Цитадель Гипонерос

Глава 20

— Вы знаете, куда ведет этот проход? — спросил У Паньли.

Фрасист Богх медленно покачал головой. Выйдя наощупь из мастерской, они пошли чередой галерей, которые завели их в настоящий лабиринт. Глубокая тьма, царившая в подвале епископского дворца, затрудняла ориентирование, превратила его в блуждание наугад. Тьму время от времени рассекали далекие молнии и тогда продолжительный грохот нарушал тишину, показывая, что между осгоритами и имперскими войсками продолжаются ожесточенные бои.

Они решили обследовать дворец в поисках деремата, который мог бы перенести их на Мать-Землю. Фрасист Богх по примеру бывшего рыцаря надел комбинезон наемника-притива и, несмотря на гадливость, спрятал лицо под белой маской. Когда слизистые и кровящие обрубки трансплантата коснулись его висков, щек и, что самое ужасное, губ, его потянуло на тошноту. Отвратительный запах начавшей разлагаться плоти только усилил дурноту. У Паньли помог ему прикрепить маску, оторвав полоски ткани и завязав их за воротником. Они экипировались парой взятых с трупов волнобоев каждый, и отважились покинуть мастерскую. Пока что они еще не встретились ни с одним бойцом — ни с другом, ни с врагом, — и продолжали продвигаться наудачу через темные галереи.

— Так вы собственного дворца не знаете? — раздраженно спросил У Паньли.

— В этом здании такие запутанные подвалы, что сотни лет не хватило бы, чтобы в них разобраться!

— Ваши слова слабо обнадеживают: мы можем ходить по кругу часами и днями…

— У нас нет выбора кроме как положиться на Крейца. Стих из Книги Благодати гласит: Когда ты блуждаешь в темноте, вознеси свои молитвы к Крейцу, и он пошлет путь света тебе под ноги…

— Иногда вы говорите, словно има абраззов!

Сказав это, он подумал о Катьяж, и его охватило жгучее желание обнять ее.

— Как кто?

— Провидица из гор Абразз с Шестого Кольца…

— Чем вы занимались на Шестом кольце?

У Паньли немного поколебался, прежде чем ответить:

— Торговлей детьми. Наша сеть была основным поставщиком для кардиналов из вашей Церкви.

— Занятие, мало соответствующее идеалам абсуратского рыцарства…

— Кардиналы сами вряд ли соответствовали заветам Крейца!

— Но все же дети… невинные…

— Может статься, действительно ни в чем не повинных детей ловчие сети наших наводчиков миновали вовсе, — сказал У Паньли.

Фрасист Богх метнул на него взгляд, в котором гнев боролся с недоверием.

— Какое чудовищное заявление!

— Концепция детской невиновности порождает совершенно безответственных взрослых, — оспорил У Паньли. — Я прекрасно осознаю, насколько шокирующим и, говоря вашими словами, чудовищным может быть утверждение об их ответственности, но если мы начнем отказывать детям в праве на самостоятельность, то теряем всякую возможность решить фундаментальные проблемы человечества.

— Напротив, я считаю, что такого рода аргументы позволяют уйти от расплаты, снять с себя любое чувство вины. Коль скоро вы полагали детей хозяевами собственной судьбы, вы, вероятно, считали бесполезным испытывать угрызения совести за ту ужасную участь, которую вы на них навлекли!

У Паньли приостановился и на несколько секунд как будто полностью ушел в воспоминания.

— Свою ответственность я сознаю тоже, — сказал он наконец исполненным печали голосом. — Они не возложили бы на себя роли жертвы, если бы я отказался быть палачом. Они позволили мне быть их палачом, а я позволил им быть своими жертвами. Это право, это выбор.

— Право? Выбор? — завелся Фрасист Богх. — Дети из Северного Террариума в Анжоре, которых я приказал убить газом, дети с Жер-Залема, который я приказал уничтожить, дети, которых я вырвал из рук их матерей, чтобы сделать их добротными крейцианами, — у них у всех был выбор?

У Паньли медленно кивнул:

— Я уверен, что да.

— Ах, вы уверены? — сердито воскликнул Фрасист Богх. — В этом вопросе будет недостаточно одной простой уверенности, чтобы убедить меня, рыцарь!

— Нас устраивает говорить о невинности детей, потому что так мы избегаем принятия всей полноты ответственности за нашу жизнь. Вместе с тем она вызывает образ мыслей, который заставляет человечество отрезать себя от своего истока, она вводит волю случая, тезис о биологической самопроизвольности, она вызывает безраздельное господство материи над разумом, драматическую невозможность для человеческого существа изменить свою глубинную структуру, свое окружение, свой собственный организм. Она приписывает непреодолимую силу внешнему действующему лицу и, следовательно, палачу… Невинность, возможно, не самый подходящий термин: в этом случае, возможно, уместно будет говорить об изначальной непорочности.

— Так вы отстаиваете идею первородного греха?

— Скорее структурной памяти. Семен, посеянных задолго до всхода, но так и не пробившихся из-за пересыхания почвы.

— Я вижу противоречие, рыцарь: с вашей точки зрения, если эти семена не пробиваются, то это оттого, что их бенефициары не испытывают ни воли, ни стремления. Пересыхание их почвы выступает их выбором, их правом…

— Это тоже входит в наш выбор, наше право преподносить им иной взгляд на вещи. Чтобы каждый мог принимать осознанные решения.

— Любопытно: вы идете окольными путями и в конечном итоге присоединяетесь к заботам Церкви, священников, пророков — всех тех, кто так или иначе пытается развивать сознательность в людях.

У Паньли коротко, пронзительно рассмеялся.

— Я всего лишь надеюсь, что не стану одним из тех фанатиков, которые пользуются догмой как оружием!

— Это вас в абсуратском монастыре научили так философствовать, или в вашей организации?

— Ни в том, ни в другой. Я почерпнул свои воззрения из Кхи.

— Кхи?

— Энергия, лежащая в основе всего на этом свете. Структурная память Вселенной. Песня Духа.

— А если бы фанатики были просто…

У Паньли жестом велел Фрасисту Богху умолкнуть. Они только что перешли в галерею, в другом конце которой виднелся тусклый свет. Оба настороженно замерли на несколько секунд, затем, не уловив никаких подозрительных шумов, осторожно двинулись к источнику света. Фрасист Богх сначала решил, что кто-то отремонтировал генераторы магнитной энергии, потом сказал себе, что светошары, которые улеглись на земляном полу, словно спящие насекомые, успели бы взлететь и рассыпаться по галереям подвала.

Они вышли в сводчатый погреб, ощетинившийся пузатыми колоннами, которые Фрасист Богх узнал без колебаний. Удушающий запах дезинфицирующих средств и бальзамирующих жидкостей возродил в его голове воспоминания о тайных встречах, случившихся несколько лет назад в этой комнате.

Свет шел от лазерного факела, оставленного на полке в одной из многочисленных округлых ниш, усеивающих стены. Косые лучи выхватывали прозрачные шары, где плавали чернеющие предметы странных очертаний.

— Что это? — осведомился У Паньли.

— Пенисы и яички викариев, — с легкой веселой ноткой ответил Фрасист Богх. — Мы находимся в Подземелье Оскопленных — месте, где евнухи Большой Овчарни хранят свои детородные органы.

— Почему бы не держать их при себе? Они были бы куда полезнее своему хозяину на прежнем месте, хотя бы для того, чтобы поссать!

— Эта жертва символизирует их готовность посвятить себя телом и душой служению Церкви, — ответил Фрасист Богх. — Вы только что говорили о фанатизме: викарии и есть фанатики, люди, которые решили кастрировать себя, чтобы не поддаваться искушениям плоти.

— Значит, торжественных обетов целомудрия недостаточно?

Фрасист Богх остановил взгляд на стеклянном пузыре. Вид этих вялых, волосатых, усохших, потемневших кусков плоти не вызывал у него такого отвращения, как при первых визитах.

— Мало кто соблюдает свои обеты целомудрия. Плоть слаба, рыцарь…

— Вы-то сами их нарушили?

— Я свой пенис использовал только, как вы это выразились, чтобы ссать. Сублимировать свои желания мне, несомненно, позволила жестокость: мои глубочайшие экстазы — я познал их, созерцая тела на кресте, видя страдающих. Может быть, было бы лучше для человечества и для меня, если бы я в подражание викариям отсек эти наросты, которые не переставая мучили меня…

— Викарии тешат себя иллюзиями, если думают, что решили свою проблему. Увечье, пожалуй, худшее из решений: оно не только вызывает ужасную физиологическую дисфункцию, но и причиняет душе неизлечимую рану. Они экспонируют свои органы, чтобы приходить и созерцать их, не так ли?

— Чтобы медитировать и, как они говорят, укреплять свою решимость, — согласился Фрасист Богх. — Они называют их своими личными пожертвованиями.

— Разделившись с членами, они теперь к ним привязаны еще больше. Они не победили свою сексуальность — они посадили ее в клетку, как злобного зверя. Пока ты цел, у тебя всегда есть возможность встретиться лицом к лицу со своим зверем, чтобы взять над ним верх, а им только и осталось наблюдать, как он матереет.

— Анализ столь же ограниченный, сколь и тупой, судари! — кисло произнес чей-то голос.

У Паньли не стал сразу же оборачиваться; сначала он установил контакт с Кхи, а затем, погрузившись в озеро энергии, оглянулся через плечо. Фрасист Богх направил один из своей пары волнобоев на черные фигуры, которые возникли из теней и медленно тронулись в их сторону. Он узнал среди десятка лиц, попавших в свет факела, кое-кого из руководства Верховного Викариата: брата Астафана, представителя викариев при муффии; брата Мурка Эль-Салина, главного управляющего епископатом; брата Палиона Судри, менеджера по планированию и синхронизации переводов и перемещений в иерархии, и других, с которыми он встречал в кулуарах дворца, но имена которых запамятовал.

— Судари, вам следовало бы снять эти маски, — сказал брат Астафан. — Из вас такие же наемники Притива, как из нас — полноценные мужи…

Его восковое, пергаментное лицо расплылось в ужасной улыбке-гримасе, подчеркивая юмор — редчайшую черту для евнуха из Большой Овчарни (они никогда не шутили на тему своего бессилия).

Фрасист Богх удовольствовался тем, что демонстративно приподнял ствол своего волнобоя.

— Ваше оружие нас не особенно впечатляет, сударь! — сказал брат Мурк Эль-Салин, подрагивая разом всеми своими многочисленными подбородками. — Мы тоже вооружены. Вы можете убить кого-то из нас — возможно, двоих, или троих, может быть, — но в конце концов вас задавят, и мы будем рады избавить вас от этих наростов, которые так вас мучают.

Его маленькие глазки — неподвижные шарики, глубоко засевшие в пухлой массе физиономии, — злобно заблестели.

— Уберите эту маску, или мы вас разоблачим силой! — взвизгнул брат Палион Судри, у которого из-под иссохшей кожи шеи, словно лезвие ножа, выпирало адамово яблоко.

Фрасисту Богху предлагалась прекрасная возможность избавиться от этого отвратительного, душащего его эпителиального трансплантата. Он сунул под воротник комбинезона свободную руку, развязал полоски ткани, схватил маску и с силой отправил ее колесом по кафельному полу подвала.

Несколько мгновений викарии оставались безмолвными, глаза у них повылазили, рты распахнулись, руки обвисли. Муффий Барофиль Двадцать пятый, человек, которого имперские силы самым активным образом разыскивали по залам и в подвалах дворца, явился сам в логово своих бывших союзников, ставших самыми непримиримыми врагами.