Разговоры с мёртвыми

Глава 5

Живы дети, только дети –

Мы мертвы, давно мертвы.

Смерть шатается на свете

И махает, словно плетью,

Уплетённой туго сетью

Возле каждой головы.

Фёдор Сологуб

С могилы ничего нельзя забирать, даже воспоминания. Полотенца, на которых опускают гроб, бросают в яму, недоеденное и недопитое не выносят за пределы ограды, а лопаты, которыми копают, берут у смотрителя кладбища и потом их на кладбище и оставляют.

Разрешается брать только землю. Ею натирают грудь и добавляют в воду, которой обливаются после похорон, чтобы прогнать тоску по мёртвому.

А мои воспоминания всегда со мной.

Летом я решил проведать брата и маму. Отец похоронен отдельно на новом кладбище. Там не земля, а скальник, да ещё и грунтовые воды. Бывали случаи, что труп всплывал на поверхность жидкой грязи, а надгробия проваливались под землю. Сейчас это кладбище закрыли.

Был ясный, солнечный день. Я навестил маму и отправился к брату, выпил четыре рюмки водки, убрался на могиле, а перед уходом решил побродить среди мёртвых.

Чирикали птицы, солнце цеплялось за кроны деревьев, повисало на ветках, мелкими каплями падало на зелёную траву.

На кладбище тихо, спокойно и уютно.

Впервые судьба привела меня сюда в тринадцать лет. В июле, когда я во время каникул работал в организации отца, умер какой-то мужик из бригады строителей. Меня устроили учеником сварщика, и так как моего учителя забрали копать могилу, то и меня отправили вместе с ним.

Копать было тяжело. Приходилось долбить камни ломами, выковыривать из почвы и снова долбить. И так два метра вглубь. Мы провозились целый день вшестером и к вечеру были вконец измотаны.

Работали по двое: большему количеству людей одновременно в яме не поместиться. Остальные четверо ждали своей очереди. К тому времени как мы менялись, проходило около тридцати минут. За эти перерывы я успел детально рассмотреть все надгробия и прочесать кладбище вдоль и поперёк. Один раз меня подозвали родственники покойного и угостили конфетами. Я видел, как бомж, одетый в рваный костюм маляра, выпил рюмку водки и закусил блинами, оставленными у памятника. Рюмку покрывал тонкий слой пыли. Выпив водку у одного покойника, бомж побрёл к другому. За пару могил от него его приятель собирал рюмки других покойных.

В траве между захоронениями, прячась от людей, шмыгала облезлая собака. Она отпрянула от меня, кинулась в сторону бомжей, прыгнула от них и запетляла между мёртвыми камнями.

Я впервые оказался в их мире, и он понравился мне. Надгробия улыбались солнечными зайчиками, тишина пела колыбельные. Хотелось лечь на траву и уснуть.

На новом кладбище нет деревьев, и оно опрятней старого. Железный витой забор окружает его, аккуратные асфальтовые дорожки делят его на одинаковые прямоугольники. В дальнем левом углу, если смотреть от входа, стоит кирпичный домишко. А на старом кладбище смотритель вот уже сорок лет ютится в рабочем вагоне.

Я бродил среди крестов и мраморных плит. Лица, высеченные на камне, точно осуждали меня. Кто-то прятал глаза под оргстеклом, кто-то застыл с серьёзным видом на керамической фотографии. Судьбы, даты и трагедии, побитые ветром и дождями. Я шёл к девочке. Всю зиму я представлял, как издалека замечу опрятную землю внутри ограды, свежие цветы, фотографию с бантиками и пойму, что ничего не было. Наверное, я хотел, чтобы случилось какое-то чудо, вот оно и произошло. Воображение стукнуло меня по голове, а порванная куртка и растянутые связки – результат дорожной аварии.

Вот могила, вот девочка, которая приснилась мне.

Я отцепил полотенце, привязанное к двери, от ограды. Шагнул внутрь, сел на лавку, положил сумку к ногам. Девочка с косичками и чуть вздёрнутым носом.

Могила ухоженная. Никаких сорняков, венки красиво выгибаются в изголовье и по бокам, живые цветы на холмике. Нет, кто-то другой барахтался на дне ямы, как перевёрнутая на спину черепаха. Это он сходил с ума от яркого света и проклинал злополучную судьбу.

За всю зиму ни в одной газете ни единой заметки о вандализме на кладбище. Мне всё почудилось.

Достал из сумки наполовину пустую бутылку водки, стакан, пластмассовую бутылку с киселём и два прозрачных пакета с конфетами и блинами, порезанными на четыре неодинаковых треугольника.

Положил горсть конфет на светло-синее железо, открыл кисель, налил водки в стакан.

– Ну что, Юля Соколова, выпьем? – поднял стакан. – За упокой твоей души. Пусть земля тебе будет пухом.

Подождав, когда спирт разольётся по венам, сделал глоток киселя. Снова налил водки и выпил, и снова налил. Бутылка закончилась. Чирикали птицы, тепло гладило плечи и голову с озером хмеля внутри. Волны накатывались на берег и уходили в воду. Сон мягкой рукой провёл по ресницам, скользнул по щекам. Я наклонился вперёд, предплечья на коленях, голова опустилась к ладоням.

Как в пластилиновом фильме, передо мной поплыли рваные тени: облако, похожее на бегемота, его догоняла тень-карта сокровищ, за ним спешила пиратская лодка, на палубе которой команда головорезов играла в кости на тени-бочке. Их затмило лицо капитана, овал с двумя прорехами на месте глаз и точкой носа.

– Вернулся, – ржавым голосом сказал капитан. – Я знала, что ты вернёшься.

«Знала, знала, знала», – зашептали тени вокруг. «Вернёшься, ёшься», – вторили им косматые облака. Тени колыхались, пульсировали, собирались в клубки и бормотали: «Знала – ёшься, знала».

Сквозь пиратов, разорвав парус корабля, к моему лицу устремилась фотография с застывшей навсегда на ней улыбкой, голубыми глазами и короткими косичками.

– Знала, что ты вернёшься. Ты добрый.

«Знала», – шипел разбойник слева. «Вернёшься», – отвечал пират с другой стороны.

Фотография легла набок. Косички повисли вниз, голова точно лежала на подушке. Губы прошамкали:

– Спасибо, что пришёл. Я ждала тебя.

«Ждала. Тебя», – повторили пираты. Морская карусель вертелась с хохотом и визгом. Ждала – мужской грубый голос, тебя – детский голосок.

– Открой глаза.

Сон замуровал их.

– Открой глаза.

«Глаза», – мерзкое шипение. «Рой-йй, рой-йй».

– Открой глаза.

Карусель болталась и скрипела, круг за кругом: скрип, скрип, скрип. На искусственных лошадках нарисованные медведи, лисички и зайчики.

– Открой-й-й, – змеиный шёпот.

– Открой! – громкий крик.

– Открой глаза! – Мои плечи сотрясали чьи-то руки. – Не спи, не вздумай спать. Открой глаза, миленький. Ну, пожалуйста, – детский голос. – Не спи, только не спи.

Жжёт, и больно открывать веки. «Веки», – горячее дыхание в затылок.

– Миленький, пожалуйста.

Больно! Карусель сорвалась с оси и полетела, рассекая воздух, ударяясь о руки, колени, лавку, землю. Оборот на полной скорости, удар, удар, удар.

Меня вырвало. Я лежал на земле, передо мной – могильный холм, на лице тёплая и неприятная жидкость. Пол-литра водки не пошли впрок.

Встал, вытер лицо полотенцем, которым закрывают калитку, кое-как отряхнулся, убрал в сумку пожитки и сел отдохнуть перед дорогой.

– На кладбище вообще нельзя есть, – услышал я.

Оглянулся вокруг – никого.

– Кто здесь?

Неприятный холодок пробежал вдоль спины.

Тишина в ответ.

А меньше пить надо.

– Принимая еду на кладбище, открываешь путь злым духам. Они проникнут в тебя и завладеют телом.

– Да кто ты? – я встал.

Может, за деревьями кто-то прячется?

Оглянулся – никого.

– Ты где?

Вокруг только сосны, берёзы и траурные ограды.

– Сам знаешь.

Нет, нет и ещё раз нет. Земля на месте, фотография молчит, трупы выходят из могил только в фильмах ужасов.

– Поговори со мной, пожалуйста.

– Я…

Вокруг берёзы и сосны. И ни души.

– Я, – страх перехватил дыхание. – Я откопал тебя?

– Да, – ответ-гвоздь, пронзающий доски.

Я опустился на лавку и окунулся лицом в ладони.

– Ты откопал меня ночью, а утром меня зарыли, – сказала девочка. – Но это ничего. Теперь ты меня слышишь, а, если бы не помог мне, тогда не слышал бы. Знаешь, как тяжело быть одной? До скончания времён. И они уже закончились. Знать, что вокруг тебя полно людей и до них не докричаться. Земля глушит звуки. Я чувствую, как ходят наверху, знаю, что кругом такие, как я, но не могу дотянуться до них. Есть только я.

Новый ноготь на среднем пальце так и не вырос, вместо него – корка мяса, напоминание о первом спасённом покойнике.

Я умею говорить с мёртвыми. Я слышу девочку, а значит, должен слышать и других. На кладбище должен быть рой голосов. Оно кишит ими: мужские, женские – всякие. Голоса, они повсюду.

Я повернулся, открыл дверь и вышел.

– Ты куда? Подожди. Не покидай ме…

Фраза оборвалась, как только я пересёк границу между миром девочки и свободой.

Быстрым шагом, срываясь на бег и ломая ветки деревьев, добрался до могилы брата, дрожащими руками открыл дверь, упал на колени перед памятником.

– Паша, скажи что-нибудь.

Прислонился ухом к земле, стараясь поймать звуки из-под неё, но слышал только щебетание птиц.

– Что-нибудь, пожалуйста.

Прильнул губами к земле и прошептал:

– Что-нибудь. Паша, ты меня слышишь?

Вкус земли во рту. Да кто тебя услышит? Но ведь должно быть полно голосов.

– Паша, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Чирик-чирик. Птицы поют из-под земли. А у неё нет вкуса. У неё вкус ничего. И птицы: чирик-чирик-чирик.

– Паша-а-а.

Чирик-чирик-чирик. Подземные птицы, жители неба и чёрного ада. Заткнитесь, прошу вас. Чирик-чирик-чирик. Вы мешаете мне. Чирик-чирик-чирик. Я не слышу из-за вас!

– Что-нибудь. Пожалуйста. Мне так тебя не хватает.

Полчаса я просидел, обхватив колени руками. Паша не ответил.

Разочарованный, вернулся к Юле.

– Спасибо, – сказала она.

– Не обольщайся, я – за сумкой.

Проклятые птицы!

Зазвенели колокольчики смеха.

– Почему я слышу тебя? Почему не брата, маму, папу? Я всех перехоронил, хожу к ним постоянно, а слышу только тебя.

Юля перестала смеяться.

– Ты освободил меня, тогда, осенью.

Я поднял сумку и на обессиленных ногах двинулся к выходу.

– Опять уходишь?

Брёл, запинаясь о коряги, корни деревьев и сломанные ветки. Будет подозрительно, если попрошу лопату в сторожке. А почему нет? Мало ли что собираюсь делать. Может, поправить холм или выполоть траву. (Или достать мертвеца.) Не будь дураком. А вдруг сторож увидит, что я делаю? Копать надо ночью. И ещё выпить, иначе передумаю. Пока пьяный, хватит смелости, а трезвому – не уверен.

На дороге остановил легковую машину и добрался на ней до города. Водитель хмуро поглядывал на меня в зеркало. В городе купил бутылку водки, на маршрутном автобусе доехал до дома. До десяти вечера бродил по комнате, время от времени прикладываясь к бутылке. Пил из горла, не закусывая. Стрелки часов двигались настолько медленно, что, казалось, минуты, как клейкая масса, тянутся одна за другой.

В десять, прихватив лопату, обмотанную мешками с двух сторон, поехал обратно в город. Из города до кладбища добрался пешком. При появлении любой машины сердце сжималось в маленький комок, и я думал: «Всё. Сейчас остановят. Спросят, откуда лопата, куда и зачем иду». А я буду стоять, потупив взгляд, и молчать, как школьник, не знающий домашнее задание.