Без остановки. Автобиография

Вернувшись в Нью-Йорк, я однажды пошёл с Гором Видалом к Чендлер Коулзу[543], где впервые почти за двадцать лет увидел Одена. Мне было сложно сказать, забыл ли он обстоятельства нашей последней встречи, когда в ярости выбежал из дома на Миддл-стрит. Среди гостей был Джек Керуак. Мы с Гором поехали с ним в квартиру в Гринвич-Виллидж. Весь вечер Джек налегал на пиво. Когда мы выходили, он вручил мне экземпляр своей повести «Подземные» в мягкой обложке, на котором написал: «Полу — в ком и подавно нет фуфла»[544]. Когда потом Джейн вышла из больницы и увидела книгу с надписью, она спросила: «Они все там на Селина[545] что ли подсели?»

Едва мы с Джейн устроились в Танжере, как пришла телеграмма от Шерил Кроуфорд, которая ставила новую пьесу Теннесси «Сладкоголосая птица юности»[546] и просила написать к ней музыку. Я согласился написать музыку и быть в Нью-Йорке через шесть недель. Затем сделал то, что уже мне было привычно в Танжере — поискал отдельный дом, где можно было поставить фортепиано. На этот раз я нашёл маленькую квартирку на крыше здания в центре европейского квартала. Взял в аренду в местном магазине фортепиано непритязательный инструмент Erard[547] с резким и пронзительным звуком и принялся за работу. Ноты большей частью написал ещё до того, как я сел на корабль, остаток — за пианино в танцевальном зале на судне Satumia (ночью, когда все спали, и зал пустовал).

Когда я приехал в Филадельфию, постановку «Сладкоголосая птица юности» уже давно репетировали. Казан[548] хотел, чтобы, чтобы я ещё написал музыку для некоторых сцен Пола Ньюмана. Мы стали записывать музыку в студии. Я всегда был противником записи или какого угодно усиления сценической музыки в театре. Я хотел, чтобы звук создавали живые музыканты, но на этот раз решил попробовать и писал музыкальную партию, рассчитывая на микрофон. Премьера пьесы прошла в Нью-Йорке, и к счастью, обошлось без обычных проблем, которых не избежать, если используешь живой оркестр.

Писатели-битники, а особенно Берроуз, Гинзберг, Корсо[549] и Керуак были тогда необыкновенно популярны. В Нью-Йорке я остановился в доме на Шестьдесят первой улице у Либби, которая недавно подружилась с тремя высокопоставленными чиновниками из находившегося за углом советского консульства. Она предложила устроить ужин с участием русских и битников. Вечер начался довольно приятно: икра, водка, и на столике около камина хьюмидор, полный сигарет с марихуаной (косяки, собственно, не были заявлены хозяйкой, их со щенячьим восторгом обнаружил Питер Орловски, которого Аллен привёз с собой). Затем Аллен предложил русским открытую коробку, недвусмысленно пояснив, что там лежит. Хотя все три функционера были одинаково грозными на вид, видимо, одному было поручено решать за всех. Он взял сигарету и положил себе в карман, сказав, что выкурит позже. Потом нахмурился и спросил, правда ли, что марихуана запрещена законом. Аллен настойчиво дал ему понять, что именно поэтому и нужно не только самому курить марихуану, но и поощрять других к её употреблению[550]. Как только мужчина всё понял, на его лице застыла маска неодобрения. С этой минуты или чуть позже у советских дипломатов появилась явная тенденция жаться поближе друг к другу.

За ужином трое русских, а также Аллен, Грегори и Питер сидели за столом друг напротив друга, а мы с Либби — каждый на своём конце стола. Грегори мимоходом заметил, что Хрущёв — идиот. «Зачем вы так говорите? — быстро спросил тот, кто у русских говорил от лица всех. — Мы же не говорим, что Эйзенхауэр[551] идиот». Тогда Аллен воскликнул: «А надо говорить, потому что он такой. Они оба идиоты. Почему нельзя говорить, если так и есть?»

Трое русских молча тихо встали и вышли из комнаты. На лице Либби печальное выражение постепенно сменилось испуганным.

Она чуяла что-то недоброе. Через пару минут дипломаты вернулись, видимо, приняв решение, как действовать в этих беспрецедентно тяжёлых обстоятельствах. С той минуты их вожак обращался только к Либби, чтобы не дать поэтам шанс перехватить инициативу в разговоре. После ужина в музыкальной гостиной, когда трое русских стояли и пили кофе, Аллен исследовал границы их толерантности сначала при помощи недвусмысленно пригласительных сексуальных намёков, а затем в прямом смысле слова «на ощупь». С крайне смущённым видом русские резко покинули помещение. Через каких-нибудь несколько месяцев их вожака и ещё одного из этой троицы выслали из Соединённых Штатов как персон нон-грата.

Пегги Глэнвилл-Хикс делала всё, что было в её силах, чтобы помочь мне получить грант Рокфеллера на запись марокканской музыки. Двадцатью пятью годами ранее я безуспешно подавал заявку в Фонд Гуггенхайма на получение стипендии на тот же самый проект. Тогда никому не было дела, какая музыка может бытовать в тех краях. Но на сей раз заинтересованности для выдачи гранта хватило. Я поехал в Вашингтон, чтобы встретиться с сотрудниками музыкального отдела Библиотеки Конгресса (ведь любой материал, который я получу для Фонда Рокфеллера, должен был оказаться в их архивах) и научиться пользоваться большим Атрех[552], который мне должны были отправить через американское посольство в Рабате.

На старом и скрипучем судне Conte Biancamano я отплыл в Лиссабон. Оттуда я на некоторое время отправился на Мадейру, потому что писал небольшую статью для Holiday. Когда я уезжал из Нью-Йорка, Теннесси был с Кеннетом Тайненом[553] в Гаване, когда я добрался до Танжера, он стоял вместе с Джейн на причале и махал рукой. Джейн казалась здоровой, хотя всё ещё принимала много лекарств. Я провёл с ней месяц, а потом поехал в Рабат для получения нужных документов от марокканцев, которые не особо хотели сотрудничать, что отсрочивало начало работы. Не горели желанием дать мне полномочия для общения с местными властями. Проблема заключалась в том, что тогда не существовало официального отношения к марокканской [музыкальной] культуре в целом[554]. У каждого чиновника Марокко были собственные идеи, но никто не чувствовал себя вправе лично высказаться определённо.

После возвращения на трон Мухаммеда V марокканским музыкантам, взятым под крыло правительственным департаментом Jeunesses et Sports / «По делам молодёжи и спорта», поручили сочинить песни, прославляющие независимость страны. Появились сотни работ в десятках жанров и на нескольких языках. Им было легко, так как они использовали традиционные мелодии, на которые накладывали новые слова. Во всех частях страны было достаточно материала для записи.

Кристофер Ванклин[555] — канадец, проживший пять лет в Танжере, согласился поехать со мной «на разведку» (планировалось где-то на шесть недель). Если всё пойдёт хорошо, он должен был остаться со мной на протяжении всей работы. В Танжере жил джебалит[556] по имени Мохаммед Ларби Джилали, который участвовал в британской экспедиции в Сахаре и Судане. Об этой экспедиции вышла книга, и там упоминался этот Мохаммед Ларби. Я попросил его поехать со мной. Кристофер хорошо говорил на магрибском диалекте, но он был христианином. Во время путешествий по Марокко всегда лучше иметь с собой мусульманина.

По прошествии двух недель, за которые наше дело не сдвинулось с мёртвой точки, я нашёл решение проблемы. Я написал короткий текст, озаглавленный «Неравнодушным и заинтересованным», где объяснял суть нашего проекта. Я подчеркнул, что правительство Соединённых Штатов его поддерживает, и попросил чиновников на местах оказывать проекту любую помощь, которая может потребоваться. Я нашёл одного чиновника, хорошо относившегося к нашему проекту. Он охотно согласился распечатать текст на официальном бланке, подписать его и поставить печать. К этому сходу составленному документу я прикрепил свою фотографию. Всё это получилось благодаря моим неоднократным обращениям в посольство за консультацией. Это был аккуратный документ, производивший на местных некоторое впечатление, и когда он был заполнен, я положил его в свой паспорт.

В приподнятом настроении мы отправились в путешествие по горам и по пустыне. Стояло лето. Мы знали, дождя не будет, и нас ждут ночи, когда под звёздным небом будут гореть костры и будут бить в барабаны. Мы не знали, найдется ли какое-то количество мест, где мы сможем записать интересующий материал. Музыка-то была, но часто по целому ряду причин её не получалось записать.

Мы приезжали в город, имевший репутацию центра с богатым музыкальным наследием, и предъявляли наши документы начальнику округа. Если он был дружелюбно настроен, мы могли рассчитывать на его сотрудничество и на то, что найдём место, где остановиться. Обычно только после того, как мы где-нибудь размещались, то могли наводить справки, как тут обстоят дела с электричеством. Атрех работал только от 11-вольтового переменного тока и не имел аккумулятора. Часто бывало, что нам не подходил либо ток, либо напряжение, и приходилось на следующий день уезжать, так ничего и не записав. В Таманаре единственный генератор принадлежал несговорчивому французу, который и слышать не хотел, чтобы мы им воспользовались. Нам пришлось вернуться в Эс-Сувейру и три дня ждать, пока музыкантов доставят к нам из Таманары на грузовике. Иногда, показав документы, мы сталкивались с такой недоброжелательностью чиновников, что лучше всего было просто уехать из этого района. Эти люди, казалось, считали нас частью заговора, ставящего целью представить Марокко в виде отсталой нации, страны дикарей. Это они, а не мы употребляли выражение une musique de sauvages / «музыка дикарей». Словно у них в душе жило чувство — их долг патриота требует сделать так, чтобы постыдные звуки, издаваемые их соотечественниками, не достигли чужих ушей. Единственным исключением была андалузская музыка, и я подозреваю, только потому, что её тексты были написаны на классическом арабском языке. Там, где нас встречало такое отношение, мы быстро уезжали из этого района и отправлялись в другой.

Мохаммед Ларби бросил нас во время третьей поездки и вернулся в Танжер к жене, которая, видимо, устала от того, что её так надолго оставляли одну. Но Кристофер остался со мной до конца, и после этого в течение нескольких лет мы с ним продолжали выезжать далеко на юг, имея при себе более удобное оборудование (которое с тех пор появилось на рынке), чтобы записать музыку, которую в своё время не смогли записать с помощью Атрех. В конце концов, лейбл Folkways выпустил коллекцию, сделанную на основе тех кассет. Несмотря на то, что Библиотека конгресса с 1959 г. намеревалась выпустить пластинку с некоторыми моими материалами, из-за отсутствия финансирования музыкальные записи до сих пор хранятся в архивах[557].

Большую часть следующего года мы с Джейн провели в Танжере, наблюдая за постепенным очищением города от европейского влияния. Хотя Танжер оказался под прямым политический контролем Рабата после возвращения султана, городу было разрешено сохранить прежний уклад до апреля 1960 года. Эта задержка позволила проживавшим здесь европейцам продать или закрыть бизнес и покинуть страну без каких-либо чрезмерных потерь. Когда срок истечёт, финансы Танжера будут контролироваться так же, как и в любом другом марокканском городе. Европейские жители терялись в догадках, обменивались слухами и сильно беспокоились по поводу своего будущего. Большинство из нас сходилось на том, что рано или поздно нам придётся уехать, вопрос только — когда.