Разговоры с мёртвыми

Глава 16

Бородатые тени во мгле растворялись

Но опять появлялись из темноты

И рыдая как люди продолжали идти

Шаг за шагом на светлый откос

поднимались

Гийом Аполлинер

Зимой кладбище особенно тихое.

Его заносит воздушным снегом. Пышное одеяло покрывает землю, проходы между могилами, наползает на ограду ватными клочками, растекается по буграм и памятникам.

Захоронения под этим одеянием сливаются в сплошное полотно, теряют мрачность и задумчивость. Они становятся безобидными и безличными. И не верится, что кого-то здесь похоронили, что было горе, и кто-то плакал, и кто-то плачет сейчас, не обращая внимания на мороз. Выдыхает пар и стирает платком со щёк непрошенные слёзы.

При выходе из дома я столкнулся с Игорем, сыном тёти Вали. Хотел проскочить мимо него, но он поймал меня за руку, снял наушники.

– Не бойся. Саня, я тебя не осуждаю. Мама волнуется за тебя.

Игорь потянул меня за собой, я упёрся.

– Тебя никто не осуждает. Ну, почти. И Грише ты правильно накостылял.

Я посмотрел сквозь Игоря. Он ослабил хватку.

– Поел бы. Я ничего, но мама. Сам понимаешь.

Тётя Валя – хорошая женщина, но не моя мама. А Игорь не мой брат. Он отпустил мою руку, и в этот момент я заметил что-то знакомое за его спиной. Серая спина юркнула вдоль забора, остановилась, посмотрела на меня и, как только я рванулся, побежала.

Я оттолкнул Игоря в сторону и устремился за серой спиной. Игорь потерял на миг равновесие и сразу нашёл его, вцепившись в мою куртку. Мы оба грохнулись на землю. Я вскочил как можно быстрее, но серая спина исчезла так же стремительно, как и появилась.

Потирая локоть, Игорь поднялся.

– Ну не хочешь идти, не иди. Толкаться зачем?

– Подкидыш, – ткнул я пальцем в сторону, где исчезла серая спина.

– И что? – пожал плечами Игорь.

На следующий день после ночи с развратной девкой я вернулся на её могилу. И она была идеальной. Невозможно закопать могилу настолько быстро и сложить на ней цветы тем же рисунком.

Я хотел спросить у Андреича, кто закопал могилу, но испугался, что он догадается, кто её откопал. А сейчас не страшно.

Зелёный вагончик сторожа выделяется на фоне молочного спокойствия. Из его крыши торчит труба, из неё парит полупрозрачный дым. Воздух искажается в нём, расплываясь под горячей струёй. Вокруг трубы плотной коркой обосновался снег. Он не такой воздушный, как на земле. Его придавили к железу небо и мутное солнце.

Возле вагончика молодой парень в фуфайке, ватных штанах, валенках и тканевой шапочке колет дрова.

– Ты куда? – спрашивает он меня, прекращая размахивать топором. – Э!

Я открываю дверь вагончика.

– Куда пошёл, говорю?

Парень втыкает топор в полено, сжимает рукавицы в кулаки и движется ко мне.

– К Андреичу, – отвечаю я.

– Зачем? – не унимается парень.

Я захожу в вагончик. Тёплый воздух сразу обволакивает меня, колет щёки, по которым течёт влага. Я вытираю её.

В вагончике полумрак. Свет попадает в него через окно с одной его стороны. У окна стоит топчан. Такой же напротив. Между ними стол. За столом железная печка. В дырах внизу дверцы колыхается пламя. На стене за печкой приколочен лист жести.

На топчане, что напротив окна, спит Андреич. Рот открыт, подбородок задран вверх. Седая редкая щетина оплела шею и поднимается выше, впиваясь в щёки и залезая в уши. Сухие мозолистые руки сложены на груди, как у мёртвых.

На Андреиче шерстяные носки, рабочие штаны и растянутый свитер. Во сне он подрагивает правой ногой. Свет из окна падает на лицо Андреича. Половина его освещена, вторая тонет в полумраке.

– Андреич! – за мной открывается дверь. Бьёт по спине, я вынужден пройти вперёд.

В вагончик протискивается парень.

– Андреич! К тебе, вроде бы.

Старик подпрыгивает на месте. Закрывает рот, шамкает спросонья губами, разлепляет глаза, освобождает грудь от рук. Со вздохом садится на топчане. Ноги свисают вниз, голова опущена, щёки и лоб прорезают крупные морщины. Взгляд упёрт в пол.

– Ёшь твою мать, чего надо? – булькающие звуки изо рта. – Молодой, ну ты вообще.

– К тебе пришли, – говорит Молодой.

Андреич поднимает на меня ленивый взор. Прищуривается.

– О-о, – хрипло тянет он. – Ничего себе. Молодой, поставь чай.

Парень в шапочке проходит к печке. Недовольно задевает меня плечом.

– Садись, – приглашает Андреич.

Молодой ставит на печку чайник, заливает в него воду. Я располагаюсь за столом напротив Андреича.

– Спасибо, – говорит Андреич парню. – Оставь нас.

Парень уходит.

– Нда, – тянет Андреич. – Не ожидал. Отпустили, значит?

Он отклоняется назад, лезет рукой в карман брюк, извлекает из него пачку папирос, бросает их на стол.

– Куришь?

Я игнорирую пачку.

– Так и не начал.

Андреич достаёт из неё папиросу, разминает в пальцах. Извлекает из кармана спички, подкуривается. Глубоко затягивается дымом, выдыхает его.

– Зря. Давно отпустили?

– Неделю.

– Даже так.

Папироса в жёлтых потресканных пальцах.

– У мужиков был? – поднимает на меня взгляд. – Правильно. Не надо.

Дым разъедает пространство между нами. Молчим. Архип задумчиво курит.

– Ты как вообще?

Пожимаю плечами.

– Ну да, – соглашается с чем-то сторож. – Оно по-разному бывает, да? Это я так – о своём, – машет рукой. – Чайку выпьем. И давно – ты сказал? В смысле, отпустили. Ах да, помню.

Молчит.

– Да тебя увидел – вспомнил, – отворачивается, выдыхает в сторону. – Архип умер, – щетина сползает набок. – Покончил с собой. Прямо там, в больнице. Бритвой вены порезал. И откачать не успели. Да кого там откачивать? Ночью порезал. Чтобы на помощь не успели. Сестра утром пришла уколы делать, а у него простыня вся красная. И подушка, и матрас, и гипс – всё.

Сторож часто моргает.

– Вот дурак, да?

В надежде, что я поддержу его, сторож вновь поднимает на меня взгляд и снова отворачивается.

– И к чему всё это? Для чего растили? Что вам, молодым, надо? Не хватает чего? Вот ты: какого лешего? Натворил.

Андреич поспешно затягивается.

– Но не надо. Знать не хочу.

Мёртвые говорят со мной.

Сторож опирается лбом о левую руку. Пальцы утопают в седых всклокоченных волосах. Лицо спросонья опухло. От меня на стол падает тень. Она больше, чем я.

– Иваныч шпану какую-то ловить стал. Архип даже записки не оставил. Молча вены вскрыл и лежал до утра, пока кровь не кончилась. Ты бы видел… Да и сам ты, блин… тоже… Сдались тебе эти жмурики.

Мёртвые говорят со мной. Я им нужен. И они нужны мне.

– Ну ладно я старик. Иваныч… Жека… Хотя он тоже…

Искусственные обмороки. Мы давили на солнечное сплетение и засыпали, чтобы приблизиться к смерти.

Две ладони давят на мою грудь. Спину холодит стена. Затылок прижат к ней, ноги слегка согнуты в коленях. В голове гудит, приятная слабость, и дышать легко-легко. Тело не слушает меня и воспаряет над землёй. Я ещё чувствую себя этим телом, но грань между нами не такая чёткая, как раньше. Мне хорошо. И немного страшно. И нет никакого света с небес. Есть блаженство.

Я падаю, и меня подхватывают на руки. Волокут через подъездные двери на улицу, приподняв за плечи. Мои ботинки чертят полосы на бетоне.

Кладут на лавку, бьют пощёчины. Не больно, хотя бьют сильно. На щеках набухают красные пятна. Но не больно. Боли больше нет.

Надо мной лицо Тани и Андрюхи Векова.

– Ты как?

– Нормально, – пытаюсь сесть на лавке.

Прохладный воздух приятно колет кожу. Фонари мягким светом разбавляют ночь.

– Молчун, тебе что надо? Почему спокойно не живётся?

– Живётся. Только не здесь.

– В смысле?

Андреич убирает руку со лба, опускает её на стол.

– Там всё, в прошлом.

– В каком прошлом? Ты что городишь? Тебе сколько лет?

– Достаточно, – отвечаю я. – Чтобы потерять всё. Чтобы понять, что всё потерял.

Потерял детскую беспечность в погоне за выживанием. Один в поле воин.

Никого у меня нет. Я рос, и у меня были мама и папа. Они были большие и взрослые. Я любил их и верил им, потому что они были мамой и папой. Я вырос, их не стало. Раньше они были как боги, а потом стали обычными людьми. Но я бы справился с этим. Так ведь они умерли. У меня старший брат был. Тоже умер. Ты знаешь, что такое старший брат? А это всё. Он и друг лучший, и учитель, и брат. Я музыку его слушал, фильмы его смотрел. Всё за ним повторял. Вещи его донашивал. С удовольствием. Потому что они – его. Друзья у меня были. Много. Я к любому мог среди ночи зайти и позвать на улицу. И когда мы играли в рыцарей на стадионе, и когда водку в подвале пили – друзья были со мной. Мы вместо мечей на ветках, обломках, бились, а вместо щитов у нас картонки были. А ещё пластмассовая шпага была. И будёновка. Такая шапочка вязаная острая на конце, и уши длинные у неё. Я даже спал в ней, так любил её. В хоккей мы играли. В снегу валялись, на звёзды смотрели. А теперь даже вспомнить об этом страшно. Вот так сердце сдавит – и заплакать хочешь, а не можешь. Потому что не научили. Во двор выйдешь, упадёшь на колени и воешь на луну.

Андреич смотрит на меня. Предплечья сложены на столе, как у первоклассника.

– Бедный, – говорит он. – Ты живёшь прошлым.

– Ну да, – соглашаюсь я.

– Ты говоришь с мёртвыми.

Что? Что ты сказал? Я ослышался?

– Воспоминания мертвы, – говорит Андреич. – Они как покойники.

Папироса истлела до бумаги. На пальцах Андреича повисла трубка пепла.

– Жить здесь надо, а не там, – Андреич показывает сначала пальцем от себя, а потом за спину.

Где здесь? Здесь выживание – не жизнь. Жизнь там осталась. И знаешь почему? То, что было до выпускного, я отлично помню. После школы – так, местами. А после смерти мамы как под водой: погрузили тебя в ванную с головой, башкой вертишь, а всё вокруг мутное, и только стены за мутью. А мёртвым я нужен. Или они нужны мне.

– Андреич, я у тебя спросить хотел. Помнишь могилу Завьяловой Эльвиры Фёдоровны? 05.04.1985 – 17.09.2003.

– Если б я все могилы помнил… Зачем?

– Красивая такая. У родителей её внедорожник, они тебя отблагодарили хорошо. Печку эту подарили.

Андреич хмурит брови.

– Хорошая печка.

– Ну, вот я же её не откапывал?

Андреич кидает на меня быстрый взгляд. Выражение лица стремительно меняется, сморщивается, стягиваясь в гримасу. Он убирает руки со стола и ёрзает на месте.

– Ты её что?

– И не закапывал никто.

Андреич сминает в руке папиросу.

– Давай так: ты сейчас уйдёшь и больше никогда сюда не вернёшься. Вообще никогда. Чтобы я тебя не видел и не слышал. Договорились?

В чайнике кипит вода. Пар вырывается из носика. Крышка со звоном подпрыгивает.

Я встаю.

– Молчун, – зовёт Андреич.

Я иду к выходу.

– Молчун! – сторож поднимается за моей спиной. – Молчун, договорились?

Волосы Андреича торчат в стороны. Он вытянулся всем худым телом, изображая из себя героя.

Я захлопываю дверь.

Морозный день наваливается на меня. Снег лезет в глаза. Молодой по-прежнему рубит дрова. Зыркнув в мою сторону, он теряет ко мне интерес.

После тепла вагончика, на улице не так холодно.

Меня выгнали. Как обычно. Как это всегда делало и делает время.