Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

Кусочек жизни

О своей службе Вера Ильинишна говорила восторженно:

— Я дежурю, у милой старушки. Служить сирым — это мое призвание.

Почему она свою старуху называла сирой — неизвестно. Вероятно, для возвышенности стиля. Потому, что у старухи было два сына, четыре внука и даже один правнук. Все, положим, от нее отказались. Старуха всех загрызла.

Сын, нанимавший Веру Ильинишну в дам де компани[96], отозвался о матери загадочно:

— У мамаши ноги не того-с, и она сидит спокойно, но у нее печень.

Вера Ильинишна не совсем поняла эту фразу. Ей даже показалось, что сын как бы радуется, что у старухи есть печень. И, чтобы сразу попасть в тон, воскликнула с искренним удовольствием:

— Ах, как это отлично. Сохранить все свои органы в преклонном возрасте — это большая редкость. Я читала в газете одну ученую статью о том, как у крысы вырезали печень и у нее от этого отвалился хвост. Подумать только, чем мы рискуем, небрежно относясь к своему организму.

Сын хрюкнул что-то в ответ, и Вера Ильинишна была принята на службу. И вот она поняла, что означало в устах сына упоминание о материнской печени.

Приходила Вера Ильинишна ровно в девять утра, согласно договору.

Старуха уже сидела в кресле и шевелила челюстями как овца, с боку на бок, пережевывая какую-то свою жвачку — не то кашу, не то булку в молоке. На столе перед старухой стояли часы без стекла. Завидя Веру Ильинишну, она, проворно чиркнув пальцем, переводила стрелку на полчаса вперед.

— Никогда не можете прийти вовремя? Удивительный народ!

С этого начинался день.

Вера Ильинишна должна развлекать старуху.

С неестественным оживлением начинала она рассказывать все, что придет в голову: как быстро стали ходить автомобили, как безумно дорого стоят газеты, как вредно сладкое для зубов. Рассказывать приходилось все «надвое». Потому, что надо было старухе угодить, а что ей понравится — неизвестно. Поэтому, например, идея о вреде сладкого развивалась так:

— Сладкое иногда очень может испортить зубы, конечно, при значительном его потреблении и в больших дозах.

Здесь следовала маленькая пауза. Если старуха не выказывала протеста, то тема разрабатывалась дальше. Приводились примеры. Сын двоюродного дяди, ужасно неумеренно евший в детстве сахар, к сорока годам не только растерял все зубы, но даже вывихнул ногу.

Если же старуха бурчала нечто неприветливое, тема быстро меняла русло.

— А между тем, ученые в газетах отмечают необычайную питательность сахаристых веществ.

Старуха долго смотрела на нее с ненавистью и отвращением, потом говорила:

— Закройте рот. От вас дует.

Вера Ильинишна испуганно смолкала и сидела, выражая лицом и всей фигурой трепетную готовность.

— Что ж вы молчите как сыч?

Вера Ильинишна улыбалась и начинала лепетать:

— Какая чудная погода!

Но у старухи что-то мелькнуло в глазах. Пожалуй, ей не нравится хорошая погода….

— То есть, по этому времени она недурна, — густо покраснев, поправляется Вера Ильинишна. — А так, сама по себе, конечно, совсем не хорошая. Хорошая погода бывает редко. Вот я читала, что на Таити, в городе Гаити, там совсем другая погода. Совершенно тропическая, и если бы не меридиан, то очень было бы трудно. Конечно, для иностранцев. Туземцам безразлично. Они ходят голые, так что для них ничего не имеет значения.

— Заварите чаю, — вдруг орет старуха. — Сорок раз повторять вам одно и то же. И разотрите мне бок.

— Правый? — с готовностью спрашивает Вера Ильинишна.

— Другой! — злится старуха.

— Ага! Левый, — догадывается Вера Ильинишна.

— Другой! — рычит старуха.

— Боже мой! — мучается Вера Ильинишна. — Сколько же у нее боков?

Иногда к старухе заходит невестка. Веру Ильинишну высылают в другую комнату, и ей слышно только, как старуха сердито бубнит. А гостья подает реплики:

— Ужасный народ!

— Форменная идиотка!

— Ах, все они такие!

Судя по репликам, старуха на нее жалуется. Неужто прогонят?

К восьми Вера Ильинишна имела право уйти.

Без десяти восемь на старуху налетали фантазии.

— Сидячую ванну и массаж спины.

— Сбить гоголь-моголь.

— Пересчитать носовые платки.

— Приметать простыню к одеялу.

— Составить меню обедов на неделю.

— Заштопать четыре пары чулок.

— Поискать в телефонной книге, где живет доктор Марфи, или Парфи, или Фарфи, — как-то в этом роде.

Раньше десяти она Веру Ильинишну не отпускала.

С пылающими щеками, с бьющимся сердцем, как гончая собака, неслась Вера Ильинишна домой.

Там ждало ее «главное».

Главное — дочка Маруся, Мэри, длинная, с обиженным лицом буланого цвета.

— Ты никогда не можешь прийти вовремя! — отрывисто лаяла она. — Я голодна, я жду целый час.

— Так ведь ты бы могла поставить суп на огонь, — робко оправдывалась мать. — Ведь я все утром приготовила.

— Не могу я чиркать ваши поганые спички! — визжала дочь. — Я устала, я, наконец, имею право требовать. Я работаю.

— Я знаю, Марусенька, но пойми — моя старушка никогда не может отпустить меня вовремя.

— Оттого, что вы не умеете себя поставить. Ни гордости, ни чувства собственного достоинства. Позволяете каждому помыкать собою. Мещанка!

— Ну, деточка, ну чего ты нервничаешь! Я вовсе не такая. Я, наоборот, именно всегда даю отпор. Но моя старушка такая слабенькая, такая беззащитная. Я, конечно, все время ставлю ее на место. Иногда даже жалко… Ты, Марусенька, не сердись.

— Сколько раз просила, чтобы вы не называли меня Марусенькой. Вы знаете, что я ненавижу мещанство. Все назло! Все назло!

Жили они в одной комнатушке и спать должны были в одной постели. Вера Ильинишна старалась подольше возиться в кухне. Ей неловко было, казалось неделикатным ложиться рядом с существом, в котором она вызывает столько к себе презрения и отвращения.

И вот наступили события.

Как-то, вернувшись домой, Вера Ильинишна застала свою Мэри в самом приятном расположении духа.

— Здравствуй, мама, — сказала она. — Ты не хлопочи, я уже все съела, даже тебе ничего не оставила.

— Ну, Господь с тобой. Я ведь не голодна. Тут был кусочек вчерашнего хлеба. С меня и довольно. Я же не голодна.

— Я сегодня встретила Кальсона, — сказала дочь и демонически прищурила глаза.

— Каких? — удивилась маменька.

— Что значит — каких? — вспылила дочь. — Кальсон это мой бывший сослуживец. Безумно интересный. Едет в Америку.

Вера Ильинишна с любопытством расспросила бы ее обо всем, да не посмела. Побоялась нарушить такое удивительное настроение Мэри.

События назревали быстро.

Через месяц была свадьба. Кальсон оказался недурен собой, только с кривым носом.

— Если это не наследственное, то не беда, — думала Вера Ильинишна.

Молодые уехали в Америку, прислали открытку со статуей Свободы. Дочь просила продать ее швейную машинку и скорее выслать ей деньги. Писала еще, что у ее мужа маленький автомобильчик, в котором он развозит товары своего патрона.

— Значит, свой автомобиль.

— Моя дочь Мэри замужем за американцем. У них, конечно, свой автомобиль, и все такое.

Дивные, сказочные слова! Америка! Авто-мо-биль!

И ведь все это так близко к ней, все вошло в ее обиход.

Это ничего, что утром и вечером варит она себе картошку на керосинке. Она, если захочет, всегда сможет поехать к дочери в Америку.

— Хотя я как-то побаиваюсь всей этой техники, всех этих небоскребов. Хотя, конечно, приятно — свой автомобиль, комфорт…

Она стала специалисткой по всем американским делам.

— А я обедаю просто, по-американски: съем бутерброд и выпью чаю.

— У меня нет ванны. Да и к чему? Я по-американски: вычищу зубы и марш.

— Синема? Нет, я, знаете ли, по-американски: нигде не бываю.

В единственной знакомой семье, куда она изредка ходила по воскресеньям, ее возненавидели за высокомерие.

— Посмотрите — какое милое платьице сшила себе моя Лидочка, — говорила хозяйка.

— Ничего себе, — снисходительно одобряла Вера Ильинишна. — А вот моя дочь. У них, знаете, в Америке совершенно невозможно, чтобы женщина сама себе что-нибудь шила. У них все одеваются в самых первых домах. Мой зять Кальсон — это одна из лучших американских фамилий. Это только по-русски так звучит, как будто это родительный падеж множественного числа, а у них в Америке совершенно наоборот, и все даже завидуют. А моя дочь… Я, знаете, словно предчувствовала — окрестила ее Мэри. Она прислала мне дивную фотографию статуи Свободы. Вид из собственного автомобиля.

Ее жизнь была полна.

Наконец-то искуплены и ее нищета, и приниженность, и затурканность. Она полноправный член общества. Это ничего, что на ней башмаки, пожертвованные с крупнейшей ноги благодетельницы и заворачиваются, как у Шарло, носами кверху, — у ее дочери, там, в Америке, «масса дивных башмаков, они там умеют». Она теперь жила, если так можно выразиться, на четыре ноги. Две свои, неказистые, и две дочерние, роскошные и богатые.

Теперь, когда заходил разговор о каких-нибудь светских развлечениях, об охоте, морских поездках, зимнем спорте, она уже не хлопала глазами, как деревенская крестница у помещицы на именинах. Она говорила, она кричала, она перекрикивала всех, рассказывая, как ее дочь, «там в Америке…».

Да, Вера Ильинишна, наконец, жила. Ух, как она жила! Расправила крылышки.

Она скоро всем надоела. Ее прозвали «мер де Мэри» и перестали приглашать…[97]

Но она этого как-то не заметила.

Старуха долго относилась к ее рассказам совершенно безразлично. Наконец, отозвалась:

— А почему же эти ваши Кальсоны не выпишут вас к себе?

— Ах, они страшно зовут! — вся всколыхнулась Вера Ильинишна. — Но я сама не хочу. Я боюсь роскоши. Я люблю труд. Труд так облагораживает.

Старуха скосила на нее свой желтый рыбий глаз с черным ободком, подхихикнула и сказала:

— Облагораживает? Вот и отлично. Я как раз вчера советовалась с невесткой. Мы вам платить больше не можем. Если хотите, приходите даром. Облагораживайтесь. Хи-хи. Я ведь вас не гоню.