Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

Первый джентльмен

Памяти П. А. Тикстона

Он медленно уходил от нас, и мы долго смотрел ему вслед.

Долго смотрели. До тех пор, пока он не скрылся из наших глаз за последним поворотом, поворотом ввысь.

Тогда мы обернулись друг к другу и стали вспоминать и рассказывать о нем.

И вот эти воспоминания и рассказы были такие милые, ласковые, так хорошо было повторять и слушать их, что, может быть, не покажутся они скучными и для тех, кто лично не знал ушедшего.

А тем, кто его знал, хорошо будет вспоминать и, может быть, узнать себя в этих рассказах.

Павел Андреевич Тикстон по происхождению был англичанином. Когда началась война, он принял русское подданство. С точки зрения практичности это было нелепо.

Но не практичность диктовала ему этот поступок, а благородная любовь к стране, в которой он родился. В тяжелую минуту своей родины он захотел быть ее настоящим законным сыном. Он говорил, что Россия так много дала ему, когда была спокойна и счастлива, что теперь, когда она в горе, его долг, как джентльмена, разделить с ней заботы, нужду и опасности.

И он работал ночи и дни, пока революция не остановила механизм русской жизни. Ленин давно следил за его деятельностью и, очевидно, очень ценил ее, потому что, оказавшись у власти, сейчас же предложил ему видный пост. Для П. А. это было сигналом к отъезду.

К этому тревожному времени относится эпизод с очень известным деятелем русской эмиграции, Ф.

Ф. был приговорен к расстрелу и прятался где попало, бродя ночью по глухим площадям Петербурга, потому что никто из друзей не смел впустить его к себе. П. А. встретил его случайно — когда Ф. прятался у забора на Марсовом поле, увидел проезжавшего П. А. и окликнул его. П. А. повез его к себе и, рискуя расстрелом, много ночей прятал его. Ф., мы знаем, этого не забыл.

После любезного приглашения Ленина П. А. уехал с семьей на Кавказ.

Время было сумбурное. Власть переходила из рук в руки. То захватывали ее белые и били большевиков, то являлись красные и расстреливали белых. То налетали банды и вешали и тех, и других.

Как иллюстрация момента, укреплена была на двух столбах при въезде в Кисловодск огромная вывеска: «Добро пожаловать в первую народную здравницу».

А по обе стороны вывески, на обоих столбах, в художественной симметрии, болталось по трупу повешенных.

Вот как-то нагрянули большевики, арестовали какого-то старика и повели расстреливать. За стариком бежал его двенадцатилетний сынишка и громко плакал и кричал:

— Вы не смеете папу убивать!

Сцену эту видел товарищ мальчика по школе — старший сын П. А.

Побежал домой, рассказал.

И вот ночью, собрав провизии и платье, пошел П. А. на розыски. И пошел не один, а взял с собой обоих мальчиков, своих сыновей, не побоявшись подвергнуть их смертельной опасности.

— Пусть учатся, что нельзя оставлять товарища в беде. Пусть вырастут джентльменами.

Мальчик прятался где-то за речкой, в кустах. Каждую ночь дети П. А. носили ему еду, пока, наконец, не удалось переправить его в безопасное место.

К этому периоду относится легендарная история, когда П. А. дал на чай своему собственному палачу.

Вот, вкратце:

Милиционер набросился на уличного торговца и, когда тот что-то возразил, выхватил револьвер. Видевший эту сцену П. А. ударил милиционера палкой по руке и вышиб оружие.

Конечно, П. А. немедленно арестовали и судили. Милиционер вдохновенно врал, будто П. А. призывал к восстанию и к избиению большевиков. П. А. приговорили немедленно расстрелять, и разрешено было этому самому «пострадавшему» милиционеру привести приговор в исполнение. Милиционер повел П. А. на Синие Камни и все только злился, почему тот не боится.

— Как же это можно вдруг не бояться? Ведь я ж тебя, такой-сякой, расстреливать веду. Как же так смерти не бояться?

— А вот не боюсь, и все тут, — спокойно отвечал П. А.

Но тут подошел свидетель — какой-то важный большевик. Он видел, как все произошло с торговцем, объяснил, что милиционер неправ, велел отпустить П. А. и предложил судить милиционера.

— Да отпустите вы этого дурака, — вступился П. А. за своего палача. — Охота вам с ним возиться. Ведь он же форменный кретин.

Дурака отпустили, но он догнал П. А., бежал за ним и все допытывал:

— И как же так смерти не бояться?

— Да отвяжитесь вы от меня, наконец! — отмахивался от него П. А.

И вдруг милиционер заплакал:

— Барин, а барин! Замечательный вы человек! Уж простите вы меня. Я больной, я на войне в голову ранен. Простите меня, никогда я таких, как вы, не видал!

Разливается, плачет.

— Надоел он мне ужасно! — рассказывал потом П. А. — Я его успокаивал, утешал, дал ему на чай. Потом, когда пришли белые, он у меня защиты просил. Я объяснил, что он дурак.

Над П. А. подсмеивались за его неискоренимую барскую манеру раздавать чаевые.

Рассказывают, что как-то, уезжая из гостиницы, он, уже стоя около автомобиля, заботливо оглядывал провожавших его отельных слуг — не забыл ли кого оделить — и видит какую-то женщину, очевидно, одну из служащих, которую он пропустил. Живо вытащил кошелек и сует ей деньги.

— Да ведь я не здешняя! — с радостным удивлением воскликнула дама. — Я просто мимо проходила и остановилась посмотреть.

Когда над П. А. подсмеивались, он оправдывался:

— Я хочу, чтобы людям было со мною весело.

Он не был человеком будней. Он был праздничный. «Зонтагскинд» — говорят о таких душах немцы, «Рожденный в воскресенье». И добр он был тоже как-то по-праздничному.

Иногда, видя его в особенно приятном, приподнятом, веселом настроении, многие думали, что, наверное, ему удалось обделать какое-нибудь выгодное дело. Но те, кто хорошо его знал, могли угадать безошибочно: сегодня П. А. помог кому-то, выручил кого-то из большой беды.

Помогал он без особого разбора.

— Ну, конечно, это пьяница, — говорил он. — Но если ему хочется выпить — ну, что поделаешь!

Его укоряли за его человеческое отношение к какой-то прямо каторжной морде.

— Н-да, конечно, это не шестидесятник, — соглашался П. А. — Но, по существу, он не такой уж плохой. Он, представьте себе, — богоискатель.

Богоискатель, когда подвернулся случай, очень подвел бедного П. А.

Но П. А. в таких случаях не обижался. Неумолимо строгий к себе, он почему-то очень легко прощал другим и все оправдывал. Для него не было плохих людей. У него душа была нарядная. Она не выносила атмосферы темного и грязного. Она спешила как можно скорее прощением и оправданием перевести все в область легкую, светлую, радостную.

Его осуждали за это всепрощение, но одновременно и удивлялись ему и восхищались им.

Он любил «дарить» людям и умел это делать. Каждый жулик, разговаривая с ним, чувствовал себя порядочным человеком, каждый «средняк» — умницей и каждая женщина — прелестной. Так дарил он каждому его самого преображенного.

О доброте его знают многие. И была эта доброта не нудная со слезой, а какая-то веселая, приятная.

Сидит компания за завтраком. Хозяйка случайно взглянула в окно и видит — направляется к ее подъезду известный попрошайка.

— Ах, как неприятно! Опять он! Знаете, мы просто не откроем двери. Позвонит, позвонит, да и уйдет.

— Ах, что вы! — испугался П. А. — А вдруг ему нужны деньги, и он как раз идет, чтобы у вас попросить, а вы вдруг не откроете! Это же невозможно.

Конечно, все расхохотались. Ведь именно тогда и запирают двери, когда к ним идут просить. А этот чудак П. А.! Ха-ха!

Он давал где только мог, никогда не отказывая. На его счет учились совершенно неизвестные ему студенты, кормились совершенно незнакомые старухи, лечились больные и выпутывались запутавшиеся в трудных и неладных делишках бывшие русские барыни. Нужно ли прибавлять, что многие, почти все, не терзали своего сердца долгой благодарностью.

Легкая, радостная душа П. А. создавала вокруг себя атмосферу милой, веселой влюбленности. Когда-то им увлекались дамы общества, актрисы, барышни.

Когда он заболел — атмосфера эта сохранилась. Его обожали сиделки, докторши, прислуга, все, кто за ним ухаживал.

Молоденькая француженка горничная купила себе новый воротничок и попросила разрешения показаться мосье.

— Мосье, наверное, хорошо понимает в туалетах.

Прошла, повертелась, и вернулась в восторге.

— Он заметил! Он заметил! Он, конечно, ничего не сказал, но чуть-чуть улыбнулся. Значит, воротничок хорош.

Навестила больного П. А. милая дама из бывших поклонниц.

— Последний акт «L’homme à la rose», — сказала она.

Он уронил платок, и она его подняла.

— Я больше не джентльмен, — грустно улыбнулся он. — Дамы поднимают мой платок.

— Нет, — серьезно сказала она. — Вы наш первый джентльмен, как принц Уэльский первый джентльмен Англии.

Когда он лежал в гробу, над его бледными тихо сложенными руками, рядом с ленточкой Почетного Легиона пышно рдела воткнутая в петличку алая роза.

А чей-то плачущий голос говорил:

— Умер дорогой наш! Вот сейчас, может быть, и там у Престола Божия уступает кому-нибудь место. Вы, скажет, наверное, достойнее меня…

Так уходил «L’homme à la rose», первый джентльмен русской эмиграции.