Разговоры с мёртвыми

Глава 10

Одетый в чёрное, он бледен был лицом,

И речи, как дрова, меж губ его трещали,

В его глазах кровавый отблеск стали

Сменялся иногда зловещим багрецом.

Морис Роллина

В детстве осенью и весной мы строили шалаши. Отламывали ветки от стволов тополей или собирали их с земли и сплетали из них жилища. Большие ветки приставляли вертикально одна к другой, а тонкие и короткие переплетали между собой.

Мы забирались в шалаши и незаметно от взрослых крошили жёлтые листья. Сухую россыпь мы выкладывали на полоски бумаги и делали из них самокрутки. Курить их было противно из-за вкуса горелого дыма во рту, но одновременно приятно, потому что, во-первых, мы делали то, что нам запрещали, а во-вторых, мы считали, что листья курим только мы и больше никто на свете. Мы представляли себя индейцами, которые в тесном кругу товарищей передают друг другу трубку мира. Каждый мнил себя вождём. Дальнейшая жизнь показала, что вождём не стал никто. Даже Олег, парень, что возился с нами, хотя был старше нас на четыре года.

Олег смешил нас весёлыми рассказами и невероятными историями, которые выдумывал сам, а выдавал за чистую правду. Мы понимали, что Олег врёт, но его истории всё равно нравились, ведь Олег был старше нас и мы почитали за честь, что он с нами водится.

Олег читал много книг, обладал великолепным чувством юмора и был прекрасным рассказчиком.

Бывало, мы часами сидели у костра во дворе дома, пекли картошку в углях и слушали рассказы о моряках в дальних плаваниях, о лётчиках, о партизанах – всё, что Олег вычитывал из книг, – а также про женский пол.

В то время представление о нём было смутным.

В детском саду мы с девочками «показывали друг другу письки» в туалете.

Я захожу в туалет с двумя девочками. Долго препираемся, кто будет показывать первым – никто не хочет начинать. Девчонки соглашаются быть первыми и показывают так, что ничего не разобрать: мелькнула кожа, прорезь между ног – и всё. Если моргнул в это время, считай, ничего не увидел.

Быстрым движением сдёргивают плавки и сразу надевают их. Как будто они специально заранее тренировались.

– А теперь ты.

У меня быстро снять плавки не получается, я стаскиваю их медленно. И у меня стоит. Мой стручок стоит, а девочки смеются. Я обижаюсь и напяливаю плавки и шорты.

– Покажи ещё, – упрашивают девчонки.

Я не соглашаюсь. Я обижен.

Нет, я, конечно, согласился бы показать стручок ещё, при условии, что девочки нормально показали бы свои прорези. И не ржали, как лошади.

– Ну покажи, – девочки всё смеются.

– Нет, – насупившись, ухожу.

Одну из девочек я помню до сих пор. Теперь она взрослая красавица. Замужем, у неё ребёнок. Вторую не помню совсем.

Олег рассказывал об ЭТОМ, и мы слушали, не шевелясь, с горящими от интереса глазами. Он рассказывал пошлые для того возраста анекдоты, и мы смеялись не просто потому, что смешно, а потому, что тема была запретной.

При первом сексуальном опыте я вообще ничего не понял. Моя крайняя плоть попала в какую-то странную сферу, её точно обкололи обезболивающим. Подобное состояние возникает, когда затекает нога, если ты нечаянно её отсидишь.

И я зачем-то высунул язык и водил им по щекам подруги. Наверное, потому, что она не любила целоваться, а я не знал, куда деть проклятый язык. «Тебе нужен слюнявчик», – пошутила подруга.

Гость пускает дым в потолок. Ноги вытянул. Я вижу его козлиную бородку, воздетую вверх.

В начале девяностых появились зарубежные сигареты. Раньше товары из-за бугра были как семь чудес света. С почтительным придыханием их называли «импорт».

Рухнул железный занавес, и на СССР хлынул поток «Сникерсов», «Марсов», «М-энд-Дэмсов» и прочей иностранной продукции.

В растущих как грибы после дождя ларьках мы покупали тонкие, длинные зарубежные сигареты. Они были с ментолом и имели странные женские имена вместо названий. Ни одного я не помню.

От ментола холодило во рту и надолго оставался вяжущий привкус. Мы сбивали его жевачками «Дональд Дак», «Турбо» и «Патбом».

Выклянчивая деньги у родителей, экономя на обедах и собирая сдачу с хлеба в магазине, мы покупали жевательную резинку ради вкладышей, которые коллекционировали. Вкладыши ценились новые, не мятые и с необрезанной каймой. Они вкусно пахли персиком, абрикосом или другим непонятным жевательным ароматом. Мы собирали вкладыши строго по номерам, указанным на них. Причём, были вкладыши, которые попадались в каждой второй жевательной резинке и большой ценности не имели. Ходили слухи, что так специально делают, чтобы ты никогда не мог собрать всю коллекцию и покупал жвачку бесконечно.

Я собрал коллекцию «Дональда Дакка» и «Love is…» Для хранения первой купил альбом для марок и сложил вкладыши в него. Сейчас альбом для меня ничего не значит и я не заглядываю в него, чтобы погрустить о прошлом, но и выкинуть его почему-то не могу.

«Love is…» я собирал подростком. Тогда же смотрел сериал «Элен и ребята». «Love is…» и сериал давали мне иллюзию любви, той, которой мне не хватало и так хотелось.

В четырнадцать лет «Патбомы» и «Дональды Даки» теряют своё значение. Мы покупаем жвачки, в которых вкладыши с голыми тётками, обклеиваем ими письменные столы, стёкла и сиденья в маршрутных автобусах, клеим их на парты, на стены домов, лифтов, подъездов. Мы помешаны на голом теле.

В первый раз я обратил внимание на женскую грудь в десятилетнем возрасте. До этого меня волновало только то, что у женщин между ног. Причём о половых органах были только догадки. Ни половых губ, ни клитора я себе не то что не представлял – я не знал об их существовании.

Я думал так: у маленьких девочек дошкольного возраста две складки и прорезь между ног, у взрослых женщин – волосы. А что там у моих одноклассниц понятия не имел.

Волосы меня дико возбуждали.

Однажды тётя Вика, которую попросили взять меня с собой на юг, если уж она ехала туда с внуком, повела нас в душ. Мне было десять лет, племяннику – четыре.

Кроме как в гостинице, помыться в душе больше было негде. Мы снимали комнату в частном доме. Сами хозяева сначала кипятили себе воду, а потом мылись.

Мы ходили в гостиницу раз в три дня. Платили вахтёру, и он провожал нас на свободный этаж, выделяя полчаса на водные процедуры. На этаж был один душ.

Из-за ограниченности во времени мылись мы как можно быстрей.

Тётя Вика подумала, что мы с Антоном слишком маленькие, чтобы интересоваться женщинами, и решила идти в душ сразу с нами. К тому же Антону всего четыре года, и он не в состоянии тереться мочалкой и управляться с мылом и шампунем так, чтобы не поскользнуться и не разбить себе колени и локти.

На тёте Вике были только плавки. Не кружевные трусики, как носят женщины теперь, а обычные хлопчатобумажные плавки. Под душем они намокли, и через них просвечивала тёмная полоса волос.

И если грудь тёти мне была безразлична, то от полосы я просто не мог оторваться. Я понимал, что смотреть на неё неприлично и делал вид, что совсем и не смотрю – а как скроешь?

Тётя Вика заметила мой взгляд и больше меня в совместный душ не брала. Я ждал в коридоре за дверью, пока они с Антоном наплескаются, и мылся отдельно от них. Очень быстро, потому что нам отводилось всего полчаса, и мне из них доставалось минут пять.

В восьмидесятых на юг ездил каждый второй, а кто имел детей, ездил на курорт в обязательном порядке. На летние каникулы мама и папа, вместе или отдельно, привозили меня в Сочи, Анапу или Адлер.

Мы, приезжие и местные дети, подглядывали за женщинами.

Вдоль побережья были рассыпаны металлические раздевалки. Они напоминали куски мозаики, отрезанные от большого лабиринта. Вернее, от его поворотов. Причём заканчивались они тупиками.

Одна раздевалка была рассчитана на двух человек. Один снимал трусы с одной стороны, другой – с противоположной. А в перегородке между ними на уровне пупка взрослого человека обязательно была просверлена дырка. Кто эти дырки сверлил – неизвестно, и, я думаю, что не дети.

В лабиринты всегда тянулась очередь. Занята раздевалка или нет, судили по ногам, видным снизу, для чего предусматривалось пустое пространство от пола и до уровня коленей.

Чтобы люди не поняли, что мы подсматриваем за женщинами за перегородкой, мы делали вид, что выжимаем плавки. И я честно снимал и выкручивал их. Люди видели, что я поднимаю и опускаю ноги и капли воду. Я часто ходил выжимать плавки. Гораздо чаще, чем купался. Важно было выбрать момент, когда с противоположной стороны стояла очередь с женщинами. Они, к счастью, переодевались гораздо чаще мужчин.

Обзорная дыра была совсем маленькой. Чтобы что-то увидеть, приходилось плотно прижиматься к ней. Железо обжигало лоб и щёку. Оно было горячее, с облупившейся краской, снизу на уголке железной плиты лежали неизвестно откуда взятая вата, горелые спички и обрывки бинта.

О гигиене мы не думали. Нас больше расстраивало, когда кто-нибудь с той стороны затыкал дыру ватой или тыкал в глаз спичкой. Обычно так поступали мальчишки, которые раньше тебя зашли подглядывать.

Мы испытывали разочарование, когда в раздевалку заходили мужчины – с нетерпением ждали их ухода и проклинали тех, кто долго копался, – и когда женщины, догадываясь, что за ними наблюдают, переодевали плавки под юбкой. Грудь в большинстве случаев они не стеснялись оголять, но грудь нас не так волновала, как то, что у женщин под юбкой.

А некоторые портили всё удовольствие. Они и бюстгальтер переодевали, спрятавшись под футболку или кофточку.

На грудь я не обращал внимания до тех пор, пока однажды не застал в раздевалке молодую девушку, которая очень медленно переодевалась и совсем не подозревала о существовании соглядатаев за стеной.

Она зашла в раздевалку вместе с бабушкой. Та была укутана в одежду, словно гусеница, и нудно ворчала на внучку.

– Что ты копаешься? Взрослая девка уже.

Девушка точно была взрослой. В дырку я видел большие груди-шары, а ниже пояса – заросший волосами лобок.

Взрослая девка не только медленно одевалась, но и сразу разделась полностью, что происходило крайне редко. Обычно женщины обнажали либо верх, либо низ.

Я затаился за тонкой перегородкой, боясь, что меня обнаружат, и каждой порой своего тела впитывал её наготу. Быстро опускал взгляд на волосы, ещё быстрей поднимал его на круглые шары и не верил своему счастью.

А старуха брюзжала:

– Что ты копаешься?

Я ненавидел старуху за это. И обожал девушку за медлительность.

Никаких мыслей о сексе не было. Я не знал, что это. И слово «секс» не слышал. Мы говорили: «Заниматься ЭТИМ». Многозначительно и виновато улыбаясь.

В седьмом классе нам что-то объясняли – провели уроки отдельно мальчикам, отдельно девочкам, – но я толком ничего не понял. На уроке я стеснялся и храбрился, чтобы не выказать своего стеснения. Но и до седьмого класса мне было целых три года.

До четырнадцати лет я не знал, что такое менструация, хотя мы проходили её на уроках биологии. Я был обычный ребёнок, учился для вида и никакой биологией голову не забивал.

В четырнадцать моя первая девушка отказалась со мной гулять вечером, и я долго у неё выпытывал, по какой причине она не хочет со мной встречаться. Таня ссылалась на учебник за такой-то класс, такая-то страница, такой-то параграф. Мне страницы и параграфы ничего не говорили. К тому же класс, за который был учебник биологии, мной был преодолён и забыт. В итоге Таня, стесняясь и недоговаривая фразы, объяснила, что к чему.