Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

Об одном диване

Стоял в салончике диван.

Самый обыкновенный. Обитый каким-то рябеньким гобеленчиком, потертым и выгорелым.

Никто на диван внимания не обращал. Он слился с остальной обстановкой в одно общее — тусклое и незаметное.

И вот однажды Лида Блек, владелица этого дивана, сказала своему мужу:

— Знаешь, Володя, следовало бы этот диван перебить. Он сам по себе очень недурен и удобен. Такой диван должен украшать комнату, а он ее только портит. Как ты думаешь — надо перебить?

Муж отвечал лениво:

— К чему?

— Как — к чему? Я же тебе объясняю, что такой диван должен украшать комнату, а он ее портит.

— А зачем тебе украшать комнату?

Лида посмотрела на него внимательно и ответила:

— Затем, что ты свинья.

Ответ этот каждому постороннему человеку показался бы бессмысленным. Просто, мол, выбранилась дамочка, очевидно в силу дурного характера и грубости своего нрава.

Но, в сущности, ответ ее был глубоко осмыслен. Ответила она не только на вопрос, который, конечно, таил в себе раздражающее начало. Ответила она также и на его неестественно-равнодушный тон, на его ленивую позу, на его (и это в значительной степени) нелепо закинутую ногу, которую он вызывающе раскачивал, на его презрение, на его насмешку — на все вместе.

Он это так и понял. Подумал, опустил ногу, сел прямо и сказал просто и даже грустно:

— Зачем придумывать себе хлопоты? Все горе человека происходит от того, что он все время заботится о том, как бы все для себя сделать получше. Сидит около стола, ну, кажется, и сидел бы. Нет. Вскочит, пересядет к окну. Если спросить его, зачем пересел, так, пожалуй, и сам не знает. А там глубоко у него, в подсознательном, идет работа. Работа на улучшение его существования. Там, в подсознательном, показалось, почувствовалось, что, пожалуй, у окна будет лучше. И вот дан приказ, и несчастный болван пересаживается. Все время с утра до вечера занят человек одной заботой — как бы улучшить свое существование. Для этого он ест, ходит на службу, женится, переклеивает обои, шьет себе брюки в полоску, закатывает сцены ревности, рассказывает анекдоты, делается министром, даже стреляется.

Чего ты удивляешься? Конечно, человек стреляется для улучшения своего быта. Видит, что все скверно и вдобавок ничего нельзя переделать — ну и решает — все долой и насмарку. Это, мол, мне не годится. А как можно погнать все насмарку, буквально все, вплоть до собственных ног, которые устали, до сердца, которое болит, до головы, которая ничего осмыслить не может? Погнать все это к черту можно только револьвером. Вот до чего, голубушка моя, доводит забота об улучшении своего быта. Начинают с дивана, кончают револьвером.

— Ты, значит, совершенно отрицаешь всякую культуру? — сказала Лида и сделала умное лицо.

— И какой ужасный путь, полный сплошных разочарований, открывается перед ним. Этот путь от дивана до револьвера, — продолжал он, не слушая ее. — И чем больше накрутил человек в своей жизни — тем ему хуже. Разочарование царей и героев страшнее, чем разочарование дуры, переделавшей диван. Хоть, может быть, с какой-нибудь точки зрения, очень, очень далекой, беспредельно высокой — это почти то же самое. Иди, женщина, иди к Бонмарше, покупай покрышку на диван.

Лида вспыхнула:

— Пожалуйста, не командуй! Где хочу, там и куплю. В твоих советах не нуждаюсь.

И началось.

Так как вся мебель была коричневая, необходимо было выдержать покрышку в тех же тонах.

Ходила два дня по магазинам, наконец, нашла. Именно то, что нужно. Коричневое с легоньким рисуночком, вроде каких-то устриц, но с лепестками. Очень мило и не марко.

Однако, когда материю принесли и она набросила ее на диван, хорошее настроение от удачной покупки сразу погасло.

Матерая была очень мила — слов нет. Но накрывать ею диван было невозможно. Невозможно не потому, что диван стал бы некрасив, а потому, что все кругом, точно подчеркнутое яркой свежей тканью, стало вдруг до того блеклым, тусклым и, откровенно говоря, грязным, что получался прямо неприличный вид.

Как быть? Как затусклить материю? Посыпать пудрой? Выстирать? Вывесить на солнце?

Кто-то посоветовал даже отдать в красильню вычистить. В красильне, мол, всегда все портят.

Еще кто-то посоветовал завести собаку, и чтобы собака день и ночь лежала на диване. А в дождь выгонять собаку на улицу и потом сразу валить ее на диван. Все это, конечно, никуда не годилось.

Пришлось переменить материю.

Выбрала что-то не очень красивое, зато вполне тусклое. Посмотришь, и такая тоска тебя одолевает, что прямо плакать хочется.

Решила все-таки взять.

— Нужно быть благоразумной. Что ж делать, если к этой проклятой квартире подходит только унылое?

Прислали материю.

Спокойно и решительно развернула ее Лида и набросила на диван.

— Какой ужас!

Материя оказалась не коричневатой, а серой. Серой с зелеными пузырями.

Она действительно была тусклой и мутной, но вся эта хандра была совершенно другого цвета.

И это было уже непоправимо. Тут, если даже решишься собаку валять, так и то не поможет.

Пришлось снова ехать в магазин, но так как там больше подходящих материй не было, то кассир выдал деньги обратно.

— Ну, теперь руки у меня развязаны, и можно свободно выбирать в другом месте.

Купила нечто бурое в маленькой мебельной лавчонке, но это нечто оказалось дома таким ужасным, что уж лучше было бы оставить диван в прежнем виде. К нему, к прежнему, по крайней мере, привыкли и его уродства уже не замечали. А к этому, чтобы привыкнуть, может быть, годы понадобятся.

Маленькая лавчонка материю назад не приняла, и Лида пережила много тяжелых и унизительных минут.

Решила материю спрятать.

— Может быть, когда-нибудь какому-нибудь бедному пригодится на какую-нибудь подстилку.

Лучше всего, конечно, было бы совсем от этой затеи отказаться и жить по-прежнему, тихой жизнью со старым диваном. Но одна из Лидиных приятельниц, баба услужливая, но неприятная, прислала своего родственника, любителя-обойщика, который, явившись на квартиру, когда никого не было, взял да и ободрал старую обивку.

Теперь уже путь к отступлению был отрезан. Пришлось отказаться от нового платья и пожертвовать эти деньги на диван.

Тут кто-то дал блестящую идею:

— Сделайте диван вразрез всему окружающему. Ничего общего. Сам по себе. Зеленый. Яркий, торжествующий. Все кругом вянет и гаснет. А он один сверкает наглой красотой. Это идея.

Идея Лиде понравилась.

Для наглой красоты приказчик посоветовал взять крашеный холст, потому что он стирается.

— Разве диваны стираются? — удивилась Лида, но спорить уже не могла. Она так устала и замоталась от всех этих неудач, что думала только о том, как поскорее избавиться от взятой на себя обузы.

Приятельницын родственник, ободрав диван, уехал на два месяца в Ниццу. Пришлось искать обойщика.

Пришел консьержкин брат. Осмотрел диван. Сказал, что за эту работу может приняться только через два месяца. Велел, чтобы ему заплатили за деранжеман, депласеман и ангажеман. Всего [92]32 франка 40 сантимов.

Потом нашли русского обойщика, который долго толковал о католицизме и православии, потом пошел за гвоздями и пропал на два дня. Вернувшись, заявил, что сейчас начинать не стоит, потому что завтра суббота, а потом воскресенье. В понедельник тяжелый день, а лучше всего во вторник с утра.

Но во вторник он не пришел.

А диван стоял голый, и из него лезла мочала и какая-то неопределимая дрянь и летела густая, крупная пыль.

Через неделю нашли нового обойщика, который обтянул только полдивана, а потом решил жениться и ушел.

Лида осунулась, стала раздражительной, необщительной, окончательно возненавидела мужа, от отчаяния купила какой-то совершенно ей ненужный воротник из козы под барана. И ночью плакала от ужасного козьего духа, который не пропал, а только обострился от подбараньей выделки. Она стала бояться проходить мимо голого дивана и даже начала подумывать бросить все и уйти в монастырь.

Но дело с диваном все-таки кое-как наладили.

Особой наглой красоты не вышло, но все-таки приглашенная к чаю тетка проворчала:

— Эк закатила! Муж в драном пальтишке бегает, а она на ерунду денег не жалеет.

А веселый молодой человек, душа общества, состроив наивную рожу, спросил:

— Это, Лидочка, наверное, только начерно обтянуто, потому оно такое голое? А сверху будет плюш?

А приятельница, услужливая и неприятная, сказала снисходительно:

— Ничего, голубчик, вовсе это не так уж скверно. Конечно, это некрасиво, но практично и, наверное, недорого.

Поздно ночью, в третий раз зажигая лампу и принимаясь за уголовный роман, вдруг вспомнила она фразу: «Разочарование царей и героев страшнее, чем… чем от дивана…» Что это такое? Какой это мудрец сказал? Где я это читала?

Но тут же вспомнила, что это слова ее собственного мужа. Сердито фыркнула и сказала вслух:

— Какой идиот!