Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

К Востоку

К пальмам? К верблюдам? К муэдзинам и минаретам? Почти, но не совсем. Просто к востоку от Парижа — в Варшаву.

Есть страшный сквозной поезд — Париж — Москва, о котором ходят легенды как о Летучем Голландце. Говорят, что едут в этом поезде под легким буржуазным гримом самые страшные большевики, везут в блиндированных чемоданах из Москвы пропаганду, из Парижа шелковые чулки. Поезд летит, изрыгая черный дым, а внутри большевики ведут свою линию: шпионят, доносят, заманивают и губят.

Среди них, говорят, есть и женщины. Они все шпионки на большом жалованье. Завоевывают красотой. За каждую завлеченную голову получают премию. Возят во все стороны шелковые чулки и очень опасны.

Так вот на этом поезде я не поехала, а поехала на дневном. До Берлина от него флюид нормальный, после Берлина — с дымом мирового пожара.

Прежде всего все молчат. Разговаривала только честная польская семья, ехавшая на родину. Самый младший член этой семьи, переваливаясь на мягких трехлетних ногах, ходил по коридору, заглядывал в открытые двери купе, заводил ребячьи разговоры про какого-то кота и ложку. Молчаливые фигуры высоко поднимали воротники и испуганно, по-лошадиному, косили глазом. По новым сапогам и европейски выутюженным новым недорожным платьям видно было, что перевалят за вторую границу (надели на себя новое, чтобы не платить пошлин). Это-то не беда — все так ездим, а вот что касается молчания — оно жутко. Молчание это уже отметил один из побывавших в России французов. И его оно смутило и заставило кое о чем призадуматься.

Со мною в купе оказалась молодая немка. Когда проверяли ее билет, выяснилось, что едет в Россию.

Немка простоватая, такие бывали у нас бонны: на лбу кудряшка, ноги деревянные, носик засморканный. Закуталась в вязаный платок, молчит.

Зачем, думаю, ехать такой немке в Россию?

Спрашиваю с любезной миной:

— Вы в Россию едете?

Немка совсем перепугалась от страха, притворилась мертвой, как охотник, когда медведь завалит. Охотники уверяют, что это лучший способ, так как медведи мертвого не трогают.

Но на этот раз медведь не отстал и пошел немку поворачивать.

— Из окна дует? Хотите, закроем?

Мычит что-то.

Как от нее раздобыть языка?

Протянула ей коробку с шоколадом. И вдруг немка отмякла, задребезжала всем телом и показала четыре разноцветных зуба: серый, желтый, зеленый и золотой.

Она была моя!

И я воспользовалась доверием женщины: немка ехала в Россию, куда ее выписал поступивший туда на службу муж. Он уже более года в России и давно ее звал, но она боялась ехать, потому что у нее есть шуба.

Я подумала, что я ее плохо поняла.

— У вас нет шубы? Вы боитесь морозов?

— Нет, у меня есть шуба, и я боюсь не морозов.

Что за ерунда!

— Я не особенно хорошо говорю по-немецки, не правда ли?

— Да, я это слышу, — любезно согласилась она.

Вспомнились наши милые парижане, для которых всякий иностранец великолепно говорит по-французски.

— Но все-таки, чего же вы боялись?

Немка краснеет, как бурак, и смотрит на меня недоверчиво.

— Я больше ничего не боюсь. Франц написал, что меня не будут даже расстреливать. Я очень довольна и еду.

Покладистая моя немка. Немного ей нужно.

Прохожу по коридору. Весь вагон молчит. Ноги вытянули, смотрят на новые сапоги, уткнули носы в новые шарфы, распялили руки в новых перчатках и молчат.

Если это называется пропагандой коммунистических идей, то способ избран довольно странный. Или эти молчальники — просто тихие граждане СССР, набитые шелковыми чулками?

Варшава.

— Носильщик! — кричу я. Не знаю, как по-польски.

— Пожалуйте-с, — отвечает спокойно бородач. — Вам, барыня, извозчика?

«Барыня»! «Извозчика»! Слова из далекой жизни, из затонувшей Атлантиды. Точно старую книгу читаю или сижу в парижском партере на гастролях Художественного театра.

«Извозчик»! Ну что за чудесное слово? А «барыня»? Ведь «барыни» больше совсем на свете нет. «Барыня» еще в 1919 году умерла. Сменила ее «товарищ-мадам» в стоптанных туфлях на босую ногу, с куском сломанного забора под мышкой. Теперь, говорят, и эта красочная персона исчезла. Осталась нудная «гражданка». А живет милая «барыня», доживает уже недолгий век свой только в речи этого носильщика, вероятно, всю жизнь прожившего в России польского гражданина.

Легкомысленного, фривольного настроения былого «маленького Парижа» уже нет. Варшава стала серьезной.

Была она когда-то нашей дверью в Европу. Весело и праздно ехали мы через нее, через «маленький Париж» в Париж большой, на шумные курорты, в богатую и нарядную «заграницу».

Теперь — это дверь в Россию. Закрытая. Очень сильно она здесь чувствуется, Россия. Ловишь дыханием ветерок с востока, ловишь запах русских осенних полей, унылых, но вольных, в горизонтах беспредельных. Слышишь речь польскую, такую близкую, сестринскую. И самый дух народа, славянский, Божий.

— Нех бенде похвалоне — Благословенно имя Его, — здороваются друг с другом городские старички.

— Во веки веков, — отвечают им.

Можно ли перенести эту фразу на улицы Парижа, Лондона, Берлина?

Слова древнего, непоколебленного благочестия. Вспоминается предсказанное Мицкевичу:

— В жизнь твою войдет человек. Имя Божие будет его приветствием.

— Благословенно имя Его, — сказал Товианский, великий мистик, постучав в двери Мицкевича.

И слова эти стали рычагом его жизни.

Имя Божие так тесно вплетено в речь славянскую, что без него в речи этой нет жизни и цвета.

Русское «не дай Бог», «слава Богу», «прости Господи», «Боже упаси», «дай-то Бог», восклицание — «Господи, Боже мой!». И то же в речи польской. Француз и немец скажут «Mon Dieu», «Mein Gott» (и при этом, как ни странно, всегда в фразе, выражающей негодование), и то очень редко. Англичанин — никогда.[63]

Вот эта особенность так роднит кровно речь русскую и польскую душу речи, не говоря уже о настоящем родстве общих истоков. И все это волнует и радостью, и печалью, как весть о близком, которого не увидишь.

Завтра окунусь в варшавскую жизнь.