Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

(Из воспоминаний)

В один ненастный день в Париже, когда кругом было все серо и мокро, а небо выглядело как свод тюрьмы, я начиталась газет и пришла в отчаяние.

— Куда скрыться на свете ото всех этих распрей, угроз, борьбы всех против всех, забастовок, убийств, растрат, всеобщего отчаяния? Ведь есть же, наверное, уголок на земле, где можно отдохнуть от всего этого!

— Везде люди, — отвечает мне собеседник, — а где люди, там несправедливость, там больше зла, чем добра, больше плохого, чем хорошего.

Я начала, однако, перебирать все страны, где бывала или о которых читала, и уже впала в унылую меланхолию, как вдруг меня пронзило — Перу!

Почему Перу, отчего Перу, зачем Перу, не знаю, но только я была уверена, что Перу. Вот бывает такое наитие свыше. Теперь меня не сбить, и я сразу вздохнула спокойней: пусть делают, что знают, — воюют, воруют, убивают, я в этом посторонняя зрительница, у меня есть оазис, куда сразу уеду, когда мне окончательно надоест.

Да что там — я сразу собралась и пошла просить визу. Поеду не поеду, а виза в кармане, всегда спокойней.

— С какой целью вы едете в Перу? — спрашивает меня консул.

— Без цели, безо всякой цели. Если бы была цель, то я бы и не поехала.

Консул удивился.

— Но у вас есть по крайней мере знакомые там или лица, которые вас знают?

— Ни я никого не знаю, ни меня никто не знает! Поэтому и еду.

У консула брови поднялись совсем высоко. Он подумал и со смущением говорит:

— Послушайте, мадам, будем откровенны. Если вы избрали Перу, чтоб скрыться… ну понимаете, не преступление даже, а ошибка, недоразумение, наконец в порыве… словом, может быть, вы вступили в конфликт с законом и хотите укрыться в Перу, то я вам скажу — выберите другую страну.

— Почему? — необдуманно спрашиваю.

— Лучше, мадам, скрываться в большой стране, — с убеждением говорит консул, — там вы сразу затеряетесь.

Однако через месяц консул был завален рекомендациями от разных лиц, которые меня знали и не знали, и, наконец, мои посещения так странно начали нервировать его, что визу он мне дал.

Перу, моя мечта, моя обетованная земля — ты моя.

Я поселилась у самого подножья Кордильер. Там, где истоки Амазонки, величайшей реки в мире. Интересно, что величайшая река начинается именно в Перу. Почему река избрала Перу для своих истоков? В этом какое-то знамение. Она могла бы начаться с той стороны Кордильер или вообще в другом месте, никто ей не мешал. Нет, Амазонка начинается именно в Перу. К счастью, реки начинаются и кончаются там, где они хотят, человек тут ни при чем, и в избрании ею Перу есть какой-то мистический смысл, какое-то знамение.

Я живу в древнем замке инков, прекрасно сохранившемся. Моя комната в левой башне, сплошь увитой плющом. Там, вдали, начинается зеленая лавина джунглей. Прислуживает мне метис Умберто. Он очень интересуется Европой.

— Так вы действительно, мадам, из Европы?

— Из Европы, настоящей Европы, из Парижа, куда уж больше.

— Гм! — удивляется Умберто, — и они вас не съели?

— Да, голубчик, почти съели, еще немножко и ничего не осталось бы.

— Зверский народ. Все воюют?

— Воюют, отдохнут и опять воюют.

— А сейчас что?

— Сейчас они отдыхают, но чтобы время не пропадало — воруют, убивают, предают, умирают с голода.

Умберто настоящее дитя Перу, на глазах у него слезы:

— Пошлем им, мадам, немного бананов.

— Не стоит, Умберто. Они подумают, что у нас слишком много бананов, и объявят нам войну.

— Да, народ… Это счастье, мадам, что вы вырвались оттуда.

Из-за Кордильер поднялась луна. Такой луны я в Европе не видала. Здесь, как поднимается луна, хочется петь, играть, скакать. Мир прекрасен, но смотреть на него надо из Перу. Снаружи башни раздалось бренчанье гитары и какой-то баритон упоительно выпевал: «О, миа каро дульче…»[121]

— Кто это, Умберто?

Умберто немного сдвинул занавеску и выглянул. Полянку перед башней заливает луна.

— Это наш президент, мадам.

— Как президент? Ведь ему сто сорок лет!

— Да, но у нас это самый цветущий возраст.

Какая все-таки удивительная страна. Притом президент… Разве европейский президент пошел бы так романтически приветствовать чужестранку? Я наспех попудрилась и выглянула в окно. Звуки гитары прервались.

— Здравствуйте, господин президент! Как это любезно с вашей стороны.

— Это моя приятная обязанность, мадам.

— Но ведь как президент вы, наверное, обременены государственными делами?

— Моя государственная обязанность — выразить свое почтение иностранке. Сердце президента находится у ног прекрасных женщин, мадам. Таков закон Перу.

В тот вечер мне не суждено было успокоиться. Очаровательнейшая страна, замки инков, серебристая лента Амазонки, джунгли, отовсюду звон гитар, чувствовалось, что весь воздух напоен любовью. Боже, как можно хорошо жить, а мы и забыли об этом.

У меня на глазах почти слезы. Как вразумил меня Бог найти мое Перу? И как бы я продолжала жить там, в Париже. Какое счастье, какое невероятное счастье.

Облокотившись на балюстраду, я глубоко задумалась. Написать разве кое-кому из друзей в Париж? Когда человек очень счастлив, то ему хочется поделиться с другими.

«Напишу!» — решаю.

— Умберто!

Где-то в кустах раздается слабый визг, заглушенный шепот, кусты раздвинулись, и показался немного смущенный Умберто.

— О, Умберто, — ласково упрекаю я, — ведь вам исполнится скоро сто шестьдесят, а и вы туда же.

— Но ведь мы, к счастью, не в Европе, мадам.

Я невольно улыбаюсь.

— Ничего, идите, Умберто, вы мне не нужны, я раздумала.

Я действительно раздумала. Я вообразила людей, отравленных Европой. Что они устроят здесь, в нашем милом замке? Прежде всего, политика. Опять все поссоримся, возненавидим друг друга. Потом начнем снисходительно критиковать Перу, Божью страну. Кой-кто напьется и начнет скандалить. Умберто оставляет свой кошелек где попало — конечно, украдут. Жителей начнем вводить в обман, рассказывая небылицы про Европу и ее культуру. Президента — такой прекрасный баритон — конечно, убьют. Так, не из-за чего, дурная привычка, — не ходи, мол, без охраны. Откроют веселый домик. Добьются власти и такие закатят налоги, что небо покажется с овчинку. Пропало Перу.

У меня похолодели руки и ноги. Нет, никому не скажу, хотя это, быть может, и грех. Вообще, напрасно болтала так много о Перу.

Утром я проснулась поздно и подумала, что проспала кофе. Знаменитый перуанский кофе, от которого в жилах начинает бежать бурно кровь, а аромат от чашки разносится на километр. Но, к моему удивлению, весь замок еще спит. Я вышла на плоскую крышу нашего замка, сплошь убранную розовыми кустами, напоминающими наш шиповник, но здесь каждый цветок в кулак. В туманной дали вздымался туман над джунглями, а передо мной пустынные сады. Ни одного существа. Только там, на истоках Амазонки, сидел рыбак в огромной шляпе и занимался тем, что прятал свою удочку от атакующих его рыб. Солнце озаряло благословенную страну. Но где же люди? Впрочем, удивительная благодать кругом, особенный божественный воздух, напоенный ароматами, — я задумалась. На глазах моих почти слезы. Вся доброта, которая не была вытравлена еще во мне Европой, проснулась, и хотелось быть такой же угодной Богу, как вот эта летящая пчелка, хотелось слиться с этим ландшафтом, быть приятной окружающим людям. Я и не подозревала, что так приятно, так блаженно чувствовать себя доброй. В кустах запела колибри, пролетел красный пылающий попугай, около меня сел, не боясь, огромный какаду и пытливо глядит на меня одним глазом.

Только к полудню началось какое-то оживление. Возвращающийся с купанья с мохнатым полотенцем через плечо греховодник Умберто очень удивился, увидев меня уже одетой, сидящей в одиночестве в кустах роз на крыше.

Оказывается, таков здесь обычай — день начинается с полудня.

После кофе, завтрака — почти одни фрукты — я прошлась немного по лесу и играла с обезьянами. Они, сидя на деревьях, любопытно осматривали меня и бросались цветами.

Надо, однако, ехать в город. Я живу в отеле, могут подать счет, а у меня еще не разменяны французские деньги. К тому же я не была еще в городе. Лима, столица, какое поэтическое имя.

Не могу описать красоты этого города, раскинутого между Кордильерами и океаном. Однако у меня деловое настроение — надо идти в банк.

Вот он, храм Маммоны. Отсюда пошла поговорка по всему свету «заработать Перу», то есть добыть баснословное богатство. Пройдя среди снующей толпы мужчин и женщин, я направилась к окошку, где красовалось: «Размен денег». Передо мной стояли дама с ребенком и какой-то господин, пересчитывающий пачку денег.

— Мам, это европейка! — вдруг с ужасом закричал малыш.

— Не может быть, — растерянно забормотал господин, сгребая деньги прямо в портфель. Толпа хлынула от меня, глядя с ужасом и любопытством.

— Бывшая, — улыбаюсь я, — бывшая, теперь я навек ваша.

Порывшись в сумке, я протянула испуганному малышу конфетку, и постепенно все успокаивались, но все-таки сторожко посматривали на меня.

— Разменяйте мне, пожалуйста, тысячу франков, — обращаюсь к кассиру.

Он задумчиво повертел в руках бумажку.

— Но ведь вы иностранка?

— Ну да.

Кассир вздохнул и протянул мне билет обратно:

— Не имею права, мадам.

— Но почему, разве…

— Мадам не знает наших законов. С иностранных особ прекрасного пола у нас не берут денег.

— Боже мой. Значит…

— Ну да, мадам, все бесплатно.

— Но все-таки разменяйте, мне как-то спокойней.

— Не могу, мадам. Вдруг кто-нибудь соблазнится, и тогда мы должны будем [по]садить его в тюрьму.

На всю эту суматоху вышел директор банка. Красивый господин, с нежным румянцем, глубоким взглядом черных глаз, чрезвычайно элегантный. Потом я узнала, что ему всего только сто лет. Директор стал в позу и вдруг запел изумительным тенором: «Нам каждый гость дарован Богом…»

И тут случилось чудо. Барышня быстро накрыла клеенкой свою машинку, кассир сгреб деньги в ящик и звякнул замком, клерки побросали свои книги, и все живописно столпились около директора, как хор в опере. Создался импровизированный праздник, меня, обвитую цветами, вынесли из банка — его на сегодня уже закрыли, — и со смехом толпа доставила меня в отель.

Но боже мой, что я могу сделать этим добрым людям?

Хотелось бы, по крайней мере, рассказать о них, но кто мне поверит.

Сидя в отеле — странно, никто мне не надоедал, мужчины, проходя мимо, не делали пошлого лица, — я вдруг душевно вернулась в свою Европу. Нет, думаю, меня не проведешь. У розы есть и шипы. У блаженной страны должны быть и недостатки. Вот кассир проболтался про тюрьму. Посмотрю на это учреждение, а то я прямо растворяюсь в непривычном блаженстве.

— В тюрьму, — подхожу я к портье, — где у вас тюрьма?

Портье не удивился, только грустно спросил:

— Разве мадам не нравится у нас?

Сопровождаемая каким-то добровольцем из служащих отеля, я пришла к тюрьме. Сердце мое — все-таки рецидив, атавизм европейства — радостно, именно радостно, дрогнуло: передо мной высилось огромное мрачное здание. Таких огромных и мрачных тюрем я еще не видела. Виднелись маленькие окошечки, заделанные решеткой, вокруг шла высоченная стена. Входные ворота в этой стене казались маленькими, хотя в них проехал бы пятитонный грузовик.