Без остановки. Автобиография

Весной я жил на Пятьдесят пятой улице, рядом с фабрикой, где штамповали пластинки фирмы Decca. Прессы и мою спальню разделяла одна стена. Машины работали двадцать четыре часа в сутки. Мои окна выходили на характерный нью-йоркский дворик (мрачно, шумно, грязно). Я пытался заглушить тоску работой, но не мог отделаться от воспоминаний о воздухе, насыщенном солнечным светом в Северной Африке. Казалось, шансов на побег в ближайшее время или позднее не было, и всё-таки я верил в свою удачу, которая, как я думал, меня ещё ни разу не подводила.

Тремя годами ранее мы с Гарри обедали в доме швейцарца Чарльза Брауна, который много лет был главой местной организации «Американский фондук»[185] / American Fondouk. Этот фонд в 1920-х гг. создала американка, которой очень не нравилось отношение к вьючным животным в Марокко. (Тогда, да и сейчас тамошние погонщики поголовно поступают так: они не дают зажить открытой ране на бедре или задней ноге животного, и тыкают в неё стрекалом со стальным наконечником, которое для этого носят.) У этой организации было две цели: заботиться о получивших увечья животных и вести просветительскую работу среди тех, кто владел и работал со скотом. Браун был всем доволен, он был хорошим администратором, но в рядах самой организации у него появился враг в лице полковника и его прямого начальника Чарльза Уильямса.

Каким-то окольным путём я прослышал, что проживающий в Монако полковник Уильямс ненадолго оказался в Нью-Йорке. Я узнал его адрес и приехал на встречу. Как только я вошёл в дверь его гостиничного номера, он произнёс: «Я знал вашу мать по Таормине[186]. Милейшая женщина». Так как я был уверен, что он всё выдумал, продолжать диалог было бы грубо. «Неужели, сэр?» — всё же произнёс я (мне показалось, тот хочет, чтобы я ответил так). Полковнику Уильямсу было семьдесят пять лет, у него были колючие седые усы, и его лицо сильно краснело, когда что-то его не устраивало. Полковник с большой симпатией вспоминал президента Теодора Рузвельта. Когда мы начали обсуждать саму организацию, сразу стало понятно, что полковника интересует только один аспект её работы — кадровая политика. Он хотел реорганизовать администрацию в Фесе, иными словами, желал избавиться от Брауна. Для этого надо было поехать в Фес и найти предлог для увольнения. В общем, надо было перелопатить бухгалтерскую отчётность, а также инвентаризационные списки на складах и в самой аптеке, однако полковник сомневался, что у него найдутся на это время и силы.

Дело приняло такой оборот, что сущим безумием с моей стороны было бы не использовать ситуацию в свою пользу. Я узнал, что полковнику Уильямсу приходилось вести активную рабочую переписку, что мешало ему посвятить время финансовому расследованию. Спустя несколько дней я узнал от него, что он уже нанимает повара и шофёра, поэтому секретарь ему не по карману. Но может быть ему нужен секретарь на время, пока он находится в Фесе? (Поинтересовался я.) Полковник признался, что такая помощь была бы очень кстати. Я тут же отбил на пишущей машинке несколько писем, он был очень доволен моей работой и сказал, что скоро мне позвонит.

При звонке полковник сообщил мне, что нужно пройти собеседование у президента Американского общества предотвращения жестокого обращения с животными. Его звали Сидни Коулман, и он имел право распоряжаться фондами организации. Пока полковник Уильямс не вернулся в Европу, мы договорились, что в конце августа встретимся в Гибралтаре и вместе поедем в Фес. Я сообщил родителям, что мне предложили работу, что, впрочем, не произвело на них большого впечатления. «Мне бы очень хотелось, чтобы ты держался подальше от этой Африки!» — сетовала мать. Отец проворчал: «Да он просто хочет отправиться в очередное путешествие».

Той весной после получения разрешения Кокто я написал цикл из шести песен на его тексты под названием «Мемнон». Потом я положил на музыку двух песен слова Гертруды Стайн и напечатал их за свой счёт в издательстве с диковатым названием: Editions de la Vipere / «Издательский дом „Гадюка“». На протяжении последующих лет я на собственные средства публиковал песни на свои стихи и фортепианные произведения, а также музыку Эрика Сати[187] и Дэвида Даймонда[188]. Для титульных листов я использовал работы Анни Миракл[189], Тонни и Эжена Бермана[190]. Я заказывал по сто экземпляров каждого издания, поэтому все они давно пропали. Даже у меня не осталось ни одного экземпляра.

Гарри начал монтировать фильм, снятый в Самоа, и спросил, будет ли мне интересно написать для него музыку. Денег предлагали крайне мало, но я взялся за проект, чтобы лучше познакомиться с тем, как пишут музыку к кино и как его делают. Вскоре на устройстве Movieola я считал кадры и засекал время отдельных сцен. Фильм был ужасным, и, видимо, поэтому посчитали, что ему нужна зловещая, пронзительная музыка. Может, она и помогала прокату картины, раз её иногда показывали в дешёвых кинотеатрах на Сорок второй улице в районе Восьмой авеню. Первоначально название Siva потом изменили на Bride of Samoa / «Невеста Самоа».

В июне я снова отплыл на Восток, на этот раз первым классом на борту Conte di Savoia. На палубе я познакомился с девушкой по имени Глори и с её отцом, редактором журнала National Geographic Гилбертом Гросвенором[191], который показался мне потрясающе интересным человеком, потому что побывал в самых разных местах земного шара. Мы обсудили то, что оба пережили в Бени Искуэн[192] — одном из «святых» городов Мзаба. Когда чужак появляется в городе, все люди на улице бегут домой, и идущий по улице приезжий слышит, только как захлопываются перед ним двери.

Три недели я путешествовал по Андалузии, а потом переплыл в Танжер. Однажды вечером то-то постучался в дверь моего номера в отеле. Это оказался Джон Виддикомб, который решил провести лето в Марокко. Он планировал встретиться с приятелем по имени Флетчер и вместе с ним поехать в Сахару. Ему хотелось испытать жару пустыни в августе. Мы отправились в Касабланку, где я купил патефон и пластинки музыки шильхов[193] (это популярная народная музыка появилась в регионе Сус и поется на языке ташельхит). Джон был идеальным спутником. Он был прекрасно образован, быстро и правильно реагировал в неожиданных ситуациях, а также умел относиться с юмором к неожиданностям, чего не скажешь о Флетчере, который был в ужасе от Марокко.

Мы поехали в Марракеш. На Джемаа аль-Фна[194] мы видели, как человек преобразился в козла. Он сумел начать двигаться как козел, кричал как козел, и даже его глаза и рот стали иметь жутковатое сходство с таковыми у козла. Перед этим он играл на флейте и вёл себя как обычный актёр, развлекающий публику на рынке. Он стал валяться в пыли, а мы пошли своей дорогой (в романе Мохаммеда Мрабета «Лимон»[195], который я тридцать пять лет спустя перевёл с магрибского диалекта арабского, мальчик по имени Абдесалам рассказывает, как видел мужчину, превратившегося в верблюда, и о том, как испугался при виде этого). Мы решили поехать в Тарудант через небольшой городок Тизи-н-Тест, и увидев несколько местных автобусов в одном гараже, спросили, не идёт ли один из них в Тарудант. Марокканец, который был там за главного, ответил, что такой автобус есть, и он отправится из парка на следующий день в полседьмого утра. Мы проснулись в половину шестого и с багажом прибыли к гаражу в шесть пятнадцать. Сонный охранник ничего не знал об автобусе. Мы стали ждать. Без пятнадцати восемь появился человек, который говорил нам про автобус.

«А где автобус?»

«Какой автобус?»

«В Тарудант».

«Нет никакого автобуса в Тарудант».

«Но ты же сам нам вчера сказал, что он отходит в шесть тридцать».

Мужчина улыбнулся.

«Ну, я просто хотел сказать вам что-то приятное. Здесь нет такого автобуса». Мы решили не возвращаться в отель, а поехали на такси. Ехали два дня по грунтовой дороге через горы Высокого Атласа, переночевали в селении на высоте около 2000 метров, где павлины на деревьях кричали почти всю ночь. На следующее утро из деревни пришли маленькие мальчики с аметистами, которые они клали нам в ладони со словами: «Воur toi / Даля́ тебя». Джон решил развлечься, поставил мальчишек в ряд, сказал им поднять ладошки вверх и петь C'est la lutte finale / «Это есть наш последний и решительный бой»[196]. Он хотел, чтобы они разучили слова «Интернационала», и думал, что скажут французские военные, когда услышат в этих краях такой гимн. Он репетировал с ними битый час, пытаясь научить их последним строчкам песни, но мелодия ребятам давалась проще, чем слова.

Несколько дней мы пробыли в Таруданте, после чего поехали в Агадир. Я наотрез отказывался жить роскошнее, чем парой лет раньше, и ночевал в сарае на пляже, а Джон и Флетчер поселились в новом отеле Marhaba, где встретили племянника Поля Валери[197], который путешествовал на мощном по тем временам спорткаре и пригласил их прокатиться по бездорожью. Они вернулись утомлённые, но желание наслаждаться нетронутой природой их не покинуло. Время встречи с полковником Уильямсом приближалось, поэтому я расстался со спутниками и вернулся в Танжер.

Довольно быстро я понял, что полковник Уильямс обожает ныть. Он был убеждён, что существует всеобщий заговор. Сговорились все: поселить его не пойми где, давать дрянную еду и оказывать грубый сервис. Все испанцы были идиотами, все марокканцы — ворами, а французы — ужасными грубиянами. Он носил трость, не чтобы на неё опираться, а чтобы бить ею в пол, когда командует.

Некоторое время мы провели в Танжере, чтобы получить всю направленную сюда почту и отправить ответные телеграммы, после чего ночным поездом в отдельных купе поехали в Фес. Я узнал единственную причину, по которой полковник так сильно невзлюбил Брауна: только потому, что тот общается с марокканцами и приглашает их в свой дом. По мнению полковника, такое поведение было непростительной ошибкой, нельзя показывать местным, что ты считаешь их ровней, они не привыкли к такому отношению, и из-за этого будут возникать непонимания и разногласия. Все знали, что Браун в своём доме принимает марокканцев и даже сажает их за один стол с европейцами. Именно поэтому Браун не может продолжать работать в American Fondouk. «Мы от него избавимся», — самодовольным тоном произнёс полковник, подмигивая мне, что выглядело не очень красиво.

В сентябре в Фесе было жарко и душно. Я помогал полковнику, предоставляя ему возможность всё своё время посвятить тому, что он называл «аудитом», то есть операции по избавлению от Брауна. Полковник всячески пытался заставить Брауна на несколько дней покинуть город. Через некоторое время Браун по собственной инициативе уехал в Рабат, и вот тут-то полковник и нанёс удар. В отчётности за предыдущий год нашёлся мелкий просчёт, что в глазах полковника было серьёзным упущением. Я написал обвинительное письмо мистеру Коулману в Нью-Йорк. Потом произошла пренеприятная сцена выяснения отношений между Брауном и полковником, на которой я, к счастью, не присутствовал. Брауна уволили и заменили бывшим капитаном британской армии. Его полковник специально подготовил вести все дела.

В Фес прибыли Джон с Флетчером и остановились в Grand Hotel, где проживали и мы. Джон познакомился с полковником, очень веселился от тирад Уильямса и решил его разыграть. Он купил джеллабу, надел её и прошёл мимо меня на улице, чтобы понять, узнают его в этом обличье или нет. Я его не заметил. После этого Джон решил осуществить план, о котором не рассказал ни мне, ни Флетчеру. Он собрал несколько марокканских и псевдомарокканских предметов (в том числе, купленные Джоном для себя), ещё прихватил покрывало на кровать и ковёр из своего номера (с виду — «вырви глаз»). Закутанный в джеллабу, в жёлтых сандалиях из козлиной кожи, он в одну руку взял корзинку с сувенирами, а «марокканский» ковёр (к слову, манчестерского производства) и одеяло перекинул через другую руку, и в таком виде постучал в дверь номера полковника Уильямса. У полковника была послеобеденная сиеста, но он открыл дверь. Увидев перед собой марокканского уличного продавца, попытался тут же её закрыть. Но Джон предусмотрительно поставил ступню на порог и протиснулся в номер. Тараторя речёвки уличных продавцов и зазывал, он принялся раскладывать «товар» на кровати. Со словами Legarde comme c'est joli, mossieu! / (искаж. фр. «Саматри, как карасиво, насяльника!») Джон показал полковнику пепельницу из отеля, которую положил ему в карман халата. Лицо полковника покрылось красными пятнами, и Джону стало не по себе. Бормоча Oooh! C'est joli! / «Ooo, красота!» он толкнул Уильямса на кровать, собрал свои пожитки и, давясь от смеха, ретировался в свой номер.