Разговоры с мёртвыми

Глава 13

Так пусть же вороньё меня когтями рвёт

И печень жрёт, чтоб желчь не клокотала…

Шарль Кро

Память – всегда боль.

В восьмом классе мы искусственно вызывали клиническую смерть. До обморока давили руками на солнечное сплетение.

Один вставал к стене. Другой, накрыв ладонь левой руки ладонью правой, давил в область груди.

По телу разливалась неторопливая слабость, в голове мутнело, на глаза накатывала пелена, как при лёгком опьянении. Мы становились легче и, казалось, вот-вот взлетим. У смерти был приятный вкус.

Мы покидали реальность, и так не хотелось возвращаться обратно.

Но был ещё страх не проснуться. Поэтому старались потерять сознание раньше, чем способность соображать.

Тебя окутывают мягкие волны, тебе давят на грудь, веки становятся тяжелее медных монет, кислород покидает вены, вытекает из пальцев, струится по плитке на полу. Грязно-зелёные стены подъезда расширяются, гудят голоса друзей, ноги подкашиваются.

Умирать не хотелось. Хотелось ненадолго потерять контроль над собой. Ровно настолько, чтобы знать, что есть возможность вернуться в тело. И водку пили по той же причине.

А взрослые пьют, чтобы забыться.

Ты валишься на пол в следы от сотен ботинок. Друзья подхватывают тебя и волокут на свежий воздух.

Когда очнёшься, на тебя посмотрит ночь.

На лавке у подъезда, ты изучаешь звёздное небо. Веки по-прежнему тяжелее медных монет, но что-то изменилось. Что-то стало по-другому. И друзья стали ближе. Вот они – рядом. И где-то в сердце возникает любовь к любой детали вселенной: пошарканным доскам под тобой, манящим звёздам, листьям на ветках берёз и окнам панельных домов.

Твой друг наклонился над тобой и спрашивает:

– Как ты?

Встряхнув головой, ты перекатываешься на бок, свешиваешь ноги с лавочки и садишься. Голова опущена, предплечья на бёдрах.

– Всё нормально? – спрашивает меня Андрей Краскин.

– Как в танке после взрыва.

– Путём. Кто следующий?

Опыт умирания дают таблетки «Димедрол». Он гораздо хуже, чем искусственные обмороки.

У всех своя доза: кому-то хватает двух таблеток, кто-то съедает шесть.

Через двадцать минут ты превращаешься в большой отёк. Как будто отлежал всё одновременно. Непослушные руки и ноги, и голова, прибитая гвоздями к подушке. Передозировка вызывает галлюцинации, ни один орган не слушается, мозг тяжелеет, рискуя взорваться от давления.

Тогда лучше всего лечь спать.

Обшитые войлоком стулья, книги и шкаф окутывают тебя, трогают щупальцами, кружатся, набирая обороты. Одеяло давит на грудь. Ты мечтаешь о сне, но желудок мечтает вылезти наружу. Язык распух, как влажная губка. Комната вертится всё быстрей и быстрей. Хорошо хоть родителей нет в квартире. А то бы они сидели верхом на шкафу, грозя кулаками с высоты и зыркая на тебя из-под очков.

И так длится до тех пор, пока не уснёшь.

Мы покупали «Димедрол» упаковками по пятьдесят таблеток. Одному человеку хватало упаковки в среднем на полторы-две недели.

В девяносто третьем в обиход вошли наркотики. Колоться было модно, наркоманов уважали и боялись, как людей, которым доступно что-то, что в нормальном состоянии никогда не увидеть и не понять. Ходили слухи о сказочных видениях и нечеловеческих возможностях, полученных под действием наркотиков.

Первое время наркоманы смешивали «Димедрол» с «Пентальгином» и пускали смесь по вене. Вскоре перешли на ханку. Героин и кокаин был только в зарубежных фильмах. Все слышали о герыче с коксом, но никто их не пробовал.

Наш двор баловство с наркотиками миновало. Зато двор с Верхушки кололся вовсю, и мы боялись приближаться к нему.

Через полгода по наркоманам прокатилась чумная волна. Они умирали один за другим. Умер от передоза Лис, умер мой сосед из квартиры напротив. Это были старшаки, абсолютный авторитет. Наркотики потеряли свою привлекательность.

Но анашу по-прежнему курить было модно.

С появлением киосков (универсальных магазинов, в которых продавалось что угодно, начиная от мыла с колбасой на одной полке и до книг о Тарзане) и «комков» (комиссионных магазинов) купить алкоголь подростку стало легче.

Больше всего мы любили лимонную водку. Её можно пить прямо из горла, не закусывая. «Бренди», «Асланов», спирт «Royal» – прилавки ломились от изобилия. По телевизору бородатый Распутин подмигивал нам с этикетки бутылки. Страна ушла в длительный запой, и мы последовали за ней.

Пиво оставалось экзотикой, а пивного алкоголизма просто не существовало. Но начинали путь по дороге пьяниц мы все с вина.

В десятом классе восьмого октября, придя с уроков, я застал дома на кухне пьяного брата, его отца и бутылку «Агдама».

Мне обрадовались.

– О, Саша, заходи.

Дядя Коля наполнил мой бокал.

– У тебя племянница родилась. Ты теперь дядя.

Я пил невкусное вино и пытался представить себя дядей. У меня никак не получалось. Ну дядя. И что?

Отец брата отключился за столом, а мы с Пашкой отправились к брату в общежитие. По дороге мы купили четыре пол-литровые бутылки.

Вслед за нами появились мама с тётей Викой. Они обнаружили вино в холодильнике, попытались узнать у брата, откуда оно появилось и для чего. Пашка на любой вопрос или кивал головой в знак согласия, или мотал, когда был не согласен. Один из его кивков совпал с вопросом: «Вы с Натальей выпьете, когда из роддома выпишут?», после чего мама с тётей Викой оставили нас в покое.

Мы выпили все четыре бутылки. Я произносил, как мне казалось, красивые тосты, а брат их поддерживал молчаливым согласием. На четвёртом тосте Пашка возмутился, но внятно объяснить, что ему не понравилось, не смог.

Как возвращался домой, не помню. Мы с Пашкой одновременно вышли из общаги, но он почему-то нажал на кнопку звонка на два часа позже меня.

Память хлещет кнутом по плечам. Хорошие воспоминания доставляют боль, потому что так хорошо больше не будет, а плохие лучше, конечно, забыть. Иногда промелькнёт мысль – и всё, зацепился. Начал спорить с собой, доказывать свою же правоту – и настроение испорчено. А на самом деле, ничего не происходило. И конфликт давно исчерпан, и вытаскивать наружу его не стоило.

Мёртвые любят, когда о них вспоминают. Память приятней обрядовых жертв.

В Древнем Риме двадцать первого февраля проводился праздник Фералии. На нём готовили трапезу для умерших. Однажды, во время войны, о трапезе забыли, и город захлестнул мор, а по ночам души толпами выходили из могил и громко выли, шатаясь по улицам. Как только им принесли жертвы – хлеб, фиалки, пшено, соль, – духи вернулись в землю и мор прекратился.

– Я так устал, – говорит тридцатидвухлетний парень. – Я слишком многого не успел.

Я лежу на куче земли возле вырытой могилы. Парень говорит из ямы, а слова его звучат прямо в моей голове.

– Я учусь и работаю.

Парень так и не понял, что умер, и я не стану его разубеждать.

– На работе начальство придирается по мелочам. Что бы ни делал, всё равно не прав. И дёргают постоянно: и в ночь, и в выходные – в любое время. Говорят: «Должен жить работой». А я не хочу. Чуть что, премии лишают. И получкой в морду тыкают. Как будто мне подачки кидают, а не зарплату. В фазанке за прогулы прессуют. Говорят: «На заочку иди». А какая заочка? Я и так пятнадцать штук в год отваливаю. А на заочке ещё на дорогу, на проживание надо. А у меня жена, ребёнок в первый класс пошёл.

Деревья сбрасывают листву, обнажая кривые руки.

– Давят с двух сторон. Я как волчок кручусь, и всё равно ничего не успеваю.

Стужа пробирается в мою спину, колет лопатки, водит острым языком по позвоночнику.

– А иной раз охота всех удивить. Что-нибудь такое сделать – из ряда вон, чтобы все попадали. Не знаю, то ли плохо всем сделать, то ли хорошо. Но чтобы не обиделись там и, наоборот, не полюбили, а чтобы офигели так конкретно и сказали: «Ну не ожидали вообще никак. Ты вообще прям даёшь».

Парень умер, и никто не удивился. Кто-то плакал, кто-то, может, радовался, кто-то сделал всё правильно, похоронил, как положено.

Весталок, девушек, которые несли службу в храме Весты, обязанных в течение тридцати лет жить в храме, сохраняя девственность и отрекшись от мира, за нарушение обета замуровывали заживо в земляном валу. Закончив молитву, верховный жрец выводил из строя осуждённую, прикрытую плащом, чтобы не было видно её лица, и приказывал ей сойти по лестнице в приготовленное углубление. Лестницу вытаскивали, нишу замуровывали.

Парень умер, и никто не откопал его. Кроме меня.

Утром Архип говорит:

– Меня мужики с детства учили – я же не всегда карты тусовал – трём вещам: не пей, не женись и учись хорошо.

Архип втыкает лопату в землю и опускает ладони сверху на черенок.

– Не женился. Почти не пил. Здесь только начал. Школу с серебряной медалью закончил. Считать умею, поэтому карты в руку легли. Институт бросил – они кормили. А теперь думаю, что не прав был. Но ты-то чего? – Архип обращается ко мне.

– Подожди, – прерывает его Жека. – Не пить, понятно почему. Учиться тоже. А почему не жениться? По-моему, каждый должен завести семью. Сына родить, дерево посадить.

– А при том, – Архип убирает ладони с лопаты, – что жена пилит, начальник пилит, водка только усугубляет. А холост – никаких проблем, никто мозги не компостирует. Трезвый – проблем ещё меньше. Образование есть – можно и самому в начальники двинуть. Это мужики говорили, у которых полный супнабор: и жена-мегера, и начальник-идиот. А ты здесь что делаешь? – Архип тычет в меня пальцем. – У тебя же образование. Здесь что забыл?

Я ковыряю носком кирзового сапога землю.

– Твою мать, хоть слово скажешь?

– Не трогай его, – вмешивается Иваныч.

– Иваныч… – морщится Архип. Шрам на его лице изображает неудовольствие. – Ну же, Молчун?

– Да не мучай ты его.

Архип хромает ко мне.

– Нет, ты скажи.

– Хватит, говорю, – Иваныч хватает его за руку.

Архип стряхивает Иваныча.

– Да подожди ты.

– Я сейчас так подожду.

Жека семенит глазками, переводя их с Иваныча на Архипа. Иваныч сжимает руки в кулаки. Архип напрягся, в ожидании удара. Тополя и сосны нависли над ними.

– Я скажу.

Всеобщее внимание устремляется ко мне. Такие лица удивлённые, что даже смешно.

– Я здесь потому, что чувствую себя комфортно. Потому что мертвые мозги не компостируют, в отличие от живых. Да, им плевать на меня, но живым плевать ещё больше. Только они хотят такими хорошими показаться, я прям не могу, с советами лезут, вопросами: «Как дела?» Да тебе же пофиг. Ты из вежливости. А мне вежливость твоя на фиг не нужна. Как дела? Нормально дела. А где – нормально? Так разве я скажу, что плохо? Тебе не понравится, если плакать буду. Да и кому это надо? Мозгоклюи одни.

Я беру лопату и принимаюсь копать.

Удивлённые, мои товарищи пару минут стоят на месте. Придя в себя, не говоря ни слова, принимаются за работу.

В тишине Жека произносит:

– Это хорошо, если делами интересуются, а бывает, подлянки кидают. Или делают вид, что такие молодцы, а сами в карман тебе гадят.

В остаток дня мы перекидываемся только дежурными фразами, а на следующий день Архип не выходит на работу.