Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

Париж

Существует такой чисто парижский анекдот: вылезли двое пьяных из бистро, уставились на небо и стали спорить, что сейчас светит — луна или солнце. Решили обратиться к прохожему.

— Простите, — ответил тот. — Je ne suis pas du quartier. Я не из этого квартала.

В сущности, история эта даже не очень шаржирована. Каждый парижанин принадлежит своему картье. Только его картье ему дорого и интересно. Остальной Париж ему не нужен.[119]

Он даже как бы гордится, что не знает «чужих» улиц и их способов сообщения.

Существует и другой парижский анекдот.

Около памятника Виктора Гюго останавливается иностранец и спрашивает прохожего:

— Это что за памятник?

Прохожий смотрит на неуча с удивлением и отвечает с негодованием:

— Но… это Виктор Гюго, раз здесь площадь Виктора Гюго.

Тогда иностранец — неизвестно, искренно или нарочно — спрашивает:

— А кто же такой этот Виктор Гюго?

Прохожий разводит руками:

— Я не из этого картье.

Кажется, ни в одной стране мира не найдете вы таких не похожих друг на друга кварталов, как в Париже.

Дома, магазины, скверы, прохожие, костюмы, само уличное движение, темп жизни, разговоры, даже собаки, и те другие. Попадая из одного квартала в другой, вы точно переезжаете в другой город. Иногда будто из столицы в провинцию.

Вот центр города.

Автомобили ревут сплошной стеной.

Здесь больше ездят, чем ходят. На тротуарах не очень много народа, больше которые вышли из магазина или те, которые подъехали к магазину и смотрят на витрину перед тем, как войти.

Автомобили ревут от нетерпения.

Здесь самый пульс жизни, здесь медлить нельзя.

Перед бриллиантовой витриной — диадемы, колье, много-тысячные перстни — остановился с разбега элегантный молодой человек. Стоит. Глаза заволокло туманом. Ноздри чуть-чуть вздрагивают, он точно в трансе.

Кто он? Влюбленный, мечтающий видеть эту диадему на голове своей королевы? Гангстер, обдумывающий способ неслышно выдавить стекло?

У той же витрины, тоже с разбега, останавливаются две дамы. У них анатомически обтянутые юбки, серо-серебряного цвета волосы и, как бывает часто у француженок, — тонкие ноги с вогнутыми внутрь носками.

Они смотрят на бриллианты, и уголки рта опускаются у обеих напряженно и злобно.

А внизу, на тротуаре, у самой витрины, пристроилось странное существо. Однорукое, безногое, на низенькой четырехколесной платформе, прижалось существо спиной к стенке, вставило себе в нос какую-то сопелку, вроде гармошки, и дует ноздрей вальс из «Веселой вдовы». Тут же на тротуаре стоит коробочка из-под ваксы для собирания от щедрот слушателей.

Те, трое, у витрины отошли, оторвались. Элегантный молодой человек пошел за ними.

Он их убьет. Или они его заманят и прикончат.

А сопелка сипит из «Веселой вдовы».

За окном, за бриллиантами, серьезные, строгие приказчики, скорее похожие на банкиров, чем на торговцев, задумчиво смотрят на улицу.

Через стекло мехового магазина видны силуэты холливудских «звезд». Это продавщицы, говорящие на всех языках (одно и то же).

В магазине духов, лучших и драгоценнейших в мире, навстречу вам поднимается пожилая дама, полная достоинства. Она даже не напудрена, она скромна, серьезна и строга. Товар, который доверила ей знаменитейшая фирма, слишком драгоценен, чтобы можно было допустить около него какое-нибудь легкомыслие. Она даже говорит, понизив голос, чтобы вы поняли, что это некий храм, где веет дыхание самого Ваала-Самина, бога священных ароматов. И если вы позволите себе даже легкую улыбку, она живо сбежит с вашего лица, когда эта строгая жрица назовет вам цену выбранного вами флакона.

В витринах платья, шляпы, сумки, башмаки, дорожные вещи. Все самое новое, самое последнее, никогда еще не жившее, нигде никем не виданное, все — завтрашнего дня.

— Вы немножко испугались этой шляпки, мадам? Это вещь завтрашнего дня. Завтра вы приглядитесь, привыкнете и найдете ее отвечающей переживаемому моменту. Мир обезумел. Все летит к черту. Как же вы хотите, чтобы шляпка прочно сидела на голове. У нее тоже должен быть такой вид, будто она летит к черту. Вместе с вами, мадам.

Цены? Наши цены тоже завтрашнего дня, когда деньги потеряют всякий смысл.

Автомобили ревут. Им некогда. Им до зарезу нужно поспеть вовремя. Мосье едет завтракать. Мадам записалась у куафера. Для них «промедление смерти подобно». Кого-то раздавили на пассаж клуте? Двух? Все равно — это дело статистики.[120]

Молодой человек недолго следовал за интересными дамами. Он передумал. Он подошел к стоянке такси и нанимает шофера в Фонтенбло.

Он его убьет.

Левый берег.

Сен-Жармен. Картье, хорошо знакомое по старинным романам, самое аристократическое место Парижа.

Старое, строгое картье, невеселое. Пахнет крысами и книжной плесенью.

Ни веселых кафе, ни роскошных магазинов, ни элегантных парикмахерских — ничего от современной суеты сует.

Старые лавки старых антикваров. Выставленная у дверей облупленная золоченая мебель с облинявшей гобеленовой обивкой, печальная, как выставленный в морге труп ограбленной старухи.

Никто никогда не входит в эти лавки и не выходит из них.

Мохнатая, лиловая от старости собака греется на солнце.

Тихо приоткрыв дверь, просовывается на улицу лысая голова, посмотрит через темные очки, затрясется и тихо спрячется. Это хозяин проверяет, не умерла ли собака.

В антикварной лавке всегда старик хозяин, иногда старуха и непременно бледная девица в шерстяной вязаной кофте — племянница, существо по природе злое и виноватое. Она записывает заказы, путает сроки и цены, наступает на лапы лиловой собаки и сама же ругается. Хозяин следит за ней выпущенным над очками острым, ненавидящим взглядом. Она торопится, говорит с покупателями шепотом, чтобы старик не придрался к ее путаным, испуганным словам, мучается под его взглядом и задевает локтем драгоценную лампу с почерневшей десятки лет тому назад заклеенной трещиной.

Иногда в этих старых лавчонках продаются диковинные вещи, происхождение и назначение которых сам хозяин не может объяснить. Он знает только цену этой вещи, за которую держится крепко.

Долго стояла на окне одной такой лавочки на углу Святых Отцов большая широкая бутыль, скорее банка, с узким коротким горлышком. Бутыль была наполнена водой, и в воде плавали странные штуки, вроде брелоков из цветного стекла. Они как бы висели в воде вроде сталактитов. Их можно было рассматривать часами. Были среди них — крошечная корона, красное сердце, золотой комочек, белый череп с черными глазницами, алый крест, треугольник, золотой ключик, роза, какие-то магические фигуры, совершенно не понятные, и было их всех, вероятно, не меньше сотни…

Иногда, должно быть от легкого сотрясения, одна из фигурок начинала вдруг быстро опускаться на дно, другая так же быстро подыматься.

Иногда несколько сразу, точно опережая друг друга, взмывали на поверхность, и вдруг часть их снова падала на дно.

Хозяин называл эту банку «Магическая бутыль», но ключа к ее тайнам у него не было. Стоила она дорого и долго не могла найти покупателя. Потом исчезла с витрины. Больше нигде и никогда мы такой не видали.

Лавочки букинистов тоже посещаются редко.

Старый букинист пасет крыс между полками своих книг, пишет что-то в конторском реестре, водит по цифрам сухим костяным пальцем с твердым ногтем. К редким покупателям относятся равнодушно, почти не замечают их. А те входят и уходят без обычного приветствия. Букинист для них — придаток к книгам. Если приходится заговорить с ним, он предпочитает лично полезть на лесенку и молча протянуть спрашиваемый том. Никто у букиниста громко не разговаривает. Сонно шелестят книги. Пахнет плесенью, сырой и затхлой, как цвелью запущенного старого пруда с гниющими обрушившимися мостками.

Время останавливается.

Вдоль набережной, закрывая вид на реку, набиты на гранитные перила ржавые ящики. В них книги, и старые, и новые, иллюстрации, гравюры, раскрашенные листы со старинными модами.

В новых книгах большею частью выдран титульный лист. Это значит, что любезный автор почтил кого-то подношением своего произведения с каким-нибудь лестным посвящением. Получивший этот подарок выдрал лист и продал книгу букинисту. Иногда к предосторожности этой не прибегали, и случалось находить книги с очень интересными и забавными именами. Говорят, что если такие книги попадают в руки самих авторов, то авторы негодуют не столько на равнодушие одаренного этой книгой приятеля, сколько на его неделикатность. Нельзя сплавлять книгу к букинисту, не выдрав посвящения. Нельзя давать повод читателям посмеиваться:

— Хи-хи! «Верному другу от верного друга».

Продают все эти книги, и старые, и новые, и всякие, — толстые мадамы с обветренными сизыми щеками.

Мадамы в тугих корсетах, в драных перчатках, в гарусных шарфах на коротких шеях. Сидят они на табуретках. Иногда под табуретку поставлена маленькая жаровня, и тогда мысль колеблется между двумя видениями: пифии на треножнике и просто поджариваемого ростбифа.

Короткие ноги этих мадам, простуженные речной сыростью, обуты в бархатные невиданные сапоги и калоши. И торчат ноги вперед и врозь, как у деревянных кукол, и до земли не хватают.

Рассматривает книги старый господин в драповом узком пальто с протертыми швами. Лица его никогда не видно. Видны затылок с седыми прядями и седой мох, торчащий из ушей.

В этом картье есть нарядная кондитерская, дерзко облицевавшая свою наружную стену рыжим мрамором.

И вот — небывалое видение. Сон прошлого.

Тихо подъезжает маленькая грациозная каретка на тонких легких колесах — хрупкая картинка, нарисованная тонко отточенным карандашом.

Кучер с седыми бачками останавливает лошадку в шорах (ей есть чего испугаться) у подъезда кондитерской. Дверца с гербом открывается. Осторожно нащупывая подножку, вылезает чистенький старичок в цилиндре, входит в магазин и выносит пакетик с пирожными. Из опущенного окна кареты протягивается сухенькая ручка, затянутая в перчатку. Мелькает седой локон.

Старичок говорит что-то почтительно нагнувшемуся кучеру, карета медленно отъезжает, а старичок бодро идет пешком — не идет, а совершает прогулку.

Он не смотрит на старые кресла, старые книги. Они слишком близки и знакомы. Смотреть на них даже неловко, неделикатно, как на былых элегантных монденов, вдруг встреченных в грязных лохмотьях.

Все они пережили какую-нибудь катастрофу, сломившую их жизнь, выбросившую их на улицу. Они прошли через смерть, через разочарование, иные и через преступление. И вот доживают горький срок своей жизни. И продаются…

— Дворцовое кресло из ограбленного Версаля…

— Эту книгу держала в руках принцесса Ламбаль…

Они умирают и, может быть, не хотят наших взглядов, наших прикосновений…

Старичок, опустив голову, проходит мимо.

Это тоже Париж.

Перу