потому как выкидывать — жалко, а избавится как-то нужно. Я принял гостинец с благодарностью, хотя сам их терпеть не мог. Впрочем, еда есть еда, пусть и такая, но сгодиться.

— Бывал раньше на Перекрёстке? — спросил хозяин.

— Не, не случалось.

— Тогда добрый совет тебе в догонку, непременно попробуй тамошнюю похлёбку. Вкусно сказочно, вот бы рецепт, да Стасьюшке…. А вот эль там бавленый, хуже некуда. И пиво тоже.

— Ну, это мне не пригодится, а вот похлёбку пожалуй что и попробую, — я как раз нашарил в сумке свой кошель с монетами.

Увидав на своей ладони серебро, Том вмиг сделался растерянным.

— Это зачем? Ты ж вчера уже…

Я только махнул рукой.

— Берите. У вас вон пополнение скоро, неурожай… лишним не будет. ***

Оставляя хутор за спиной я запоздало думал о том что пятак отдал сгоряча, конечно. С другой стороны, черт подери, все равно я приберегал эти деньги для собственной семьи, которой у меня теперь нет. По большому счёту я купил себе хорошее настроение. Мысль, что отомщу таким образом злому року. Пусть хоть у кого-то всё будет хорошо, раз мне не судьба.

С хозяевами распрощался тепло, искренне пожелав им любить и беречь друг друга долгие годы. А затем отправился через поле в сторону тракта, возвращаясь в вожделенное одиночество.

Солнце уже начало припекать, жадно иссушая последствия вчерашнего ливня. Вся почва вокруг превратилась в настоящее болото, и идти было по прежнему не легко. Впрочем по сравнению со вчерашним, небо и земля. Не только из за сырости: я ведь и правда толком не ел за прошедшие недели, кусок в горло не лез. С тех пор, пожалуй, как завтракал перед возвращением из Столицы домой.

А потом… потом — всё. Сутки у позорного столба я помню с трудом. Единственное — ко мне, кажется, приходила храмовая целительница, обработать свежий ожог и то что осталось от ударов плетью. И всё. Ни еды, ни воды, только адская жара и озлобленные горожане, те самые что раньше здоровались со мной на улицах, приходили ко мне с заказами и улыбались при встрече, теперь считали своим долгом плюнуть или кинуть чем-нибудь.

Впрочем, я почти не замечал их.

Не вспомню когда потерял наконец сознание, вроде уже ближе к ночи. Как свои меня оттуда забирали — тоже не помню напрочь. Очнулся дома у матушки Финч спустя невесть сколько времени, ослабевший и жалкий, хотя казалось бы — куда уж больше то? И лихорадка, которая всё усложнила.

Из еды помню только какой то бульон и травяные настои, которые постоянно приносила Агнес и заставляла пить до дна. Мне было все равно, и я послушно пил, не вполне понимая зачем и что происходит.

В следующие дни многие приходили меня повидать.

Подмастерья с нашего цеха, заходили на перерыве посмотреть как я теперь.

Мастер Эмрис Браун, мой старый наставник. Он пытался сказать что тут моей вины нет, и никто ничего не мог сделать, но получалось у него нескладно.

Старина Адам со старшим сыном. Говорил, опасливо озираясь на окно, что знал, конечно, что лорд-защитник — мразота последняя, но это перешло все границы.

Ещё заходили наши кузнецы Лод и Яр, бондарь Уилл, мои друзья охотники Дэн и Бронн — все как один говорили, что около нашего дома постоянно трутся штатные следопыты. Что пусть под давлением первосвященника Орф смягчил наказание, но его разговор со мной, судя по всему, только начался.

Ещё заходил Гохан, охранник господина Льюиса. Говорил, что и раньше знал что я — вконец отбитый безумец, а теперь утвердился в этом окончательно. И добавил что уважает. Он бы так не смог.

Позже пришёл и сам Льюис. Я в его сторону не смотрел. Помню только его хриплый прокуренный голос, ставший в одночасье из властного — плачущим, и почти невыносимый перегар, которым наполнился дом. Он нёс нечто бессвязное о том что я — идиот, и это всё из-за меня. Ну что же я не смог наплевать давно на его отцовское благословение и сбежать с его драгоценной дочерью куда глаза глядят, как поступают все нормальные влюбленные болваны? Тогда она была бы жива сейчас, а он мечтал бы оторвать мне голову… но нет же! Я же, глупец, и в самом деле попытался доказать всю серьёзность намерений, выполнил его, отца, требования, уважаемым человеком стал… а кому в итоге уважение помогло, а?…

— Дурак ты, Баи. Законченный дурак… Из-за тебя все это. Из-за тебя…

Я не отвечал ему. Ни ему, ни друзьям, ни Агнес, ни даже бедной моей приёмной матушке. Мой взгляд и мысли занимал лишь висящий на стене арбалет, купленный с год назад по бартеру у Эстебана в Меркадо дэ Пулгос. Кажется, именно тогда я и понял для чего он попал мне в руки и в чем его истинное предназначение.

Я слышал всё о чём шептались в доме. Слышал как к матушке Финч приходили соседи, с опаской справлялись обо мне, а она с горечью отвечала им что я вроде пришёл в себя, но ни на что не реагирую, только смотрю всё время в одну точку. Она плакала, тихо сетуя на то что я повредился умом от горя. И не ем ничего. Что же делать-то теперь? И за что на неё, старую, наш Господь и Государь обрушил столько горя, будто ей мало было смерти мужа и единственного сына? Теперь вот и я, занявший их место в её сердце, наверное, тоже умру — не от голода, так от рук господина Орфа, и она снова останется одна.

Это было невыносимо. Я должен был бы встать с постели, хоть по стеночке дойти до неё, обнять и утешить. Но я не мог, ведь на стене висел арбалет, мой, добротный, проверенный и пристреленный. Рядом, в чехле лежали болты к нему, ожидая своего часа. Я смотрел на них и понимал, что стоит мне встать на ноги — я сниму его со стены и применю по назначению. Единственно верному назначению. Встану, выйду из дому и убью этого человека, а голову его отнесу на кладбище за городской стеной, где хоронили преступников и дохлый скот. Всё равно как и какой ценой.

И пока я смотрел на стену — во мне разгорался огонь. Злой, исступленный, разъедающий изнутри. Но он был стократ лучше чувства невосполнимой утраты, которая охватывала меня стоило мне отвести взгляд.

По правде сказать, всё было несколько иначе чем думала дорогая моя матушка. Я созерцал одну точку — арбалет — и именно по этому смог не сойти с ума.

…Жара плавно вступила в свои права. По небу лениво плыли небольшие облака, а их огромные тени блуждали по полям за ними вслед. В остальном погода обещала быть столь же безжалостна как и две недели до этого. Однако вчерашний дождь сделал своё дело — я почувствовал себя лучше, словно пробудился ото сна, и даже разъедающий огонь ненависти внутри меня будто поутих.

В целом даже шагалось легко. Грунтовый тракт высох, а воздух полнился запахом все еще сырой почвы. А еще — сладковато-пряным ароматом цветущего донника. Он, казалось, занял всё свободное от пшеницы пространство “отдыхающих” полей. Над мелкими жёлтыми цветочками тут и там гудели трудолюбивые пчёлы. В кустарниках и перелесках чирикали мелкие птахи.

Утро было таким солнечным и полным жизни, что мысли о смерти и возмездии волей неволей отступили куда-то в недра души. Я не больно стремился выволакивать их наружу, хотя что-то внутри протестовало, отчаянно требуя не сметь ничего забывать ни на секунду, словно так я мог предать память покойной возлюбленной. Но ничто не изнашивает быстрее чем постоянная безысходная злоба, которую невозможно выплеснуть на тех кого следовало бы. Поэтому я сдался на милость доброму утру, просто наслаждаясь им.

Миль через пять меня нагнала старенькая телега груженная мешками. Везла ее пожилая пегая лошадка, а на облучке сгорбившись восседал крепкий старичок с длинными свисающими усами. Облачен он был в рубаху из грубого льна, а на голове красовалась соломенная шляпа — то что надо в такую жару.

Я не предал было этому значения, дедок и сам по началу, видать, собирался проехать мимо, но в последний момент замедлил ход и окликнул меня.

— Э, парень! Тебе до Перекрестка?

— До него самого, — ответил я, догоняя телегу.