Без остановки. Автобиография

Мать узнала, что у меня брюшной тиф, и прислала телеграмму, где писала, что приедет во Францию выхаживать меня, когда выпишут из больницы. Некоторое время я прожил под Греноблем с матерью, Брюсом Морриссеттом и Даниэлем Бернсом (они и привезли мать во Францию из США). У Брюса был мотоцикл, на котором мы ездили в Беллé на ужин с Гертрудой Стайн. Как оказалось, это был последний раз в жизни, когда я её видел. Вместе с матерью мы на две-три недели поехали отдохнуть в Монте-Карло. Каждый день на пляже Монте-Карло Спортинг / Sporting d'Ete мы видели Гертруду Лоуренс[151]. «Худая, как жердь, — заметила мать. — И ей надо с солнцем поосторожнее. У неё спина вся красная. Я уверена, что ей ужасно больно». Потом поехали на Майорку, где встретили Брюса и Даниэля, и арендовали там автомобиль, чтобы поколесить по острову. Через неделю вернулись в Барселону. Я хотел осмотреть достопримечательности, связанные с именем Гауди[152]: церковь Sagrada Familia, жилой дом на Пасео-де-Грасия и парк Гуэль. Больше всего запомнилась статуя девочки с раскрытым зонтиком над головой. То, что автором скульптуры был Гауди, было очевидно хотя бы потому, что зонтик был настоящий. В тот год власти города, управлявшие парком, установили над девочкой не зонтик от солнца, а большой чёрный зонт, видимо, даже не подозревая о сюрреалистическом эффекте, который этот предмет создал. Район Чино / Barrio Chino[153], как и Vieux Port / Старый порт в Марселе имели славу самых криминогенных (в европейских городах) районов (забавно, что и Чино и Старый порт позднее разбомбила авиация фашистов). Как заправские туристы, мы посетили этот самый Чино и были польщены тем, как там всё убого, уныло и погано.

Слишком долго просидел на крыше отеля на солнце и получил солнечный удар. Пока я лежал в кровати с температурой и слезшей кожей, мать читала мне роман Ричарда Хьюза «Ураган над Ямайкой»[154]. Я снова чувствовал себя ребёнком. Когда я выздоровел, мы поехали на курорт Нуэстра Сеньора де Нурия / Nuestra Señora de Nuria в каталанских Пиренеях.

В Париже Абделькадер познакомился с моей матерью, сразу уселся к ней на колени и, поигрывая цепочкой у неё на шее, произнёс: Je te jure, madame, je t'aime comme ma mère. / «Клянусь, госпожа, люблю тебя, как мать». От такого неожиданного поведения Абделькадера мне стало мерзко. Спустя несколько минут она отозвала меня в сторону и спросила, в порядке ли у него с головой.

В Париже я водил мать туда, куда обычно водят туристов. Мы сходили на Bal Nègre[155] на rue Biomet и в театр Гран-Гиньоль. Ей всё нравилось, но она не захотела погостить подольше. Сказала: «Твой отец меня уже заждался». Как только я посадил мать в поезд, отправляющийся в город, откуда отплывал её корабль, то тут же поехал на остров Поркероль[156], к Вирджилу Томсону и Морису Гроссеру. В поезде решил прочитать «Песни Мальдорора». Раньше знал его только по отрывкам. Мне гораздо больше нравился Лотреамон, чем Рембо[157]. То, о чём он говорит (по крайней мере, в изложении сюрреалистов)[158], было почти так же убедительно, как и у Рембо, а само произведение, вызывающе грубое и без всякого сюсюканья, воспринималось гораздо легче.

На Поркероле было хорошо. Я пробыл там около недели, два дня из которой снова провалялся в кровати с солнечным ударом. Меня навестил Вирджил, после чего тут же отправился к гадалке. Судя по всему, та гадала по кипящей воде. Сказала, что до заката решится, выживу я или умру (видимо, от зноя).

Я вернулся в Монте-Карло и продолжил работу над своим музыкальным переложением стихов из «Анабаса»[159]. Узнав, что Джордж Антейл[160] живёт в Кань-сюр-Мер, я приехал туда, чтобы с ним встретиться. Вместе со своей венгерской женой по имени Боске он жил в маленьком доме на центральной площади деревни. Я был польщён их гостеприимством: могли бы от меня отбояриться, но пригласили на обед. А после обеда Джордж несколько часов играл на пианино, декламируя и напевая отрывки из «Трёхгрошовой оперы» и «Махагони» Курта Вайля[161]. Я несколько раз возвращался в Кань-сюр-Мер, чтобы увидеться с Джорджем и Боске, вместе с ними ходил в кино в Ницце. Джордж продвигал кампанию с целью заинтересовать композиторов в написании опер. Он утверждал, что опера — это музыкальная форма будущего. Он и сам писал оперу об Елене из Трои с либретто популярного в те годы Джона Эрскина[162] и исполнил для меня пару арий. Я думал, что услышу что-то в его широко известном стиле Ballet Mécanique, и был слегка расстроен тем, что музыка оказалась скорее ближе стилю Пауля Хиндемита, чем эстетике Стравинского, которую я надеялся уловить.

В Монте-Карло я прожил до декабря, и, когда погода испортилась, начал снова мечтать о Северной Африке. Вскоре поехал в Марсель и сел на корабль, идущий в Алжир. В первую ночь на корабле в баре я разговорился с французскими офицерами, один из которых поведал мне о городе Гардая в сердце пустыни, и от души советовал мне провести зиму. Il y a une palmeraie qui est une merveille! / «Там есть пальмовая роща, которая просто чудо!» — произнёс он с восторгом. Я решил туда поехать.

Прибыв в Алжир, я в тот же вечер сел на автобус, идущий в Лагуат, куда прибыл вечером следующего дня. Следующим утром шёл дождь, который лил весь день, пока я искал нормальный отель. В тот вечер я сел на автобус в Гардаю, и проехав пять километров, мы застряли в огромном бассейне воды, подобии озера, где к центру становилось всё глубже. Пассажиры вышли, подтянули бурнусы и побрели по воде в поисках суши, которую не нашли, и вернулись в автобус, где планировали спать до утра. Водителем автобуса оказался европеец, который советовал мне вернуться в Лагуат, чтобы там переночевать. Я не хотел оставлять весь свой багаж, закреплённый на крыше автобуса, и не испытывал никакого желания возвращаться в очередной поганый отель, но водитель приказал высокому алжирцу взять меня на спину, самого водителя автобуса взял на спину другой алжирец, и нас вынесли на сухую землю. Потом алжирцы вернулись к автобусу, а мы побрели назад в Лагуат в Grand Hotel du Sud. На следующее утро «озеро» практически засохло. Я волновался по поводу своих вещей в автобусе, но это потому, что ещё не знал, что такое французская Сахара.

Водитель уверял, что в пустыне можно было оставить на камне ручные часы, а через месяц найти их на том же месте.

В Гардае тоже был дождь, как утверждали местные, впервые за семь лет. Под городом рядом с дорогой появилось озеро, разлившееся до самого посёлка. Пара-тройка местных ребят, никогда не видевших воду, пытались идти по ней как по земле, и утонули. Уйма женщин вышло на берега «озера». Они черпали воду и брали домой «про запас» ещё целую неделю, пока озеро окончательно не исчезло.

Мне эти места очень понравились, и я начал искать дом, где мог бы остановиться. Мне помог начальник гарнизона лейтенант д'Арманьяк. Он нашёл мне отличный дом с садом, окружённый высоким забором, поверху которого были закреплены осколки бутылок для того, чтобы никто не проник на территорию. Дом находился не в городе, не в близлежащих деревушках, представлявших собой так называемый гептаполис Мзаба[163], а в пустыне, рядом с Дорогой де Мелика / Route de Melika в десяти минутах ходьбы от дома самого лейтенанта. Он прислал мне парня на роль домашнего слуги, отстранённого державшегося молодого человека себе на уме. Может, он и хотел работать, но во время собеседования упорно отказывался на меня смотреть. Мне это показалось плохим знаком, и я спросил лейтенанта, можно ли верить парню. On ne peut pas savoir / «A кто его знает?» — ответил он. Я подождал следующего кандидата. Из местного католического прихода мне прислали одноглазого мужчину, который мне понравился, и я его нанял. Стряпать он умел не ахти, но был умён и трудолюбив. К тому же однажды спас мне жизнь.

Мзаб находится в изолированном районе на севере алжирской пустыни Сахара, и в декабре там холодно. В ту зиму из-за общего истощения после перенесённого тифа я стал мёрзнуть больше обычного. В моём маленьком доме было мёрзло, как в холодильнике. На улице, за дверями моего жилища, пальмы испепеляло беспощадное солнце, но как только я входил внутрь, мне становилось холодно. Может, это толстые глиняные стены слишком хорошо предохраняли от тепла? Из отопительных приборов у меня была только традиционная терракотовая жаровня для угля mijmah / миджма. Все, кто пользовался такой жаровней, знают, что разжигать её надо на открытом воздухе и держать там, пока угли не заалеют. В Северной Африке люди часто умирают от угарного газа миджмы, потому что небольшие комнаты быстро наполняются углекислым газом. Я же в то время никогда лично не разжигал миджму, и не знал, как это правильно делается.

Утром того дня, когда со мной случилось несчастье, я поставил миджму около матраса, на котором сидел и спокойно читал. Ничего страшного не стряслось, просто вдруг у меня возникло острое желание сползти чуть ниже и поудобнее улечься на матрас, положив на него голову. Так и сделал. Во всём теле ощущалась тяжесть, но я даже не стал задумываться, откуда она. Я стал стремительно погружаться во тьму, но тьму уютную, и окунался туда охотно. Потом услышал, как мне в ухо орут: «Господин!» и почувствовал, что меня вытащили из кровати на кухню. Помню ещё, как спотыкался, когда меня под испепеляющим солнцем вели в дом лейтенанта д'Арманьяка, где я два дня пролежал с ужасной головной болью.

Так как нормально отопить дом у меня не выходило, лейтенант предложил мне вернуться в Лагуат и поселиться в отеле Transatlantique, пока не станет теплее. Он говорил, что на две-три недели после солнцестояния всегда холодает. Оставив все свои вещи в доме и захватив с собой немного одежды, нотные листы и два тома романа «Обретённое время»[164], я выехал в Лагуат. В отеле мне дали хорошую скидку на месяц проживания с питанием, и я устроился вполне комфортно. Каждое утро слуги входили в мою комнату, растапливали камин, а когда становилось тепло, приносили завтрак.

В городе была церковь, куда я зашёл попросить у настоятеля разрешения пользоваться их фисгармонией. Получив согласие, я приступил к написанию кантаты на собственные стихи на французском. Через много лет кантату исполнили в Музее современного искусства в Нью-Йорке, но я тогда был в Индии и не присутствовал на концерте, а второй раз её пока не исполняли.

Спустя месяц я снова приехал в Гардаю. Лейтенант оказался совершенно прав — стояли погожие дни и потеплело. Но в арендованный дом я не вернулся, а поселился в местной гостинице, где останавливались водители грузовиков и автобусов. Некоторое время я ел прекрасную французскую еду и не мог себя заставить питаться тем, что был в силах состряпать одноглазый слуга. В отеле я познакомился с американцем Джорджем Тернером, который был, наверное, на год старше, и уже несколько месяцев колесил по пустыне. Мы стали вместе обедать и вскоре решили отправиться в путешествие на верблюдах.

Я продал несколько предметов ранее купленной мебели, упаковал свои вещи, попрощался с лейтенантом, и мы отправились в Алжир на автобусе, где Джордж должен был получить почту и деньги от семьи в Эванстоне. Каждый вечер мы выходили исследовать касбу. Французская полиция заходила туда только если там возникали серьёзные проблемы (тогда случалась облава с уймой служителей порядка), и мы поступали глупо, подвергая себя такой опасности. Даже если так, нам очень повезло, проблем у нас ни разу не случалось.