Без остановки. Автобиография

Лучшим другом отца был Вальтер Бенджамин, с которым он в детстве познакомился в Эльмире. Бен расстался с женой и жил с очень миловидной женщиной по имени Молли, муж которой не давал ей развода, но был готов платить за её квартиру и хорошо одевать только за то, что она будет с ним раз в месяц ужинать. Такая ситуация показалась мне крайне занятной, в особенности тот факт, что мать оправдывала поведение Молли, обсуждая её со своими подругами и даже бабушкой. Бабушка никак не понимала, почему отец пару раз в неделю заезжал к «этой женщине» и звонил, извещая, что опоздает к ужину. «Я бы такого и дня не вытерпела», — говорила бабушка матери, пока мы сидели и ждали прихода отца, чтобы начать ужинать. «Всё совсем не так, как ты думаешь! — возражала мать, — Я совсем не против. Ему же надо как-то расслабляться». Бабушка только фыркала. Потом она говорила: «Ты почувствовала, как от него разит? Просто несёт от него её духами!» Молли страстно нравился запах амбры, и она обрызгивала мебель и даже гостей духами Ambre Antique, поэтому побывать в её квартире и не пропахнуть духами было просто нереально.

У Бена был дом на берегу в местечке Напакью. Ближайшее жильё находилось в нескольких километрах. Иногда мы неделю проводили в его доме, брали его лодку и ловили крабов вокруг Блок-Айленда. Иногда взрослые вытаскивали ящик шампанского или виски, привязанные к буйкам, отмечавшим места с ловушками для крабов. Спиртное оставляли друзья, владевшие более крупными лодками. Для взрослых было много взрослого веселья, а мне же оставались прогулки по песчаным тропинкам вдоль зарослей дикой сливы и маленьких дубков. Возбуждения и радости от исследования новой и незнакомой местности хватало, чтобы чувствовать себя плотно занятым важным делом.

Приблизительно в то время я купил сборник китайской поэзии, переведённый британцем Артуром Уэйли[12]. До этого поэзия меня мало интересовала: в школе нас заставляли выучивать наизусть отрывки из Брайанта[13], Лонгфелло[14] и Уиттьера[15], которые я потом старался как можно быстрее забыть. Однако маленькие и компактные поэтические «жемчужины» Уэйли подвели меня к мысли о существовании целого ряда других целей, для достижения которых можно использовать стихи. Я начал воспринимать окружающий меня реальный мир с точки зрения его описания минимальным количеством слов. Делая домашнюю работу, я мог прерваться, чтобы отвлечься на раздающуюся со стороны пролива Лонг-Айленда сирену или тополя, шелестящие за моим окном. Когда я вёл дневники воображаемых персонажей и писал ежедневную газету, то считал, что был не более, чем просто регистрирующим события сознанием. Моё несуществование было sine qua поп [необходимым условием] достоверности выдуманного космоса. В случае с поэтическими определениями начинал работать точно такой же экстрасенсорный механизм. Я получал и сохранял информацию, в мире были другие люди, у которых были свои жизни. Приблизительно два года спустя я открыл более удачный способ несуществования в качестве самого себя, позволяющий при этом продолжать жить и функционировать, — представление о том, что переживаемую мной происходящую череду событий транслирует гигантская телекинетическая станция. Всё, что я видел и слышал, одновременно со мной переживали миллионы зачарованных зрителей. Гораздо позднее, читая дневники Жида, я прекрасно понял, что они имел в виду, когда прочитал у него следующие строки: «Мне всегда кажется, что когда я себя описываю, меня становится всё меньше. Охотно соглашаюсь не иметь чётко определённого бытия, если существа, которых я создаю и извлекаю из себя, им обладают». / Il me semble toujours m'appauvrir en me dessinant. J'accepte volontiers de n'avoir pas d'existence bien définie si les êtres que je crée et extrais de moi en ont une.

В тот год произошло несколько событий, выбивших меня из состояния мечтательного фантазёрства. Мне удалили опухоль в нижней челюсти. Это была двухчасовая операция с массой крови, после которой я долго приходил в себя. Однажды, когда мы с матерью переходили Пятую авеню в районе Мюррей-Хилл, её сбил двухэтажный автобус. Это произошло прямо напротив магазина Maillard's, маму отвезли в старый отель Waldorf-Astoria на Тридцать четвертой улице, и в течение нескольких недель я навещал её в больнице. Летом я вернулся в Эксетер[16], где дядя Эдвард провёл мне экскурсию по кампусу. Мне совершенно не улыбалась перспектива провести следующие четыре года в этом учебном заведении. Я подозревал, что нахождение в классе будет мало отличаться от пребывания в церкви, и высказал эту мысль матери. «Тем не менее ты будешь учиться в Эксетере, — ответила она. — Я хочу, чтобы ты уехал из дома».

Но из дома я никуда не уехал. Совершенно неожиданно отец начал активную кампанию против Эксетера, утверждая, что школа пестует самодовольных неженок. Мать безуспешно пыталась его переубедить.

Пока я жил у дяди Эдварда, у меня родился длинный рассказ под названием «Те, кто обаидились», персонажи которого исчезали, сделав глоток алкоголя (выпив, они уходили в Ад, Аид в древнегреческой мифологии). Дяде Эдварду понравился мой рассказ, и он подарил мне «Эссе» Эмерсона[17] в красном сафьяновом переплёте, заявив, что, по его мнению, я уже достаточно взрослый, чтобы это произведение прочитать. Такой лестный подход принёс плоды: в последующие месяцы я с удовольствием прочитал «Эссе».

Однажды в школе я услышал шёпот сидевших за мной девочек. Одна из них сказала: «Не могу. Мне надо идти на обрезание». Девочки захихикали и потом замолчали. В тот вечер на ужин к нам пришли гости, и ритуал гостеприимства требовал, чтобы всё было по высшему разряду: свечи, необыкновенно хрупкий лиможский фарфор и самое тяжёлое столовое серебро. Как было принято в таких случаях, я не должен был начинать разговор, а открывать рот, только когда ко мне обращаются с вопросом. Но во время еды я повернулся к матери и спросил: «А что такое обрезание?»

«Я тебе потом расскажу», — монотонно, словно зачитывая слова из газеты, ответила она. Может, чтобы избежать дальнейших вопросов, перед десертом она отозвала меня в другую комнату и сказала: «Ты хотел узнать, что такое обрезание. Когда рождается ребёнок, то от конца его маленького пениса отрезают небольшой кусочек».

Я был поражён, такая операция показалась мне совершенно неожиданной и бесчеловечной. «Зачем!?» — воскликнул я.

«Некоторые люди считают, что из гигиенических соображений». Больше никаких объяснений она мне не предоставила. Всё это казалось каким-то извращением, а мысль об этой операции никак не выходила у меня из головы. В конце концов, я взял иголку и поэкспериментировал на самом себе. Боль была не такой сильной, как я ожидал, а сам эксперимент оказался не таким интересным. Я не мог понять, как цивилизованные люди могут разрешить проведение такой варварской операции на беззащитных детях.

В школе я начал делать заметки шифром своего собственного изобретения, чтобы ученики, которые хотели бы у меня списать, не смогли. Шифр был необыкновенно простой: каждую согласную я заменял на следующую согласную в алфавите, то же самое я делал и с гласными. Букву Y я считал гласной и она превращалась в Α, Ζ становилась В и так далее. Спустя несколько месяцев я научился писать шифром так же быстро, как и на английском. А вот на чтение уходило гораздо больше времени. В классе поползли слухи, что я все записи я делаю на каком-то иностранном языке.

В «образцово-показательной» школе проходили практику несколько сотен учителей, находившихся на верхних этажах здания. Эти учителя приходили к нам на уроки группами по пятьдесят человек, принося с собой раскладные стулья и блокноты для записей. Когда один из наших учителей почему-то отсутствовал, его заменял кто-нибудь из учителей-практикантов. Появление в классе такого преподавателя неизменно приводило к состоянию полной анархии. Помню, как в порыве возбуждения я бросил безопасную бритву, которая попала в грудь учителя-практиканта по имени мисс Ароноу. Как и следовало ожидать, учительница отправила меня к директору, у кабинета которого я некоторое время её ждал. Но так как она не появилась, я пошёл домой и больше мисс Ароноу никогда не видел.

В тот год в наш дом на Террас-авеню два раза забирались грабители. В первый раз в дом залезли, когда мы уехали на выходные. После возвращения родители в ужасе бегали по комнатам, и нерадостно было видеть, что всё в доме перевернули вверх дном. Пропали все мои золотые запонки и часы — подарки тёти Аделаиды, для меня очень дорогие. Весь вечер мать ломала голову над тем, почему ящики, в которых лежало столовое серебро, были выдвинуты, но сами столовые предметы не пропали. «Видимо, что-то их испугало, — говорила она, — но что именно?»

Однажды ночью мне приснился сон. Мне снилось, что я стою на первом этаже в столовой и смотрю в сторону окон. Я подошёл к одному из них, отодвинул сначала одну занавеску, потом другую и увидел, что одно из окон разбито, а находящаяся снаружи сетка срезана и снята. Я необыкновенно чётко видел разбитое окно, и в душе появилось очень плохое предчувствие (тут сон перестаёт быть спокойным и превращается в кошмар.) Я понял, что кто-то увидел, что я заметил разбитое окно и, вполне вероятно, смотрит на меня сейчас, когда я стою в столовой. Я понял, что у меня остаётся два пути, как убежать из комнаты: влево через парадную дверь в кладовую, или через тяжёлые шторы ринуться напрямик в коридор. Я посмотрел на занавески и увидел, что кто-то держится за их край рукой. Тут свет погас, я почувствовал, что меня душат, и проснулся.

На следующее утро я бегом спустился к окну в столовой. Воспоминание из сна было настолько неприятным и реалистичным, что я хотел как можно скорее увидеть, в каком состоянии находятся окно и сетка. Отодвинув занавеску, я увидел, что окно действительно разбито, а сетка срезана и снята. Всё оказалось так, как я видел во сне. Открытие меня шокировало, потому что я не верил в вещие сны и другие подобные феномены. Тем не менее я не мог отрицать, что такой сон у меня был. Потом у меня появилась мысль, от которой мне стало жутко: а вдруг я бродил во сне и правда был ночью в столовой и стоял перед окном? В этом случае я должен был действительно видеть придерживавшую край занавески руку грабителя. Но после того, как меня душили, я проснулся в своей кровати, и сердце билось как бешеное. Я побежал в родительскую спальню и всё рассказал маме с папой, которых, правда, больше интересовало, что в дом снова кто-то влез, чем то, как именно я об этом узнал. Опыт был очень непривычный, и на время он пошатнул мою веру, что мир устроен разумно. Единственное, что мне тогда оставалось — побыстрее обо всём позабыть. Что у меня, в конце концов, и получилось.

В тот год мне рассказали, как появляются на свет млекопитающие. Процесс показался мне вполне естественным, но оставался вопрос: если мать рожает ребёнка, то почему часто говорят, что он похож на отца? Я размышлял над этим вопросом и потом решил спросить мать, так как не мог спросить никого другого. Её ответ не сильно прояснил ситуацию. Она сказала, что это загадка. Некоторые утверждают, что разгадали её, но на самом деле никто не знает, почему и как такое происходит.