Грани «русской» революции. Как и кто создавал советскую власть. Тайное и явное

* * *

Заседания с обсуждением вопроса о войне продолжились после провокации большевиков, которые решили утвердить свою программу призывом на демонстрацию 10 июня, в котором огласили все лозунги, которые не были приняты на Съезде. Провокация была сорвана, как и маски с большевиков. Но это не означало для них никаких негативных последствий – «левые» хотели только обсуждать.

Обсуждение продолжил трудовик Державин (биографических данных нет), который повторил уже звучавшую мысль о том, что война – лишь фаза борьбы за установление мира. Что касается состояния армии, то пассивная оборона ведет её к дезорганизации и разложению. Организованное большевиками братание солдат – прекрасный способ для противника добывать разведывательную информацию.

В порядке пропаганды армию может укрепить только определенное утверждение власти, что война теперь уже не может быть империалистической, потому что она – война за всеобщий мир без аннексий, контрибуций, с правом самоопределения народов. И хотя война является злом, но теперь она является самым наименьшим злом.

Крыленко (95) объявил, что у него на руках имеется пять резолюций от фронтовых полков, но не назвал эти части, лишь показав документы президиуму. Что, видимо, гарантировало его от немедленного публичного разоблачения во лжи. Резолюции (видимо, с одинаковым текстом) были связаны с вопросом о наступлении и гласили: «Мы не хотим умирать, когда в душу закрадывается сомнение, что снова вовлечены мы в бойню капиталистов. Нет сил с легкой душой двигаться вперед, – нужна уверенность перед смертью, что умираем за дело народа, а для этого требуется, чтобы вся власть была в руках Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, и если нужно тушить пожар, если для скорейшего достижения мира нужна война, если для этого нужно наступление, мы пойдем, но чтобы пойти вперед, необходимо, чтобы Совет взял власть в свои руки». (Голос: «Ленину дать».)

На данный момент энтузиазм в армии отсутствует – констатирует Крыленко. И приводит факт из истории Французской революции, когда такой энтузиазм был: «Первым моментом было то, что за “организатором победы” Карно в тылу стоял революционный конвент, стояла власть, которая опиралась на низы, на демократию Парижа, и который твердую революционную власть осуществлял прежде всего не по отношению к своему крайнему левому крылу, а по отношению ко всем своим врагам и противникам справа. (Аплодисменты со стороны большевиков.) Это было первым фактором, которого у нас нет. Второй момент был следующий: около каждого генерала стоял эмиссар, и знали генералы и знал генералитет, что за каждый свой шаг, за каждое своё действие они отвечают головой; знали они, что за каждый свой шаг они отвечают перед революционными низами».

К концу своей речи Крыленко осмелел и объявил: «если выдвигается вопрос о наступлении, то я отвечу: наступление сейчас не нужно!» (Голоса: «Трус!» Шум. «Это трусость».); «в ответ на ваш проект законов, которым вы грозите отдавать под суд, я отвечу: меня привлекали в войска Николая II, и я сказал и написал, – этот документ хранится в полку: полагаю, что не принесу особой пользы, служа в войсках его императорского величества. Я не испугался тогда Николая II и не испугаюсь сейчас и вас, товарищи».

Эсер Подвицкий [81] резко раскритиковал Крыленко. Он сказал, что когда некоторые части армии ставят вопрос об активных действиях, это мешают им сохранить единство революционной воли. Они считают, что наступательные действия являются «попыткой снять с очереди вопрос о задачах революции, о платформе мира, о целях войны» и в условиях, когда власть не находится целиком в руках Совета Р. и Кр. Д., активизация армии, по мнению большевиков, играет на руку империалистам. Согласиться с этой позицией невозможно, поскольку она нарушает единство воли. Соответствующая тактика ведет к разъединению и является своего рода вымогательством. Аргументы «левой части» съезда нелепы:

якобы, пока французское и английское правительства не отказались от завоевательных целей войны, мы не можем принять участие в ней. В действительности выбор возможен только из двух вариантов: либо поддержка германского империализма путем отказа от всех активных действий на фронте, либо участие в войне.

Луначарский (93) в ответ продолжал гнуть линию большевиков: вопрос о войне неотделим от вопроса о власти: «вне перехода власти в руки демократии при том типе власти, который вы уже избрали, мы никакого реального пути для быстрого окончания этой войны не видим».

Оратор счел противоречием тот факт, что Керенский не видит большой разницы между французским премьерминистром Рибо и лидером немецких социалистов Шейдеманом, исходя из условий мира, которые наметил последний. Поскольку все признают, что одной лишь дипломатии недостаточно, то предполагается сговор с социалистами – с тем же Шейдеманом, который от Рибо не отличается. Но «замена зависимости от Рибо зависимостью от Шейдемана не есть решение вопроса».

«Если бы империалистические правительства предпочли выйти целыми из поднятой ими катастрофы путем чьей-нибудь победы, каждое надеясь, что, увенчанное венком победы, оно, перед лицом своей собственной, требующей ответа, страны, спасет свою власть». Что касается социалистов, которых планируют собрать на конференцию, то «каждый будет действовать, как дипломатический агент своей империалистической державы».

Луначарский фактически признается в том, что большевики опираются на чистую фантазию, не имея никаких данных о том, что мировая революция вот-вот разразится: «Потребовалось бы действительно глубокое знакомство с фактами западноевропейской жизни, потребовалось бы проследить, насколько растет недовольство в массах демократических всех этих стран, насколько растет оппозиция в социалистических партиях Западной Европы, чтобы мы могли с фактами в руках показать, действительно ли решительные действия со стороны России способны на развитие огромной силы протеста против войны. Но мы в значительной степени лишены этой возможности. (…) Но мы утверждаем на основании того, что нам известно из западноевропейского опыта, что надежда на этот расчет, на то, что революционное движение избиваемых и истребляемых народов с каждой неделей, с каждым месяцем достигает всё большего напряжения, и что произойдет взрыв, быть может, столь же неожиданный, как был неожиданный революционный взрыв в России».

Оправдание позиции большевиков оратор видит в том, что другие тоже фантазируют: «так как все другие надежды по существу представляют туман, в котором вы идете, не зная куда, к пропасти, в которую вы свалитесь». И предлагает рисковать: «в отчаянном случае, – а Россия стоит в отчаянном положении, – надо уметь дерзать».

Меньшевик и фронтовик Печерский (93) нанес очередной удар по позициям большевиков, которые на практике показали, что не собираются никому и ни в чём уступать и кому-либо подчиняться: «Если мы, действительно, тот революционный парламент, на который указывал Троцкий и другие товарищи большевики, если то решение, которое мы примем, является решением революционной демократии России, то из этих решений нужно делать соответствующие выводы, и, значит, эти выводы должны быть обязательны для всей демократии, ибо, товарищи, если мы исходим из того положения, что те решения, которые мы здесь принимаем, необязательны, тогда, товарищи, нам незачем было бы собираться, незачем было бы тратить драгоценное время, когда мы нужны в окопах». Оратор обратился к большевикам: считают ли они возможным вносить дезорганизацию в армию, несмотря на решения Съезда? И фактически ответил: лозунги большевиков ведут к разгрому армии. Он призвал к единству революционной воли, не понимая, что эта «воля» и есть средство разрушения армии и военного поражения страны. Просто большевики были последовательны в стремлении нанести вред России, в сравнении с прочей «революционной демократией».

Эсер Никаноров [82] оказался делегатом от той же армии, что и Крыленко. Он заявил, что Крыленко не трус, но слишком верит в то, о чём думает, отчего теряет доверие солдатской массы. Его полковые резолюции – явно не солдатские. И сам зачитывает резолюции, принятые на дивизионных Съездах, а потом на общекорпусном Съезде, где присутствовало 20 000 солдат (в стенограмме тексты не сохранились, в архивах – тоже). Эти резолюции опровергли всё, что было сказано Крыленко. Также Никаноров опроверг рассказ Крыленко о каком-то революционном энтузиазме в окопах после Февральского переворота. В окопах вопрос о войне всегда превращается в вопрос о мире, и это было ещё до переворота. Революционные настроения на фронте были таковы: «дезорганизующие начала захватили было окопную армию, тогда слишком прямолинейно и слишком примитивно был всей солдатской массой поставлен вопрос о мире: мы устали, изголодались, измотались, мы хотим мира, мы не хотим никого слушать, мы хотим домой». Никакие идейные течения здесь значения не имели. Два месяца братаний и перемирия не дали ничего. Немцы воспользовались этим, чтобы перебросить свои силы на Западный фронт. И поэтому возникла ситуация, которая, по мнению оратора, обещает победное наступление – и это средство достижения мира понято на фронте.

Меньшевик Сухов (134) обращается к большевикам: «по тонкой пленке полусоциалистического большевизма масс уже начинает проявляться лицо хаотического анархизма. Когда вам кажется, что вы ведете массы за собой, то, может быть, как раз дело обстоит наоборот. Вы стремитесь ответить желаниям голодных усталых масс, желаниям вполне естественным, но, поддаваясь этому желанию, вы отступаете от учета всей сложившейся исторической обстановки. Товарищи, вы были социалистами, и теперь вы в значительном большинстве остаетесь ими, вернитесь же на правильный социалистический путь. (Шум. Отдельные возгласы.) Не вернетесь? Ну, ничего не поделать».

В этом предупреждении – зловещий знак будущего, который пока никем не воспринимается всерьез. Все верят, что большевики – просто та часть социалистического движения, о которой можно сказать: в семье не без урода. Их уже презирают, но не гонят. И это – роковая ошибка.

Продолжается полемика между большевиками и Съездом, и новых мыслей всё меньше. От большевиков на трибуну поднимается Зиновьев.

Его речь любопытна примерами извращения лозунга «без аннексий и контрибуций», который признается воюющими державами, предполагающими, что некоторые аннексии вполне справедливы – например, те, которые освобождают какие-то народы.

Вот остроумный пример Зиновьева: «Вы помните, что первый “освободил” Польшу – никто иной как дядюшка бывшего царя Николай Николаевич. Он издал манифест об освобождении польского народа во имя лозунга освобождения маленьких наций. Тогда Вильгельм и его шайка сказали: что же, мы писать не умеем? И издали манифест, что дают Польше ещё гораздо большую свободу. Их лаврам позавидовал престарелый монарх австрийский, ныне уже упокоившийся. Он сказал: а что же, у нас бумаги нет? – и издал манифест, в котором заявил, что даст Польше самую полную свободу. А когда у нас у власти стали г. г. Милюков с Гучковым, они сказали: да ведь и мы писать умеем. И они издали манифест, в котором сказали: а мы дадим Польше самую наибольшую свободу и ещё кое-что сверх того. Все “освобождают” Польшу, а Польша лежит у ног этих державных разбойников».