Волшебный магазин

– Ладно, сходим с тобой погулять. Я тебе объясню.

Идут по темным переулкам, входят в какой-то вонючий двор. К ним тут же подходит гигант, сейчас как двинет по мозгам. Сашенька прижимается к Тамаре.

Но гигант уже при приближении говорит:

– Ба! Какие люди в Голливуде!

И они с Тамарой обнимаются.

– Я тебя из вида потерял. Ты все в своем институте?

– Пока да.

– Хочешь вернуться?

– Может, и вернусь. Не сейчас.

– А это кто, новенькая?

Сашенька вежливо поздоровалась.

– Слушай, Рустам, у тебя в школе по литературе что было?

– Тройку натянули. А это для чего?

– Опрос проводим, кто знает Достоевского.

– Да его все знают.

– Ой ли?

– «Идиот», да это… «Преступление и наказание» – все наши понятия.

– Ладно, будет показ, приглашу.

Но громила уже отвлекся – во двор въехала дорого вида машина. Шофер высунулся в окно и свистнул громиле.

– Это кто? – оробело спросила Сашенька.

– За девочками, сейчас наберут самых красивых и в баню. Вернутся с наваром.

– И ты тоже?..

Девушки садились с хохотом, за ними с завистью следили остальные.

– И кому этот навар?

– Догадайся.

– Твоему другу.

– Не смеши. Ладно, пошли. А может, хочешь попробовать? Ладно, пошутила, Соня Мармеладова.

На репетиции Тамара – Катерина Ивановна – намазала Соне щеки свеклой, задрала юбку повыше и вытолкала прочь: «Иди-иди, не сдохнешь! Все через это прошли!»

Ромочка нашел старую, кем-то выброшенную дубленку с прорехами, подвесил под полу топорик и ходит с ним, привыкает. А у самого такие голубые глазки, как у праведников на иконах.

Настя – сестра Раскольникова жалеет его ужасно, уже путая, где Рома и где Родя. То прореху зашьет, то по головке погладит, как в детстве.

Сживаются со своими персонажами, думают их мыслями, изменились – не узнать. Никто не прогуливает, никто не ждет никаких благ, о показе даже не думают, все равно играть негде. Просто они стали другими.

Теперь уже торчат в институте с утра до ночи и только на репетициях. Других предметов уже нет. Институт пуст.

Олигарх где-то прячется в Италии. Администрация по одному исчезает с каждым днем. Буфет не открыли вообще. Выяснилось, что им владел племянник олигарха. Наверно, тоже в Италии.

А Божко репетирует.

Куда-то пропали другие курсы: операторы, журналисты. Не слышно больше перестука балетных каблучков, не звучит музыка – охрана спёрла все, что похоже на технику: компьютеры, синтезаторы, осветительные приборы. Пропускной пункт открыт – входи, уходи, приводи кого хочешь, выноси что хочешь. Но выносить уже нечего.

А Божко репетирует.

Народу пришло на показ немерено: ребята приглашали всех, кто подворачивался по дороге. У кого-то смогли приехать родители. Друг Тамары и три ее коллеги сидели в первом ряду, придирчиво настроенные к спектаклю и к самой Тамаре. От института не было ни единого человека.

Но идущие толпы засекли охранники рядом расположенного банка и встревожились: что за демонстрация, а потом нас громить пойдут? Дали сигнал своему начальству.

В душной черной студии при свете настоящих свечей начался показ. Артисты знали, что это последний раз, и выплескивали в сценах свое неприятие такой жизни, свое сопротивление сложившейся ситуации, свою боль от невозможности продолжать учебу – именно тогда, когда они стали понимать, как надо играть, как надо себя тратить, не жалеть, а идти напролом. Божко и Ангелина были за кулисами – у них не было возможности смотреть, они должны были помогать. Но неожиданная мертвая тишина из тесно забитого зала насторожила мастера. Возникло ощущение, что все ушли. Он заглянул в дырку в занавесе и поразился лицам зрителей, они как будто не дышали.

Ребята не играли, ребята жили.

Неожиданно раздался шум, непохожий на реакцию зала. В зал вошли трое в черном камуфляже. На них зашикали. Они продолжали идти к сцене. Из первых рядов встали родители и перегородили им дорогу, просто встали к ним спиной, не отвлекаясь от сцены. Поднялись и другие ряды, чтобы видеть происходящее.

Студенты грозно запели – это было бессловесное угрожающее мычание, предшествующее убийству двух женщин.

Камуфляжники остановились. Им подали стулья. Они сели – дали слабину. Правда, один, видать главный, стал звонить, очевидно, начальству. Но не тут-то было – еще в бытность свою ректором олигарх Петров сделал одну мудрую вещь – поставил блокировку телефонных звонков.

Зрители снова сели. Присутствие властных структур добавляло напряжения и так нервному сюжету.

Сашенька была идеальная Соня, нельзя было представить более чистое существо в этом замаранном мире.

Тамара знала, что делает, она накопила много боли за эти неполные два курса и много правды – ей, как и всем, терять было нечего. Выгнать дочь на панель, чтобы спасти от голода других детей, – это понятно каждой русской женщине и без Достоевского, и чем за это надо заплатить, тоже понятно.

Раскольников-Рома был, как Соня, святым убийцей. Он разделывался с нечистью жизни ее способами и готов был за это на Голгофу.

Пауки показались пародией на камуфляжников – их, этих камуфляжников, вдруг стало много – как будто они размножались на глазах. Нежеланные гости напряглись. Когда Денис достал пистолет – они схватились за оружие. Женщины – мамы, бабушки, сестры, подруги повисли на них, не давая пошевелить руками. Денис выстрелил и упал.

До самого конца все стояли, защищая актеров.

Под дулами настоящих пистолетов Сашенька-Соня прочитала строчки Евангелия и перекрестила Раскольникова.

Занавес закрылся. Все захлопали. Камуфляжники пошли на сцену. Не обращая внимания ни на актеров, ни на зрителей стали собирать в пластиковые мешки компромат: пистолет, топор, украшения, напечатанные на принтере деньги.

Студенты стояли возле своих преподавателей. Губы их шевелились.

Зрители перестали хлопать и прислушались к яростному шепоту:

– От топота копыт пыль по полю летит… От топота копыт пыль по полю летит…

И вдруг привычная учебная скороговорка загремела многими голосами – голоса ширились, множились, поочередно включались зрители:

– От топота копыт пыль по полю летит… От топота копыт пыль по полю летит…

От топота копыт пыль по полю летит!

«Они не пропадут! – думал Божко. – Они уже не смогут пропасть. За ними мы, за ними Достоевский. Он не даст пропасть. Даже если мы больше никогда не встретимся, у каждого в душе навсегда будет жить клочок этой нашей общей рваной актерской судьбы».