О мышах и людях. Жемчужина. Квартал Тортилья-Флэт. Консервный Ряд

XVIII

Док ехал медленно. Было уже поздно, когда он остановился в Венчуре, до того поздно, что, когда остановился в Карпентерии, он съел только кусок хлеба с сыром и пошел в уборную. В общем-то как следует поужинать он собирался в Лос-Анджелесе, а когда он туда приехал, совсем стемнело. Он проехал по городу и остановился у ресторанчика, где отлично жарили цыплят. Ему дали цыпленка с картошкой, горячих бисквитов с медом, кусок ананасного пирога и кусок сыра. Там же он налил в термос горячего кофе, захватил на дорогу шесть бутербродов с ветчиной и купил на завтра две кварты пива.

Ночью ехать не очень интересно. Ни тебе собак, не на чем взгляд остановить, шоссе да шоссе у тебя под фарами. Док набрал скорость, чтоб поскорей добраться до места. Он приехал в Ла-Хойю около двух и проехал через город к тому утесу, где была его зона прилива. Там он остановился, съел бутерброд, выпил пива, погасил фары, свернулся на сиденье и уснул.

Он обходился без часов. Так давно работал сообразно приливам и отливам, что и во сне чуял изменения прибоя. На рассвете он проснулся, глянул в ветровое стекло и увидел, что вода уже отступает по каменистой отмели. Он выпил горячего кофе, кварту пива и съел три бутерброда. Сходит прилив незаметно. Обнажаются валуны, будто встают из вод, океан отступает и оставляет лужицы, оставляет мокрые водоросли, и мох, и губку, и радужность, и бурость, и рдяность, и синеву. Каких только отбросов не валяется по дну – осколки, останки ракушек, клешни, скелеты; все дно морское – невиданное кладбище, откуда в смятенье улепетывает вся живая тварь.

Док поскорей натянул резиновые сапоги и нахлобучил капюшон. Он взял бадьи, бидоны, взял ломик, положил бутерброды в один карман, термос в другой и спустился по утесу к зоне прилива. И стал обрабатывать дно, высвобожденное морем. Ломиком переворачивал валуны и то и дело запускал руку в стоячую воду и вытаскивал маленького, корчащегося осьминога, и тот, багровея от злости, плевался в Дока чернилами. Док бросал его в бидон с морской водой, к другим, и новичок в неразумном гневе задирал собратьев.

Охота шла удачно. Он поймал девятнадцать осьминогов. Собрал уйму хитонов и побросал в деревянную бадью. Прибой отступал, а он двигался следом, и уже рассвело и встало солнце. Отмель протянулась на двести ярдов, а дальше стояли заросшие скалы и за ними отвес и глубокая вода. Док добрался до скал. Он в общем-то собрал все, что хотел, а теперь просто заглядывал под камни, наклонялся, всматривался в блестящую пестроту луж, оставленных прибоем, волдыри, пузыри, копошенье. Так дошел он до обрыва, где полоскались в воде длинные бархатно-бурые водоросли. Красные морские звезды облепили скалы, и море пульсом билось о препону, выжидая своего часа. Между двух заросших скал вдруг мелькнуло что-то белое и тут же скрылось за прядями водорослей. Док пробрался до того места, твердо ступая по скользким камням, и раздвинул бурые водоросли руками. И оцепенел. На него снизу глядело девичье лицо, милое, бледное лицо с темными волосами. Глаза были открыты и ясны, а лицо спокойно, и нежно плескались волосы. Тело было скрыто, спрятано в расщелине. Губы чуть разжались, приоткрыв зубы, и на лице застыли тишина и покой. У самой поверхности было оно очень красивое под ясной водою. Док, кажется, долго-долго смотрел на это лицо, и оно выжглось в его памяти.

Очень медленно он отнял руку, и бурые водоросли вновь закрыли лицо. У Дока оборвалось сердце, и ему сжало горло. Он собрал бадьи, бидоны и ломик и медленно пошел по скользким камням на берег.

А то лицо шло перед ним. Он сел на берегу на колкий песок и стянул сапоги. В бидоне барахтались осьминоги, и каждый старался держаться подальше от других. Музыка звучала в ушах у Дока, чистая, тонкая, пронзительно сладкая флейта вела мелодию, которую он никак не мог вспомнить, а в ответ ей прибоем гремели трубы. Флейта забралась в выси, недоступные слуху, но и там текла и вилась ее непостижимая песня. По спине у Дока побежали мурашки. Его знобило, и на глазах выступили слезы, как бывает при виде великой красоты. Глаза у нее были серые и ясные, и колыхались, плескались вокруг белого лица темные волосы. Так это в нем и застряло. Он сидел, пока первые брызги не полетели через мол, возвещая о новом приливе. Он сидел и слушал музыку, а море уже снова накатило на каменистую отмель. Рука отбивала ритм, и в мозгу звенела неотвязная флейта. Глаза были серые, а рот чуть улыбался, или он приоткрылся в блаженном вздохе восторга.

Чей-то голос разбудил его. Рядом стоял человек.

– Рыбу ловили?

– Нет, животных собирал.

– А… а каких?

– Осьминогов, детенышей.

– Спрутов, выходит. Не знал, что они тут водятся. А всю жизнь тут живу.

– Мне приходится их разыскивать, – устало сказал Док.

– Надо же, – сказал незнакомец. – Ой, да что это с вами? У вас вид прямо больной.

Снова взвилась флейта, а ниже дрогнули виолончели, а море кралось, наползало на берег. Док стряхнул музыку, стряхнул лицо, стряхнул с себя озноб.

– Есть тут поблизости полицейский участок?

– Только в городе. А что?

– Там в скалах – тело.

– Где?

– Там, зажато между двумя скалами. Девушка.

– Надо же, – сказал тот. – Если найдешь тело – вознаграждение причитается. Забыл сколько.

Док встал и начал собирать вещи.

– Может, вы и сообщите? Мне что-то плохо.

– Ну да, ясно. Небось в жутком состоянии? Сгнило совсем?

Док отвернулся.

– Вознаграждение возьмете себе, – сказал он, – мне не надо.

Он зашагал к машине. Только флейта – одна – еще чуть слышно пела в ушах.