Разговоры с мёртвыми

Глава 14

Нас ещё отличит от мёртвых

Иней, тающий на ресницах…

Елена Скульская

В прошлой моей жизни случалось так, что отключали электричество.

Это делали или днём, и непременно когда я находился дома, или вечером, когда на улице темно, а оконные стёкла чёрные и блестящие.

Если свет гасили днём, я сразу включал телевизор, магнитофон и радиоприёмник на всю катушку, чтобы при появлении электричества сразу об этом узнать. Тогда не было телевизоров с пультом дистанционного управления. Звук у нашего «Горизонта» регулировался вручную прямоугольником, скользящим вдоль прочерченной полосы.

К моему удивлению, радио орало как полоумное даже без света.

Я делал звук потише и лез в холодильник в поисках еды, которую не надо подогревать или готовить. Готовить, конечно, – громко сказано. Я делал так: бросал на сковородку что попало и заливал мешанину из сыра, сала, хлеба и чего угодно яйцами. В моём «фирменном» блюде было только одно условие – желток не должен повредиться.

Без электроэнергии страшно хотелось есть. Или хотя бы выпить чая.

В кухонном столе хранилось сухое горючее. Белые шершавые кругляшки напоминали шайбы уменьшенных размеров. Только настоящие шайбы чёрные. У меня их было несколько штук, и мы играли ими в хоккей на дороге возле дома.

В темноте мама клала на плитку белую шайбу и поджигала её. Сверху она водружала маленькую кастрюлю с водой. Стенки у кастрюли были жёлтые, а внутри она была белой. Снизу от огня на ней запечатлелся нагар.

Вода закипала быстро. Быстрей, чем на печке или в самоваре.

Единственное, что плохо, – кастрюлю приходилось держать на весу.

А потом мы сидели на кухне при свечах. Дом затихал. Не надрывался телевизор за перегородкой стены, не хлопали дверью в подъезде, не стучали каблуками на лестнице, не прыгали, сотрясая люстру, дети этажом выше. Эта тишина была не той, что в первый раз поразила меня на кладбище. Тишина мёртвых несла вечное спокойствие. А здесь было понятно, что спокойствие – временное. И фонари светили на улице, как светлячки, пойманные в спичечный коробок.

Мама с соседкой, тётей Верой, вели взрослые разговоры. Почему-то шёпотом. А я представлял, что нахожусь в недрах огромного животного. Оно спит, отключив свои органы, а я перехитрил его, подогрел воду и пью горячий чай рядом с мамой и её подружкой.

Тётя Вера была безобидной женщиной, но так смешно ругалась, когда её злили. Мальчишки с нашего двора, в том числе и я, знали об этом и не теряли возможности повеселиться. Тётя Вера жила на первом этаже в квартире прямо, и нам нравилось открывать дверь подъезда и с улицы кидать снежки в направлении тёти Веры. Где-то на пятом снежке она вылетала из квартиры и визжала высоким голосом. Если кто-то попадал ей под руку, она могла отлупить его хлопушкой.

Однажды мы с Мишкой возвращались с футбола. Футбольный мяч носить в руках не полагалось, его надо обязательно пинать. Мы открыли дверь в подъезд, и я с размаху заехал по мячу. Он так удачно полетел, что с громким стуком ударился в дверь тёти Веры. Она даже содрогнулась.

Предполагая, что будет дальше, мы взлетели на третий этаж, оставили мяч там, а сами, как ни в чём ни бывало, развернулись и стали спускаться по лестнице.

Разъярённая тётя Вера с хлопушкой в руках, заметив нас, завизжала:

– С ума что ли сошли?! Сейчас вы у меня получите, скотины!

Сделав самые невинные лица, мы оскорбились:

– Да вы что? Мы только что из квартиры вышли.

Тётя Вера замешкалась на пару секунд от нашей «искренности», а потом побежала на улицу.

По стадиону в это время как раз брели ничего не подозревающие Андрей Веков, Денис, Костя и Илья. Издалека увидев взбешённую тётю Веру, летящую к ним с хлопушкой наперевес, они, на всякий случай, решили побежать от неё. Тётю Веру их поведение убедило, что в насилии над дверью виноваты пацаны, и она припустила ещё сильнее. В итоге Илья получил пару тяжёлых ударов по спине.

– Что к чему? – удивлялись Денис, Костя и Илья. – Совсем бабка из ума выжила.

А мы с Мишкой сочувственно кивали.

Брат при исчезновении света убегал в темноту на улицу, а отец сразу ложился на кровать и засыпал, лишь опустив голову на подушку.

Пашка любил спать ещё больше моего отца. Он просыпал сначала школьные занятия, потом – училище, а затем стал опаздывать на работу. Разбудить Пашку вовремя было настоящей проблемой.

С трудом открыв глаза, брат садился на кровати и, свесив голову, сидел так минут десять-пятнадцать. Как только за ним переставали наблюдать и подгонять его, брат валился спать дальше.

Мама будила Пашку и скакалкой, и ледяной водой, и уговорами, и криками. В половине случаев это помогало, но всякое утро начиналось со скандала.

Утренние крики особенно раздражали, если я учился во вторую смену и мог бы спокойно проваляться в кровати часов до десяти-одиннадцати.

Вместо Пашки, конечно, просыпался я и долго ворочался в кровати. Глаза были как липкая бумага, голова тяжёлая, руки и ноги не мои. И вообще плевать бы на всё, только дайте полежать без памяти, в темноте и тепле.

Зимой просыпаться настоящее мучение. Сон более липкий и навязчивый, и выбираться из него нет никакого желания.

В моих снах часто выпадают зубы. Во рту образуются пустоты. Это к смерти. Белые одежды тоже к смерти. И белый конь, и дом без окон, и куриное яйцо, и встреча с умершим родственником.

Мы спускаемся по лестнице, пересекаем двор с аркой и направляемся к детскому саду.

– Я не понял, – говорит Иваныч. – Ты куда нас ведёшь?

– Давайте отрубим Сусанину ногу! – восклицает Жека.

– Они здесь зависают, – объясняет Маленький Бандерлог. – В беседке. Только можно я с вами не пойду? Покажу – и всё?

Иваныч косится на пацана.

– Можно. Только учти: обманешь – я знаю, где тебя искать.

Физиономия у бандерлога такая, точно его уже нашли после его непременного обмана.

– Вон та беседка, видите? – бандерлог показывает на веранду в дальнем углу детсада. – Он там. Высокий такой, и у него шрам над правой бровью. Не ошибётесь.

– Как зовут, ещё раз? – спрашивает Жека.

– Меня?

– Его!

– Лёха Седов. Седой – погоняло.

– Угу, – мычит Жека.

– Ладно, иди, – отпускает пацана Иваныч. – Если что, мы тебе поможем. Очко не дави. Понял?

Бандерлог поспешно кивает и растворяется в арке дома.

Мы идём к беседке, приближаемся к ней сзади. Жека обходит беседку с левой стороны, я с правой. Иваныч обгоняет Жеку и появляется раньше всех в центре.

– Здорово, орлы! – произносит он.

Мы выходим с двух сторон, отрезая орлам пути к бегству.

– Кто из вас Седой?

На скамейке, приклеенной по периметру к стене беседки, сидят на корточках три парня. Одеты в чёрное. Между ними бутылка водки и пачка сока.

– Ну я, – говорит один из парней и поднимается.

Высокий, шрам над бровью – всё сходится, не врёт. Говорит, жуя слова.

– А чё хотели?

– Да так, – говорит Иваныч. – Ты Архипа бил?

– Э, ты чё? – возмущается Седой, – ты мне чё-то навязать хочешь? Так давай встретимся и поговорим.

– Я уже с тобой разговариваю.

Седой спрыгивает со скамейки.

– Я не понял: чё надо? Вы чё – на понты меня брать собрались? Предъявить чё хотите? Крутые типа?

Он развязной походкой идёт к бригадиру.

– Крутые?

Идёт вразвалочку, с фарсом.

– Так давай поговорим. Встретимся – и поговорим.

Он совсем близко от Иваныча.

– Чё надо?

И тут Иваныч бьёт Седого открытой ладонью по уху.

– Чё?! – воет Седой. – Да вы чё?!

Иваныч добавляет ему левой. Ещё раз правой. Снова левой.

– Да вы чё?! – возмущается Седой. Он согнулся и отступает от Иваныча. – Рамсы попутали, что ли?! Давайте встретимся!

– Уже встретились, – Иваныч бьёт кулаками.

Седой воет:

– Да вы чё?!

Его товарищи не встают с корточек. Седой, пятясь, приближается к своим друзьям.

Иваныч пинает Седого по лицу ногой.

– Сейчас встретимся.

Я следую за Иванычем и Седым. Жека стоит на месте.

– Ладно, всё! – говорит Иваныч и ударяет.

Из носа Седого тянется красная нить, обрывается и падает на пол веранды. Седой делает три танцевальных шага, удаляясь от Иваныча. За парнем следует колея круглых красных капель.

– Сейчас, – приговаривает Иваныч. – Всё, всё, – и бьёт. – Тише-тише, – шепчет он и бьёт. – Сейчас, – наносит удар. – Всё. Всё, – удар. – Больше не буду, – Седой падает на пол рядом с водкой. Иваныч пинает его. – Всё-всё, – бьёт. – Да тише ты, тсс, да, да, всё.

Перед тем как расстаться, Иваныч предупреждает нас:

– Будьте осторожней. Ни во что не ввязывайтесь, стрел не забивайте и ничего не бойтесь. Если что – потом разберёмся.

В автобусе Жека рассказывает:

– У неё такая жопа была – песня, а не жопа. Жаришь раком, аж слюна капает. Как курица, два таких смачных окорочка. Ну и вот она мне говорит: «Привези мне с оптовой базы ну там продуктов разных». Короче, она на базе продукты закупает, на них цену накручивает и, пока хозяин не вкурил, из-под полы продаёт. Своё, в смысле, вместо хозяйского. Я говорю: «Базаров нет. Только расплатиться надо». Ну и, прикинь, прямо в киоске её отжарил.

Жека выходит на своей остановке, и я чувствую облегчение. Я сыт по горло его рассказами.

На следующий день я у Архипа.

Он укрыт мятой простынёй, сверху – скомканное одеяло. Нога в подвешенном состоянии. Толстый слой гипса сжимает её, тянется вверх от ступни к колену, облизывает коленную чашечку.

Взъерошенные волосы растекаются по подушке. Бледный шрам сильно выделяется, прорезая глаз, нос и губу.

Я сижу на табуретке возле кровати, сложив ладони на бёдрах, словно прилежный ученик. В палате, кроме нас, никого нет. Я пришёл один, медсестра испарилась, а соседние койки пустуют.

Белая краска облепила стены, потолок, медперсонал, больных, простыни и одеяла, подоконники и оконные рамы.

И кто сказал: чёрный цвет мрачный? Ничего мрачнее белого я не видел. У смерти белый зимний цвет. Природа умирает в светлом одеянии.

Набегавшись и наигравшись в хоккей, я падал в сугроб и смотрел на бледные звёзды.

Максим говорил:

– Вон там Большая Медведица, а вон там – Малая.

Он разбирался в звёздах, и я ему верил.

Мокрой варежкой с налипшими на ней круглыми комочками льда я брал снег и ел. Он растворялся во рту, не хуже мороженого, и холодил горло. Так не хотелось идти в школу, а снег – верный способ заработать ангину или грипп. А это две недели домашних каникул.

Болел я обычно неделю, а вторую неделю симулировал, чтобы подольше не ходить в школу.

Она была таким местом, где, вроде бы, интересно – полно твоих одногодок, – и не очень – занудные уроки по физике, химии и прочим точным наукам.

До выпускного класса школа была подобна каторге. А в одиннадцатом, как чёрт из табакерки, появилась ностальгия.

Я ходил по школе и, стараясь, чтобы не заметили мои сверстники, гладил парты. Запоминал каждую мелочь: стены, покрашенные в светло-жёлтую краску в коридоре на третьем и втором этажах, голубую краску на первом, батареи, закрытые деревянными заслонками с дырками на поверхности, старые школьные парты; лица, голоса и мимику учителей, которых я раньше не то что не любил – они были безразличны; запахи столовой и другие особые школьные запахи, которым не могу подобрать названия; атмосферу беготни и шума на перемене.