Без остановки. Автобиография

Часто становилось до боли жарко, и день за днём мы с завистью смотрели друг на друга, когда видели, что кто-то делает глотки (неважно, какой это был доступный напиток в нашем авто). Дело было в рамадан, и водитель не имел права прикасаться к воде до заката солнца. Как только солнце садилось, где бы мы ни находились: в середине деревни с глинобитными домами или на склоне обрыва, он останавливал автомобиль, доставал термос и варёное вкрутую яйцо. Пока он подкреплялся, мы уважительно молчали и начинали говорить только после того, как он снова включал двигатель.

Незадолго до этого Либби прочитала пьесу Гарсии Лорки «Йерма»[445] и, решив, что это удачный повод продемонстрировать публике свои певческие и актёрские таланты, предложила мне написать музыку к постановке. Мы обсуждали эту тему, прогуливаясь по оазисам, лёжа на пляже, проезжая мимо инфернальных пейзажей хребта Антиатлас, и в нескольких гостиничных номерах, разбросанных по всему Марокко. Я решил, что, если и возьмусь, то только сделав собственный перевод, с чем она полностью согласилась.

Когда все уехали, и мы с Джейн вернулись в Фес, пришла телеграмма от Теннесси с предложением вернуться в Нью-Йорк и написать музыку для его пьесы «Лето и дым», премьера которой планировалась на осень[446]. Я закончил свой роман и отправил его в издательство Doubleday, поэтому решил принять предложение Теннесси. Джейн осталась в отеле Villa de France в Танжере, а я отплыл в Нью-Йорк. Либби Холлман разрешила мне жить в её таунхаусе на Шестьдесят первой улице, дав мне почувствовать, каково это, жить в Нью-Йорке в своё удовольствие, а не угрюмой, мрачной жизнью.

Пока я писал музыку, почти каждый день заходил Гор Видал и мы ходили с ним обедать. Он рассказал мне, как разыграл Трумена Капоте[447] и Теннесси Уильямса. Гор умел прекрасно копировать чужие голоса и однажды позвонил Теннесси, изображая из себя Трумена. Потом он ехидными замечаниями подтолкнул Теннесси к тому, чтобы тот не самым лестным образом высказался о творчестве Гора. Они посплетничали и повесили трубки. Спустя несколько дней Гор во время встречи с Теннесси сделал несколько туманных, но вполне узнаваемых намёков на слова и соображения, высказанные Теннесси в том телефонном разговоре. Теннесси мог прийти только к одному выводу — Трумен пересказал Гору то, что узнал во время телефонного разговора. В результате Теннесси остался обижен на поступок Трумена, чего Гор хитростью и добивался.

Пьеса «Лето и дым» шла отлично, и мы показали её в Буффало, Кливленде и Детройте. По непонятным мне причинам, в те гастроли поехала Джипси Роуз Ли. Каждое утро после завтрака я приходил в номер Теннесси, и мы говорили о вчерашнем представлении. Марлон Брандо пытался уговорить Теннесси поддержать, вне всякого сомнения, достойную либеральную организацию (чтобы его фамилия появилась в списке её спонсоров)[448]. Теннесси колебался лишь потому, что его агент Одри Вуд[449] умоляла не связываться ни с какой группой, имеющей даже самую отдалённую связь с политикой. Брандо звонил из Нью-Йорка, я отвечал, мы говорили с ним о постановке, а потом (как требовалось) говорил: «Теннесси в ванне и перезвонит позднее».

В начале декабря Теннесси, Фрэнк Марло[450] и я сели на борт корабля Saturnia и отплыли в Танжер. Месяц выдался очень ветреным, ветер был сильнее обычного и с корнем выворачивал эвкалипты, а ливни размыли дороги и мосты в Международной зоне[451]. Теннесси привёз с собой кабриолет. Мы оставались в Танжере недолго и решили поехать в Испанию, Джейн считала, что это интересный вариант. В Малаге тоже шли дожди. Мы остановились в старой гостинице Miramar, где сидели в своих просторных и промозглых номерах, наблюдая, как дождь идёт над Средиземным морем. Вернулись в Танжер, где погода была ещё промозглее и гаже (если бывает гаже гадкого). За четыре дня до Рождества мы в полном составе (Джейн с нами уже не было) поехали в Фес. На границе испанской зоны в Акба аль-Хамра в ветхом здании таможни два чумазых испанских солдата паскудно сыграли роли aduaneros / таможенников. У нас в машине было полно багажа, и пришлось всё вытащить и открыть, чтобы они могли осмотреть содержимое при тусклом свете карбидных ламп. Кроме нас на границе ни души, поэтому солдаты неспешно проверяли вещи, особенно принадлежавшие Теннесси. Видимо, они думали, никто из нас не понимает по-испански, поэтому начали оценивать наше имущество, произнося фразы, вроде: «Славная вещица», или: «А это мне», откладывая понравившиеся вещи в подозрительном удалении от нашего багажа на свой стол. «Прикинь, у него три бритвы», — сказал один из солдат, откладывая две себе на стол. «Столько шмоток у одного мужика!» — воскликнул другой. «Что они творят? — изумился Теннесси. — Скажи им, что мы на их посту проездом». Было ясно, что если станем «возникать», нам при любом раскладе добавят проблем эти «двое из ларца», поэтому я молча наблюдал за происходящим. Когда солдаты поставили на стол в тёмном углу пишущую машинку Теннесси, тот не выдержал. Вместе с Фрэнком они настояли, чтобы солдаты уложили все вещи обратно в чемоданы, и мы, несолоно хлебавши, вернулись в Танжер.

На следующее утро Теннесси позвонил в американскую миссию и долго жаловался на поведение испанцев в Акба аль-Хамра. Американцы обещали связаться с испанским консульством и выяснить вопрос. Спустя три дня мы снова выехали по тому же маршруту. На этот раз при виде нашей машины солдаты с криками «Дипломатические номера!» моментально опустили перетянутую через дорогу цепь. Мы проехали, даже не показав паспортов. Однако вскоре, доехав до границы французской зоны, мы пожалели, что так быстро пересекли пропускной пункт в Акба аль-Хамра, так как французская полиция не обнаружила в наших паспортах штампа въезда в испанскую зону. Получалось, что мы находимся в стране нелегально. Пришлось несколько часов ждать, пока личные документы проверят через Международную зону. Потом мы узнали, что в Акба аль-Хамра нам надо было подписаться на получение талонов на бензин (в то послевоенное время бензина было мало). Ехать стало сложнее, так как приходилось делать крюки в поисках людей, готовых продать лишние талоны на бензин. Местами на трассу медленно сползали щебёнка со слякотью, и Теннесси начал громко жаловаться, что «струна дрожит невпопад» — в тот год он употреблял такое выражение, чтобы показать, что дела идут не так, как хотелось бы. В Фес мы приехали незадолго до полуночи вечером в сочельник, и в отеле Palais Jamai успели как раз к reveillon / рождественскому ужину, где подавалось bûche de Noël / «рождественское полено»[452].

Той зимой мы с Джейн где-то на месяц уезжали в Сахару. Джейн была в восторге. «Самое не мрачное место на земле», — сказала она. В Тагите она написала рассказ «Зелёный леденец» / A Stick of Green Candy, и я ей его напечатал на пишущей машинке. Когда мы жили в Бени-Аббес, то там в отеле были две шведки. У одной был любовник (местный учитель-француз), у второй любовника не было, и та очень переживала. Джейн предложила ей («а найди из местных»), но идея шведку пугала. Так сильно, что она ходила туда и обратно по главной улице селения, вытаращив глаза.

Весной я поехал в Париж. Gold and Fizdale должны были сыграть мой концерт в зале Плейель, и я хотел его ещё раз послушать. Французским музыкантам было сложно его играть из-за их плохо развитого ощущения ритма, но они кое-как осилили концерт. В Париже был Аарон Копленд, которого я увидел впервые за много лет. Помню, что вокруг носился Нед Рорем[453], всегда «под градусом».

В баре на бульваре Сен-Жермен у меня случился длинный разговор с Джеймсом Болдуином[454]. Однажды мы с Гором сидели внизу в баре в Pont Royal, разглядывая литературную публику, которая здесь собиралась. Мимо нас к выходу прошёл Сартр. Он поклонился и пробормотал: Bonjour. Я был настолько уверен, что он со мной «раззнакомился»[455], что услышав «привет», замер и просто уставился на него.

Трумен Капоте тоже был в Париже, а Гор, как обычно, делал всё возможное, чтобы ему досадить. Когда Трумен заявил, что проведёт лето в Танжере, Гор захотел приехать туда до него и продолжить свою игру. Я приехал в Танжер первым, Гор прибыл несколько дней спустя. «Пойдём со мной в порт, — сказал он мне в день, когда должен был приплыть Трумен. — Смотри, как изменится выражение его лица, когда он меня увидит». Паром подплывал к берегу, и Трумен, стоя у парапета, махал длинным шёлковым шарфом и широко улыбался. Когда он заметил стоящего рядом со мной Гора, он повёл себя словно герой комикса. Его лицо осело, как суфле, которое ставят в морозильную камеру холодильника, и он на несколько секунд опустился ниже парапета. Когда он снова поднялся, то уже больше не улыбался и не махал рукой. Гор пробыл в Танжере ровно столько, чтобы Трумен поверил в то, что тот собирается остаться там на всё лето, после чего тихо уехал.

Второй сын графа Пембрука Дэвид Херберт жил в Танжере уже много лет и выступал в роли неофициального арбитра по самым разным возникающим у людей вопросам. На протяжении многих лет он пытался убедить друзей приобрести в Танжере недвижимость, а тех, кого не считал подходящим для проживания в этих краях, отговаривал. Летом 1949 года он ещё не переехал в свой дом на Джема эль-Мокра / Jemaa el Mokra на Горе, а делил с Сесилем Битоном[456] дом Гиннесса на Маршане. Нельзя сказать, что Танжер очень сильно понравился Трумену, но он прожил в нём всё лето в доме со мной и Джейн из-за того, что там был Сесиль. В то лето было несколько очень классных вечеринок, включая одну незабываемую, которую дала графиня де ла Фэй / Comtesse de la Faille. Из гостиной вынесли всё, кроме гобеленов на стенах, а на полу постелили солому для местных фокусников и акробатов. Марокканцы развели в центре гостиной огонь и чувствовали себя как дома. Ещё одна вечеринка прошла на пляже рядом с Геркулесовыми пещерами. Один из гротов был оформлен собственноручно Сесилем, и в нём подавали только шампанское и гашиш. Трумен утверждал, что боится ступать по земле из-за скорпионов, поэтому на вечеринку его принесла группа марокканцев. Андалусский оркестр, частично скрытый скалами, играл при свете масляных ламп, а гости в свете луны возлежали на разложенных на песке подушках, купались и сидели у огромного костра. То лето было апогеем послевоенного благополучия международной зоны. Вскоре на «фасаде» начали появляться и расширяться трещины, и всё закончилось тем, что это здание старой доброй жизни развалилось с началом волнений в 1952 году.

После того, как в конце лета Сесил Битон уехал, Дэвид Херберт пригласил нас с Джейн переехать к нему, чтобы разделить расходы. В то время у Джейн началась корь, а я каждый день ходил и проверял, как перестраивают наш домик на Медине. Роман «Под покровом небес» вышел в Лондоне, критики отнеслись к нему очень благосклонно, и Джон Леман[457] считал, что мне надо приехать в Англию. Издательство Doubleday наотрез отказалось публиковать мою книгу. Написали, что у них заключали со мной договор на роман, а я им предоставил нечто иное. Что именно, они не уточнили, но наотрез отказались печатать книгу. Тогда я отправил роман в издательство, печатавшее совсем другой спектр литературы, в надежде, что Джеймс Лафлин[458] издаст его в New Directions, что тот и сделал.