Разговоры с мёртвыми

Глава 6

Долго стены, сутуля суровые плечи,

Мрак на тачки грузили, чтоб вывезти прочь,

Но к рукам моим, видно, пристала навечно

Затопившая простыни ночь.

Жюль Сюпервьель

Осенью мысли становятся чистыми, как стекло. Как похоронный обряд.

Когда умирал викинг-воин, ему прежде всего закрывали глаза и рот, а ноздри заклеивали. Затем старая женщина, известная как «ангел смерти», обмывала ему руки и лицо, причёсывала и одевала в лучшие одежды. Иногда покойного хоронили на кургане, иногда расчленяли и развозили в разные стороны страны. Бывало и такое, что почившего отправляли на лодке в море, а близкий родственник поджигал судно.

Я вижу гроб-лодку посреди осеннего леса. Жёлтые листья падают на лицо и сложенные крестом руки мертвеца. Вокруг него собрались вороны, ветер подхватывает струйки пара из их ртов, вплетает их в кроны кедров и сосен.

Вдвоём с ночью мы сидим на кровати напротив друг друга и строим планы на будущее. Наши пальцы сплетаются, я впиваюсь губами в её нежные губы. С её плеч сползают бретельки, и платье обнажает круглые груди. Я кладу на них ладони. Под музыку ветра и дождя мы соскальзываем с кровати и танцуем медленный танец. Далеко под нами сплетение рук и ног, пальцев и губ, глаз и ушей.

Насквозь мокрый я прокладывал путь к мужчине, который позвал меня днём. Я не стал сразу откапывать мужчину. Всё равно он мёртв.

Мужчина оказался немолодой, лет пятидесяти, среднего телосложения. Я обвязывал вокруг его груди верёвку, вытащил его наверх. Мне казалось, на свежем воздухе мужчине будет лучше, чем в утробе сырой матери.

Чтобы не измарать одежду, я разделся по пояс. Грязь прилипла к ботинкам, и от этого они стали вдвое тяжелее. Положил покойника в липкое месиво, рядом с ним растянулась крышка гроба. Капли похоронного старца хлестали по спине, били по затылку. Я перевернул скамейку, которая входит в комплект «ограда-гроб-покойник», и сел на более-менее сухую доску.

Мужчину звали Иваном, хотя у мёртвых нет имён. Но я не привык к людям без имени.

– Звёзды, – сказал мужчина.

Я запрокинул голову. Тяжёлые капли застилали взор.

– Жалко, нет звёзд. Я думал, успею посмотреть на звёзды.

– Нет звёзд, – повторил я.

– Да – нет, – грустно произнёс Иван. – И в жизни моей не было ни одной, пусть самой маленькой, звездочки. Знаешь, глупо всё как-то вышло. Всё сплошная глупость. Пахал с удовольствием, но терпеть не мог свою работу. Как все. Любил тихо. Да и не любил. Мы с Катей женились по расчёту. Ей тридцать было, мне тридцать два. Решили, что пора. Зато жили душа в душу, двух детей воспитали. Тоже потому что надо. Знаешь, почему становятся трудоголиками? От скуки. Только дети и работа от неё и спасают. Я иногда думаю, лучше бы не было прогресса. Техника у нас вкус к жизни отняла. Помню, в деревне как утром в поле выйдешь и до вечера пашешь. И веселей было. На танцы ходили, смеялись… А если подумать, та же работа и тот же побег от реальности. А где она – эта реальность? Хотя что я? Кто кому должен вопросы задавать? Это я должен что-то понять уже. Ты знаешь, а я даже не испугался. Не веришь? Четыре дня назад и я бы не поверил. Умирать не страшно. Жить страшно. Ты думаешь, спокойная, тихая жизнь – верх счастья? А вот чёрта с два. Я даже не понял, что сдох. Ничего не изменилось. Работу терпеть не мог, а жена как холодильник. Я к пиву из холодильника относился с большим трепетом. Дети? Не смеши меня. Им, кстати, предстоит ещё и с начальством воевать, и пресмыкаться перед ним, и перед властью пресмыкаться, любой властью. Но только это всё цветочки. А квартирный вопрос? А прокормить семью? Дети привыкли, что мы о них заботимся, и только соску у них отобрали, они мечутся вокруг: что делать, как жить? Я футбол любил. Я все чемпионаты смотрел, в любое время. Бывало, до утра просидишь перед ящиком, а в полшестого уже автобус выгонять из парка. И я вот с такими мешками под шарами за рулём. И главное – закончился матч, и что дальше? Кино закончилось – и пустота. Только что мир спасал, и вот пошли титры. А в реальности всё прозаичней. Сын у меня то мотоцикл украдёт, то колоться начнёт, то из дома сбежит. И милиция к нам ходит, и по больницам бегаем, и адвокатам платим, и выкупы даём. В этом что ли смысл? За детей бороться? А мир и без тебя спасут, да? В кино. Так я же детей от скуки завёл. Вот говорят, что грусть напала, сердце гложет. А ничего не гложет. Скучно просто. Завожу детей, жену, друзей, врагов, кошек, собак – кого угодно, – и ничего не меняется. Так – на месяц, на год, на два от силы. И приелось. Никаких тебе звёзд. Ну выпил, ну переспал с кем-нибудь, дерево посадил, сына вырастил. Выражение такое есть – простое человеческое счастье. Вот именно, что простое. А хотелось бы сложного, – губы Ивана дёргались, выплёвывая слова. – Я думал, что счастлив. Пива нальёшь, футбол включишь и потихоньку пивко цедишь. Мужики мяч по полю гоняют, травка зеленеет, солнышко блестит. А однажды я глотнул из кружки, в голове хрустнуло, кружка выпала, пиво по ковру разлилось, и счастье закончилось. Матч до конца не досмотрел – обидно. И счастья нет. Ни счёта не знаю, ни звёзды не потрогал. А они ведь рядом были: окно открой да руку протяни. Ты понимаешь, о чём я?

Я так привык к темноте, что видел каждую гневную черту на лице Ивана.

– Понимаешь?

Из груди Ивана вырвался страшный смех:

– Зачем всё это? Для чего? Скажи мне!

Скрюченные пальцы схватились за мою руку, покойник приподнялся от земли. Я попытался встать и освободиться от ледяной хватки, но Иван шипел, впиваясь ногтями в моё предплечье.

– Отпусти, – захрипел я. – Отпусти.

– Зачем? Зачем? – исступлённо повторял покойник.

– Отпусти.

И ведь нельзя было кричать. На крик прибежал бы сторож, а я беседовал с трупом. А труп сейчас бы впился клыками в мою шею, и горячая жидкость потекла бы по моей груди. Иван навалился бы на меня, обнял, как любовница, и выпил мою грусть.

– Стой, стой! – услышал я. – Да угомонись же ты. Что с тобой?

Я стоял возле покойника, ночь обволакивала сосны и берёзы. Похоронный спутник заливал картину безумия водой. Грязь, в которой плавало, словно бумажный кораблик, кладбище. Выдох, выдох. Многократно отражённый ночью. Никаких вдохов.

Мертвец вцепился в мою штанину, приподнялся на локте, губы изображали сожаление.

– Сядь, – попросил он. – Сядь, прошу.

Ну конечно: я сяду, а меня ждут твои клыки. Хотя какая разница? Я опустился на доски.

– Спасибо, – покойник по-прежнему сжимал мою брючину. – Только не уходи.

Все они говорят одно и то же.

– Прости, если что.

Ага, тысячу извинений. Я не хотел Вас убивать. Сначала надо унизить, испугать, а потом извиняться.

Иван ослабил хватку, но его пальцы продолжали удерживать ткань.

– Как я ненавидел работу! Не труд сам по себе, а эти морды начальников, эти глупые приказы, самодурство их, высокомерие. Такие важные все, такие шишки. А по сути дела, кто они? Такие же, как я. Так же устроились сюда. Разве что их мастерами взяли или кем там, а я водитель. И что с того? Откуда презрение такое ко мне? А стройки эти комсомольские? Идеалы выше неба. Ленин, партия. Всё это великое обманство. Мы верили им, а они нас обманули. Отняли у нас идеалы. Сами дали, сами и отняли. Что важного осталось? Деньги? Деньги – бумага. Здесь в них толку нет. Эх, как мне копейки кидали в могилу. Не потраченные деньги – в гроб. Мол, там потратишь. А хрена вам лысого. Не на что тратить.

Небесный старец лизал щёки покойника.

– Зачем жил? Для чего? Ни любви, ни хобби. Всё постно, бессмысленно. Как будто стоял в длинной очереди, и очередь до меня так и не дошла. Чего-то ждал постоянно. И главное – умёр, и всё. Через два месяца забудут, а через два года вообще не вспомнят. Знаешь, почему о мёртвых или хорошо, или никак? Чтобы забыть быстрее. Скажут: «Какой был хороший, пусть земля будет ему пухом». И про себя добавят так: «И пошёл он к чёрту». И рюмку водки в рот. И зашибись. Я думал: «С женой плохи дела, на стороне искать счастье надо». Столько баб перепортил, что стыд потерял. И опять ничего не изменилось. Галочку поставил, что ещё одна баба в коллекции, и спокоен. Никакого удовольствия. Весь кайф в том, чтобы уговорить. Мужчина, как хищник, охотится. По ресторанам поводил, комплименты, подарочки-фигарочки, потом – постель. И галочка в блокнотик. И сразу интерес пропал. И когда долго сопротивляются, неинтересно. Только время терять. Врал себе, что нравится спокойная жизнь. Мол, жена, дети, автопарк. Обман. Не хочу спокойствия. Хочу чтобы вдребезги, чтобы любовь, чтобы война, чтобы работа в кайф, чтобы сдохнуть как лампа, перегореть. Что угодно. Пусто-о! – воет покойник. – В мелочах всё. Копошиться чего-то там, потому что, типа, надо. Надо, Ваня, надо. А что надо? Зачем надо? Ну надо, и что? Вот я в могиле. И что дальше? Ни одной звезды.

Ливень заполнял рот покойника влагой. При смыкании губ она вылетала фонтанчиками и стекала по подбородку Ивана.

– Я не могу, – я попытался подняться.

– Что?

– Не могу больше.

В одиннадцатом веке холостых покойников женили. Новоиспечённую жену замуровывали заживо в склеп с мёртвым телом, чтобы мужчине не было скучно. Жёны царапали ножами себе лицо и руки и добровольно обрекали себя на смерть. Семейная идиллия. Навсегда вместе. Вечность слушать жалобы о немилосердной судьбе.

– Отпусти меня, – попросил я.

Покойник усмехнулся:

– Тебя никто не держит. Ты хоть выслушал меня. Никто до сих пор до конца не дослушал.

Иван закрыл рот, полный воды. Губы его были плотно сжаты, по открытым глазам били дождевые капли.

Тело Ивана вновь закопали, в газетах опять не было заметок о вандализме. В другие наши встречи Иван изображал спокойствие, рассказывал о том, как служил в армии, о семидесятых, о молодости, и ни слова о звёздах. Они вспыхнули для него в ту ночь и снова погасли.

Я жил в деревянном доме на окраине города. Каждую вторую ночь отправлялся в детский сад, и всякий следующий день не мог дождаться своей смены, чтобы вновь перевести стрелки часов на двадцать лет назад. Иногда, заступая на смену, встречал детей. Эти маленькие ангелочки с важным видом одевались, говорили: «Я сам» – и, сопя, с усердием завязывали шнурки на обуви.

Зима тянула ко мне пальцы со снежным маникюром. Крыши домов седели. Дни горбатыми калеками отправились в паломничество на юг.

В тот год я перестал топить печь. Безразличие охватило меня. Были и другие причины, кроме него, и я разобрал печь на кирпичи. В дом на цыпочках прокрался мороз, нарисовал инеем на стёклах кудрявые завитушки, выложил дорожки в форме моей обуви на полу, скомкал постель.

Раз в четыре дня мылся в бане. Тогда же стирал одежду. Подкидыш бегал за мной отогреваться, особенно когда градусник застывал на отметке сорок. Кошка сбежала.

Зима слишком далеко бросила свою тень.

Однажды вечером по дороге на работу я встретил одноклассницу. Не видел её с выпускного и думал, что общей темы для разговора не найти.

Заметив меня, Жанна обрадовалась:

– О, Саша, привет! Как дела? Сто лет сто зим. Дай обниму.

Она приблизилась ко мне, её руки похлопали меня по спине.

– Как живёшь?

– Нормально.

Мне было непривычно слышать свой голос, и я всегда робею, когда кто-то пытается меня обнять.