Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

Что было бы, если…

Катя Уланова была женщина добрая, и все мечты ее всегда были направлены на то, как бы кому помочь. Действительность же была такова, что помочь она ничем не могла. Работала она в кутюре, муж на заводе — как тут о других заботиться, когда и сами-то еле-еле вытягивали.

Но мечты, как птицы, куда хотят, летят, где захотят — сядут.

И Катя Уланова мечтала.

Увидит у какой-нибудь дамы бриллиантовые серьги, сейчас и думает:

— Вот выдрать бы ей из уха одну такую серьгу, продать и разделить поровну. Прежде всего Ершовым. У них трое детей. Им придется дать тысяч десять. Лайкиным тысяч пять. Они старые, им трудно. Анне Ниловне Борсиль тысячи три довольно. Мукашевичу… сколько Мукашевичу?

Или мечтает так:

— Вот иду я по Шанз-Элизэ. И вижу какой-то пакет. Поднимаю — деньги! Одиннадцать миллионов. Потерял какой-то разиня. Ну, конечно — сейчас делить. В первую голову Ершовым — у них трое детей. Сколько же им дать? Два миллиона, я думаю, с них хватит! Два миллиона, а за Глебика в лицей отдельно заплачу. Анне Ниловне Борсиль, Лапкиным, Крейн, Скорлупьевым — всем по миллиону. Верочке с мужем — два, себе оставлю два. Да, Мукашевича-то и забыла. Мукашевичу миллион. Борису и Коле Капэ по миллиону. Ой, да что же это я! Ведь это уже тридцать! Да еще за Глебика Ершова в лицей надо заплатить. Кого же мне урезать?

Посоветовалась с мужем. Муж подумал-подумал и говорит:

— Чего тут рассчитывать? Гораздо проще — найди больше, вот и все. Найди пятнадцать миллионов, так вот тебе еще и останется.

Катя обиделась.

— Обратить в шутку, конечно, очень легко даже самые серьезные вещи. Но благородно ли это?

— Не сердись, дурочка, — сказал муж. — Но уж очень много ты на себя забот берешь. Погоди, найди сначала, а уж там мы живо распределим, кому сколько.

Так шли дни, шли-шли и пришли.

Пришли дни к следующему событию.

Была как-то Катя Уланова у дантиста, сидела, как полагается, разиня рот, а дантист растирал на стеклянном кубике порошок для пломбы и говорил:

— А вы никогда не пробовали играть на скачках? Не закрывайте ротик.

— Э-э-э! — проблеяла Катя, желая сказать «нет».

— И напрасно, — продолжал дантист. — Если играть благоразумно, можно постоянно немножко выигрывать. Не надо только самому ходить на скачки. Там вы не удержитесь, зарветесь, либо струсите и не поставите, сколько нужно. Лучше всего купить билет в бистро, а если верите в свою звезду, то прикажите весь выигрыш с первой лошади — если, конечно, она возьмет — перенести на следующий заезд, а если и там возьмете, то весь выигрыш перенести на третью лошадь. Наметить, значит, трех лошадей и попытать счастья. Не закрывайте ротик. Чем вы рискуете? Десятью франками, а если выиграете, то возьмете несколько сот.

— А-а-а! — заволновалась Катя и закрыла рот. — Неужели несколько сот? Ради Бога, научите — где и как?

— Прополощите! — спокойно отвечал дантист. — Нужно по газетам выбрать себе лошадей, пойти в бистро, где продаются билеты, — потерпите, я сейчас — и очень просто купить себе билет. На другое утро посмотрите отчет в газете и, если ваша лошадь взяла, пойдете и получите деньги. Можно закрыть ротик.

И вот все, как посоветовал дантист, сделано. Билет куплен.

Весь вечер ушел на планы.

— Ну, сколько, по-твоему, мы можем выиграть? Дантист сказал, что несколько сот. Ну, допустим, шестьсот. Шестьсот франков — это тоже не пустяки. Двести можно дать Ершовым, у них трое детей. Двести себе. Сто Мукашевичу, сто Лапкиным. А как же Анна Ниловна? И на Скорлупьевых не хватит.

— Да не мучайся ты так! — успокаивал жену Уланов. — Может быть, еще и ничего не выиграешь и только без толку терзаешься.

На другое утро, всплакнув от волнения, Катя пошла в бистро узнавать «всю правду». Вернулась она какая-то испуганная и с бледным выражением лица (у современной женщины бледность можно узнать именно только по выражению лица, так как цвет кожи от душевных волнений у них не меняется).

Она плотно закрыла двери, повернула ключ в замке и сказала дрожащими губами:

— Тише! Угадывай сколько.

— Девятьсот?

— Тише! Не кричи. Восемь тысяч.

Уланов встал, растерянно улыбнулся и снова сел.

— Ты… уверена, что это так? Может быть, они обсчитались?

— Нет. Все верно. На три лошади.

— Что же теперь делать?

— Не ори так громко.

— Ну что же, в конце концов, имеем же мы право выиграть, как и всякие другие. Ничего тут нечестного нет. Нужно все-таки еще проверить, может быть, этот несчастный просчитался, и потом ему придется отвечать своим жалованьем.

— Да нет же! Я же тебе говорю, что все в порядке. Он даже говорит, что иногда и больше выигрывают.

— Так чего же ты, дура, так мало? Покажи деньги. Гм… Семь… нет, верно. Восемь тысяч. Куда же их теперь деть, не держать же дома. Надо в банк. Жаль, сегодня закрыто.

— Да, надо поскорее, а то еще кто-нибудь выпросит. Сегодня как раз Ершова должна была зайти. Еще пронюхает.

— Ну откуда же она может узнать! Там, в бистро, ты не заметила, не было никого из русских?

— Кажется, нет. А впрочем, поручиться не могу. Они всюду лезут.

— Ну, если кто-нибудь был, тогда кончено. Живо разнесут по всему городу, да еще приврут.

— Беда, что мы вечно варимся в этой русской каше. Почему мы до сих пор не могли завести французские знакомства? Разве среди твоих товарищей по заводу не найдется симпатичных людей?

— Ну, знаешь, очень уж они простоватые.

— Больше всего боюсь Ершиху. Она всюду бегает — живо пронюхает. А у нее трое детей и за Глебика заплатить нечем. Конечно, ей покажется вполне естественным, чтобы мы предложили ей несколько сот франков.

— Эка хватила! Несколько сот! А она тебе давала, когда тебе было до зарезу нужно за пальто заплатить? Ведь не давала?

— Так откуда же она возьмет?

— Ну и тебе тоже неоткуда взять. Вообще, надо отдать справедливость, и знакомства же у нас! Этому плати за ученье, этому давай на квартирный налог, а третьему вообще есть нечего. Знакомые должны служить для приятного отдыха и развлеченья, а они всю душу вымотают. Вот помяни мое слово, что они уже пронюхали о наших деньгах.

В дверь постучали.

— Пневматичка.

«Дорогая моя, забегу в семь часов. Нужно повидаться по неотложному делу.

Ваша Ершова».

— Что бы это могло значить? — задумалась Катя.

— Пронюхала, — мрачно решил Уланов.

— Как же быть?

— Уйти из дому, и все тут.

— Обидится. Ведь она предупредила.

— Что ж мы, по-твоему, обязаны быть всегда в распоряжении госпожи Ершовой? Много чести. Скажем потом, что ушли с утра.

— А куда же мы пойдем? В синема? Теперь уже четвертый час. Ни то ни се.

— Ну, посидим где-нибудь в кафе.

— Накурено, душно. Господи, вот не было печали. Воскресенье, вместо того чтобы отдохнуть, изволь мотаться, как беспризорные. А куда ты деньги спрячешь? Не таскать же с собой. Еще вытащат.

— Отдать хозяину под расписку.

— Это чтоб он всем разболтал!

— А по-моему, просто велим консьержке сказать, что, мол, ушли на весь вечер, а сами будем тихо сидеть.

— И лампу зажигать нельзя. В щелку виден свет. Вот тощища! Ну, да что ж. Видно, ничего не поделаешь.

Сидели тихо. Спали. Дремали. Прислушивались. Стало темнеть. Катя тихонько всплакнула.

— Может быть, все-таки заплатить за Глебика? И Мукашевича жалко.

— Заплатишь за Глебика, все узнают, что деньги есть. Начнут допытываться, наврут, наплетут. Все равно всем не поможешь и только врагов наживешь.

— Интересно, неужели Ершиха уже пронюхала?

В четверть восьмого за дверью заскреблось, и зашуршала записка, подсунутая снизу.

Долго не смели шевелиться, смотрели молча. Четверть часа прошло. Рискнули.

— Я и так знаю, что там. И читать не стоит.

А в записке было:

«Безумно жалею, что не застала. Ту квартирку, о которой мы говорили, могли уступить вам, но ответ надо было дать до восьми часов. Ужасно жаль, что упустили.

Ваша Ершова».

— Ай, как жаль! — загоревала Катя.

— А мне не жаль, — твердо сказал Уланов. — Что-то она стала подозрительно услужлива. Береженого Бог бережет. Лучше от них подальше.